Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || yanko_slava@yahoo.com || http://yanko.lib.ru

могло быть вызвано накоплением зубного камня; если же выделить эти знаки из комплекса, в котором они встречаются, и собрать их вместе, то получится другая болезнь - цинга, то есть фактически перед нами знаки, принадлежащие нескольким болезням сразу, и лишь из их сочетания получается специфическое заболевание; по сути, это и есть схема двойного членения.

Последний вопрос, который можно здесь поставить и который является скорее вопросом философско-идеологи-

487

ческим, состоит в том, не принадлежит ли лингвистика, а следовательно и семиология последних лет, к определенной фазе истории, к определенной идеологии знака. В самом деле, если семиологическая природа болезней - согласно гипотезе Фуко - соответствует определенной истории, то и преимущественное внимание к понятию знака, культивирование этого понятия, вероятно, соответствует определенной идеологической стадии в развитии нашей цивилизации. Но в таком случае откуда же берется согласованность между этой позитивной наукой и такой идеологической наукой, как герменевтика? По сути, в самих терминах клиники XIX века содержится некая медицинская герменевтика. Может ли позитивная наука отождествляться с герменевтикой, которая как-никак тесно связана с определенным идеологическим мировоззрением? На самом деле занятия позитивной наукой, например медициной, по-видимому, не исключают того, что внутри нее продолжают иметь хождение схемы мифического типа, ведь медицинская семиология довольно точно соответствует какой-нибудь схеме анимистского типа: в конечном счете болезнь мыслится как некая личность, изначально таящаяся под кожей, в глубине тела, но подающая знаки, отправляющая сообщения, которые врач должен получать и дешифровывать, почти так же как гадатель; в реальности это мантика. Остается самый последний вопрос: остается ли современная медицина действительно семиологической?

488

О ЧТЕНИИ

Прежде всего я хотел бы поблагодарить вас за прием. Нас многое связывает, начиная с общего вопроса, которым мы задаемся каждый со своей позиции: Что значит читать? Как читать? Зачем читать? Одно лишь нас разделяет, и я не стану пытаться это скрыть: дело в том, что у меня очень давно уже нет никакой педагогической практики; я не знаю, что такое современная школа, лицей, коллеж; а практика преподавания в Школе высших исследований, которая много значит в моей жизни, занимает весьма маргинальное и внесистемное место в рамках высшего образования. Как мне кажется, на конгрессе каждый должен по возможности говорить своим голосом, голосом своей практики; поэтому я не стану силиться присвоить себе, изобразить педагогическую компетенцию, которой у меня нет; буду говорить только о своем частном опыте чтения (а не всякое ли чтение является частным?), о том, как читает тот, кем я являюсь, кем я считаю себя.

По отношению к чтению я нахожусь в сильнейшей доктринальной растерянности: у меня нет никакой доктрины чтения, тогда как мало-помалу вырисовывается некоторая доктрина письма. Иногда эта растерянность доходит до сомнения в том, нужно ли вообще иметь какую-то доктрину чтения; быть может, чтение по самой своей сути есть поле множественных, рассеянных практик, не сводимых друг к другу эффектов, а стало быть и чтение чтения, Мета-чтение, само представляет собой лишь осколок мыслей, страхов, желаний, наслаждений, подавлений, о которых лучше было бы говорить по отдельности, следуя множественности секций, образующих этот конгресс.

Не буду преодолевать свою растерянность (да у меня и нет для этого средств), попытаюсь лишь ввести ее в контекст, понять, почему понятие чтения явным образом превосходит мои способности. С чего же начать? Ну, скажем, с того понятия, от которого отправлялась современная лингвистика, - с понятия релевантного уровня.

489

1. Релевантный уровень

Релевантным уровнем в лингвистике называют - или, по крайней мере, называли - ту точку зрения, с которой решено рассматривать, изучать, анализировать столь разрозненный, разнородный комплекс, как язык; только после того как Соссюр решил рассматривать язык с точки зрения смысла и одного лишь смысла, он перестал растерянно топтаться на месте и смог заложить основы новой лингвистики; только после того как Трубецкой и Якобсон решили рассматривать звуки лишь на уровне их смысловой релевантности, они сделали возможным развитие

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || yanko_slava@yahoo.com || http://yanko.lib.ru

фонологии; только после того как Пропп решился, пренебрегая множеством других возможных соображений, видеть в сотнях народных сказок одни лишь устойчивые ситуации и роли, то есть формы, он стал основоположником структурного анализа повествований.

