1.1. Обыденная очевидность и объективный мир

Формирующая школу Бурдье программа социологиче­ского исследования имеет отправной точкой самого со­циолога. Этот факт важен для понимания всего содер­жания настоящей книги, немалая часть которой посвя­щена сомнению, методологическому анализу принятых в социологии интеллектуальных тенденций и предпосылок объяснения, опирающихся на представления и данные, поставляемые в социологию извне: демографической ста­тистикой, индустрией опросов, экспертными организаци­ями и государственными институтами, а также опираю­щиеся на обыденный здравый смысл. Конечно, граница между социологией и смежными областями условна — авторы книги первыми указывают на это самим актом кри­тики и сомнения. И тем не менее проблема границы по­стоянно обнаруживает себя в дисциплине, если не в край­них формах (вердикт: «Это не социология!»), то в формах

[300]

более мягких и рассеянных, ограничивающих исследова­теля в его каждодневной работе: выборе тем, способов объяснения, стиля описания и т. д. Говоря о значимости проблемы, можно пойти дальше, сказав, что для всякого профессионального производства граница — вопрос о ко­торой стоит настолько остро, насколько неустойчиво его социальное признание — является неотъемлемым усло­вием его функционирования.

В каждой профессиональной области имеются свои механизмы поддержания и обновления этой границы. Если говорить о научной деятельности, целью функцио­нирования такого механизма в историческом пределе вы­ступает установление и уточнение собственного и осо­бенного региона достоверности, не столько обоснованного эпистемологически, сколько признанного практически, в силу его принудительного (как в случае техник естествен­ных наук) воздействия на мир обыденной очевидности. В уже добившихся статуса объективных дисциплин — фи­зике, химии или биологии граница разделяет, в целом, не знание и незнание, а различные схемы объяснения в гра­ницах рациональности каждой из наук — исторически сложившегося и практически ограниченного собственно­го и особенного набора классификаций. Здесь в основе механизма получения достоверного результата и соци­альных условий его признания лежит резкий разрыв со сферой обыденной очевидности, воспроизводящийся уже на уровне специализированного естественнонаучного об­разования. Через дисциплинирование мыслительных на­выков в специализированных средних школах, а также «естественное» приобщение к научным практике и быту в интернатах, благодаря раннему погружению в лабора­торную среду и, наконец, через практическое усвоение методов исследования в университетские годы и в аспи­рантуре (насыщенные обязательной работой в поле или на установках) исследователь приобретает чувство (или даже чутье) в профессии, содержание которой никак не зависит от его обыденного опыта, образуя принципиаль­но отличный от такового объективный мир⁵.

[301]

Для социологии же (как и для иных гуманитарных дисциплин, хотя и в разной степени для каждой из них) собственного, и при том достоверного, мира, вполне ото­рвавшегося от мира обыденной очевидности, не существу­ет — по крайней мере исторически. Исходным регионом достоверности продолжает выступать именно обыденный мир, с его непосредственным переживанием силовых вза­имодействий и вытекающими из него фигурами правдо­подобия. Поэтому если в естественных науках механизм поддержания границы, воспроизводящий объективный мир, сразу записывает таковой в организм человека в виде привычек, неосознанных предпочтений, готовых матриц направленных на него профессиональных навыков, в со­циологии функционирование этого механизма устремле­но прежде всего на обыденную очевидность: актом науч­ной критики одновременно «выскабливаются», разруша­ются предзаданные обыденным опытом представления и записываются приемы последующей работы с ним. По крайней мере, таково идеальное содержание социологи­ческой практики, которая в своем современном состоя­нии в значительной мере воспроизводит обыденную оче­видность и, претендуя на статус науки, стремится ото­рваться от нее через построение собственного метода.

Поскольку в этом движении социология — имеющая, конечно, свою специфику в России и во Франции — функ­ционирует не в отрыве, но, напротив, в решающей зави­симости от прочих символических производств, причем, часто в отсутствии того признания и авторитета, кото­рым облечены философия, литература или даже история, то стремление к социологической чистоте, борьба за опре­деление ее научной формы и переопределение ее отно­шений с исходными для нее источникам представлений выступает одним из наиболее острых ее вопросов. Если не стараться сразу вытеснить за рамки социологии факт ее зависимости от прочих производств (и, в свою оче-редь, ее вклад в их содержание), но, напротив, внима­тельно отнестись к ее генеалогическим связям с филосо­фией, литературой, политикой, имея в виду влияние этих

[302]

связей на всю научную работу, вслед за Бурдье и авто­рами этой книги мы окажемся перед принципиальными вопросами: каковы социальные условия научных практик социолога, и какова реальность, которая становится их результатом?