Итак, если мы сумеем выбрать некоторый релевантный уровень, на котором будем изучать чтение, то можно надеяться мало-помалу разработать и лингвистику чтения, семиологию чтения или же (не беря на себя лишних долгов) просто Анализ чтения, анагнозиса — скажем, анагнозологию, почему бы и нет?

К сожалению, у чтения до сих пор не было своего Проппа или Соссюра; релевантный уровень анализа, который облегчил бы работу ученого, найти не удается — по крайней мере, мы не находим его до сих пор: прежние формы релевантности не подходят для анализа чтения, во всяком случае чтение не укладывается в их рамки.

1.В области чтения нет релевантных объектов: глагол читать, на первый взгляд куда более транзитивный, чем глагол говорить, может насыщаться, катализироваться множеством дополнений; я «прочитываю» тексты, образы, города, лица, жесты, сцены и т.д. Эти объекты столь разнообразны, что я не в силах объединить их ни в какую субстанциальную или даже формальную категорию; я могу найти для них лишь интенциональное единство - читаемый мною объект обоснован единственно моим намерением читать; он просто подлежит чтению, legendum, то есть составляет предмет феноменологии, а не семиологии.

2.В области чтения - и это еще более серьезно - нет и собственно релевантных уровней, нет возможности описывать разные уровни чтения, так как нет возможности соста-

490

вить их закрытый перечень. Конечно, у чтения графических текстов имеется свое первоначало: это обучение грамоте, пониманию письменных слов; но, во-первых, бывают виды чтения (визуальные образы), не требующие обучения, по крайней мере обучения технического, культурного; а вовторых, освоив это technè1, уже непонятно на чем остановить процесс углубления и рассеяния чтения - на улавливании смысла? Но какого смысла? Денотативного? Коннотативного? Все это, можно сказать, этические артефакты, поскольку денотативный смысл стремится представить себя как смысл простой, истинный, законополагающий (сколько людей погибло ради единого смысла!), тогда как коннотация (и в этом ее моральное преимущество) позволяет постулировать право на множественность смысла и освободить чтение - но до каких же пределов? До бесконечности: нет такой структурной границы, которой замыкалось бы чтение; я могу и раздвинуть до бесконечности границы подлежащего чтению, постановить, что в конечном счете чтению подлежит все (сколь бы неудобочитаемым оно ни казалось), а могу и наоборот, решить, что в глубине каждого, даже задуманного в высшей степени удобочитаемым текста, остается нечто недоступное чтению. Умение читать поддается описанию и проверке на начальной своей стадии, но очень скоро у него не оказывается ни дна, ни ступеней, ни правил, ни пределов.

Можно, конечно, считать, что в этих трудностях с нахождением релевантного уровня, который позволил бы заложить основы систематического Анализа чтения, виноваты мы сами, так как нам не хватает таланта. Но можно также предположить, что дерзкая не-релевантностъ2 в каком-то смысле образует врожденный признак чтения: по самому его статусу в нем есть нечто такое, что сбивает с толку анализ его объектов и уровней и подрывает всякие поиски релевантного уровня для Анализа чтения — а может быть, даже и само понятие релевантности (ибо то же самое, судя по всему, происходит ныне в лингвистике и нарратологии). Думается, я могу назвать это «нечто» довольно банальным образом — это Желание. Именно потому, что чтение всегда проникнуто Желанием (или же Отвращением), анагнозоло-

1Искусство (греч.).- Прим. перев.

2Impertinence - 1) дерзость, неприличие, 2) нерелевантность. -Прим. перев.

491

гия и оказывается столь трудной, если не невозможной, - во всяком случае, может случиться, что она сложится не там или, по крайней мере, не совсем там, где мы ждем; по привычке (недавней) мы ждем, что она возникнет где-то ближе к структуре; и отчасти мы правы - чтение всегда происходит внутри некоторой структуры (хотя бы даже множественной, открытой), а не в псевдосвободном пространстве псевдоспонтанности; не бывает чтения «природного», «стихийного», чтение не выходит за рамки структуры, оно покорно ей, нуждается в ней и соблюдает ее; но оно ее извращает. Чтение - это такой телесный жест (ибо, конечно же, мы читаем телом), которым одновременно и устанавливается и извращается порядок тела, - внутреннее дополнение к перверсии.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || yanko_slava@yahoo.com || http://yanko.lib.ru

2. Вытеснение

Не буду ставить прямо проблему обличий, которые может принимать желание чтения; в частности, не могу ответить на раздражающий вопрос - почему французы сегодня не желают читать? Почему, насколько известно, пятьдесят процентов из них ничего не читают? Наше внимание может привлечь к себе другое - если желание читать есть, то какие следы оно оставляет в самом процессе чтения? Прежде всего, это явления вытеснения при чтении. Мне приходят на ум два таких явления.

Первое вытекает из тех требований (непосредственно социальных или же интериоризованных через множество посредующих инстанций), которые превращают чтение в долг, когда самый акт чтения диктуется некоторым законом — даже не акт чтения, а, так сказать, факт начитанности, почти ритуальный знак посвященности. Я, стало быть, говорю не об «инструментальном» чтении, необходимом для приобретения тех или иных знаний или навыков, когда жест чтения исчезает в акте познания; я говорю о чтении «свободном», которое, однако же, является обязательным: это нужно прочитать («Принцессу Клевскую», «Анти-Эдипа»)1. Откуда же такой закон? От разных инстанций, у каждой из которых свое ценностно-идеологическое основание: скажем, активному авангардисту нужно прочитать Батая и Арто. Долгое время, когда чтение носило строго элитарный характер, имелось чтение, обязательное для всех;

1 Роман г-жи де Лафайет; трактат Ж.Делёза и Ф.Гваттари.- Прим. перев.

492

по-видимому, крушение гуманистических ценностей положило конец таким обязанностям - на их место пришли обязанности частичные, обусловленные «ролью», которую субъект признает за собой в современном обществе; закон чтения исходит теперь не от вечных ценностей культуры, а от другой, странной (во всяком случае, довольно загадочной) инстанции, расположенной на грани Истории и Моды. Я хочу сказать, что бывают групповые законы, микрозаконы, от которых нужно иметь право избавиться. Или иначе: свобода чтения, которой нужно добиваться любой ценой, -это также и свобода не читать. Кто знает, быть может некоторые вещи преобразуются, происходят (в труде, в истории исторического субъекта) не только потому, что человек прочел некоторые книги, но и потому, что некоторые книги он забыл прочесть по этакой читательской беззастенчивости? Или иначе: при чтении Желание не может быть отделено - чего бы это ни стоило институциям - от свойственных ему негативных позывов.

Второй феномен вытеснения - это, пожалуй, Библиотека. Разумеется, нет речи о том, чтобы отрицать библиотеку как институцию или же не придавать значения ее необходимому развитию; речь всего лишь о признании, что следы вытеснения заключены в неизбежном и фундаментальном признаке любой публичной (или просто коллективной) Библиотеки, - в ее искусственном составе. Вообще искусственность не есть фактор вытеснения (в Природе нет ничего особенно освобождающего); но искусственность Библиотеки подрывает Желание читать по двум причинам. 1. Каковы бы ни были ее размеры, по самому своему статусу Библиотека бесконечна, поскольку всегда оказывается (сколь бы хорошо ни была задумана) одновременно и недостаточной и избыточной по сравнению с читательским запросом: тенденция такова, что желаемой книги в ней никогда не оказывается, зато вам предлагают какую-то другую; Библиотека - это пространство подменных желаний; по сравнению с увлекательным процессом чтения она представляет собой реальность, в том смысле что призывает Желание к порядку; она всякий раз и слишком велика и слишком мала - фундаментально неадекватна Желанию; чтобы получать от Библиотеки удовольствие, удовлетворение, наслаждение, субъект должен отказаться от излияний своего Воображаемого; он вынужден пережить эдипов ком-

493

плекс - его приходится переживать не только в четырехлетнем возрасте, но и каждый день в жизни, когда я чего-то желаю. В данном случае законом, кастрацией служит само обилие книг.

2. Библиотека - это пространство для посещения, а не для обитания. В нашем языке, вообще-то, как говорят, хорошо составленном, стоило бы иметь два разных слова — одно для библиотечной книги, другое для книги-у-себя-дома (дефисы означают, что это автономная синтагма, референтом которой служит особый специфический предмет); одно для книги, «выданной на время», чаще всего при посредстве какой-то бюрократической или образовательной инстанции, а другое для книги схваченной, выловленной, извлеченной из множества других и прижимаемой к груди словно фетиш; одно слово для книги, составляющей предмет долга (ее нужно вернуть), а другое для книги, составляющей предмет желания или непосредственной (ничем не опосредованной) просьбы. В домашнем, непубличном пространстве книга полностью лишается показных функций -

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || yanko_slava@yahoo.com || http://yanko.lib.ru

социальных, культурных, институциональных (если не считать журнальных столиков для гостей, заваленных книгами-отбросами). Конечно, и домашняя книга не представляет собой чистый фрагмент желания: обычно она проходит через посредство инстанции, которой не очень-то свойственна чистота, - денег: книгу пришлось купить, а значит, не покупать других; но дело обстоит так, что даже и деньги оказываются средством выявления желаний - а Институция нет; купить книгу может быть выявлением желания, взять ее в библиотеке - безусловно нет; в утопическом обществе Фурье книги не стоят почти ничего, но все же их приобретение опосредуется какой-нибудь символической суммой — так они покрываются категорией Траты, и потому срабатывает желание, в человеке что-то разблокируется.

3. Желание

Какое же Желание проявляется в чтении? Желание не может быть названо, даже высказано (в отличие от Просьбы). Однако несомненно, что у чтения есть своя эротика (при чтении желание присутствует вместе со своим объектом, что и составляет определение эротики). Чистейшей аллегорией этой эротики является, пожалуй, тот эпизод из «Поисков утраченного времени» Пруста, где юный

494

Рассказчик читает, запершись в уборной комбрейского дома (чтобы не видеть страданий бабушки, которой в шутку сказали, что ее муж пошел пить коньяк...): «Я шел поплакать наверх, под самую крышу, в комнатку рядом с классной где пахло ирисом и куда вливалось благоухание дикой черной смородины, росшей среди камней ограды и протягивавшей цветущую ветку в растворенное окно. Имевшая особое, более прозаическое назначение, эта комната, откуда днем мне была издали видна даже башня замка Русенвиль-ле-Пен, долгое время служила мне, - разумеется, оттого, что только там я имел право запираться на ключ, - убежищем, где я мог предаваться тому, что требует ненарушимого уединения: где я мог читать, мечтать, блаженствовать и плакать»1.

Таким образом, чтение-желание предстает отмеченным двумя основополагающими признаками. Читая взаперти, превращая чтение в акт абсолютно отдельный, потайной, в котором отменяется весь внешний мир, читатель - тот, кто читает, - совпадает с двумя другими субъектами (собственно, оба они близки между собой), чье состояние также требует резкой отделенности от окружающих: с влюбленным и мистиком; Тереза Авильская считала именно чтение заменой мысленной молитвы, а влюбленный субъект, как мы знаем, характеризуется уходом от реальности, неинвестированностью во внешний мир. Тем самым лишний раз подтверждается, что читающий субъект - это субъект, всецело сместившийся в регистр Воображаемого; для него вся экономика удовольствия состоит в том, чтобы лелеять свое дуальное отношение с книгой (то есть с Образом), замыкаясь с нею наедине, припадая к ней, утыкаясь в нее носом, если можно так сказать, подобно тому как ребенок припадает к матери, а Влюбленный прикован к любимому лицу. Комнатка, пахнущая ирисом, - это не что иное, как замкнутость Зеркала, где осуществляется райское слияние субъекта и Образа-книги.

Второй конститутивный признак чтения-желания, как прямо говорит нам прустовский эпизод с уборной, состоит в том, что при чтении присутствуют вперемешку, в свернутом виде все виды телесного волнения: зачарованность, незаполненность, боль, сладострастие; в ходе чтения тело ока-

1 M.Proust, A la recherche du temps perdu, Paris, Gallimard, «Bibl. de le Pléiade», I, 12 [1954]. [Перевод Н.Любимова. - Прим. перев.]

495

зывается смятенным, но не раздробленным (иначе чтение не относилось бы к Воображаемому). Однако в прустовском эпизоде прочитывается, вычитывается и нечто более загадочное: сладострастное чтение как-то связано с анальностью; один и тот же метонимический процесс связывает вместе чтение, экскременты и, как мы видели, деньги.

А теперь, не выходя из читальни, поставим вопрос: бывают ли иные виды читательского удовольствия? Возможна ли какая-то типология таких удовольствий? Как мне представляется, есть по крайней мере три типа удовольствия от процесса чтения - точнее, три пути, которыми Образ чтения может захватывать читающего субъекта. В первом случае субъект находится в фетишистском отношении с читаемым текстом: ему доставляют удовольствие слова, отдельные слова и сочетания слов; в тексте вырисовываются участки-изоляты, которые поглощают, затягивают субъекта своим очарованием; это чтение метафорического или поэтического типа; нужно ли долго изучать язык, чтобы ощущать такое удовольствие? Вряд ли: даже совсем

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || yanko_slava@yahoo.com || http://yanko.lib.ru

маленький ребенок, на стадии лепета, переживает эротику слова - орально-звуковую практику, которой может завладеть влечение. Во втором, противоположном случае читателя как бы все время тянет вперед, к концу книги, более или менее скрытая сила напряженного ожидания; книга мало-помалу пожирается, и в этом нетерпеливо-увлеченном ее расходовании заключается наслаждение; речь идет, разумеется, прежде всего о метонимическом удовольствии от всякого повествования, но не забудем, что знания или идеи тоже могут рассказываться, подчиняясь процессу напряженного ожидания развязки; поскольку же это удовольствие явным образом связано с такими процессами, как слежение за развертывающимся и разоблачение сокрытого, то можно предположить, что оно как-то сродни подслушиванию первосцены; я хочу застать врасплох, изнемогаю от ожидания - чистейший образ наслаждения, в том смысле что оно не связано с удовлетворением желания; кстати, стоило бы исследовать и обратные явления блокировки, отвращения от чтения: почему мы не дочитываем книгу? Почему Бувар, вздумав заняться Философией Истории, не может «закончить знаменитое «Рассуждение» Боссюэ»?1 Кто тут виноват - Бувар или Боссюэ? Существуют ли значимые для всех механизмы привлекательности?

1 Gustave Flaubert, Œuvres, Paris, Gallimard, «Bibl. de le Pléiade», p. 819.

496

Существует ли эротическая логика Повествования? Структурный анализ повествования должен поставить проблему Удовольствия: как мне кажется, у него уже есть для этого средства. Наконец, третий тип читательского приключения (я называю приключением то, как с читателем «приключается» удовольствие) - это, можно сказать, чтение-Письмо; чтение служит проводником Желания писать (ныне мы твердо выяснили, что существует особое наслаждение от письма, хотя для нас в нем еще много загадочного); мы вовсе не обязательно желаем писать так, как автор, которого нам нравится читать; наше желание - это просто желание, которое испытывал написавший это; или иначе - мы желаем того желания читателя, которое испытывал автор, когда писал, мы желаем того любите-меня, что заключено в любом письме. Это очень четко выразил писатель Роже Лапорт: «Чистое чтение, которое не влечет за собой другого письма, - для меня нечто непонятное. .. Чтение Пруста, Бланшо, Кафки, Арто вызывало у меня желание не писать об этих авторах (или даже, добавлю от себя, писать как они), а просто писать». В такой перспективе чтение есть подлинное производство - не создание внутренних образов, проекций, фантазмов, а в буквальном смысле труд: потребляемый продукт возвращается в процесс производства, в желание производства, и начинает разворачиваться целая цепь желаний, где каждый акт чтения равнозначен порождаемому им акту письма, и так до бесконечности. Является ли такое удовольствие от производства элитарным, доступным одним лишь потенциальным писателям? В нашем обществе - обществе потребления, а не производства, обществе чтения, видения и слышания, а не письма, смотрения и слушания, - все устроено так, чтобы блокировать ответный жест: любители письма рассеяны, вынуждены таиться, задавлены множеством стеснений, в том числе и внутренних.

Это общая проблема цивилизации; мое же глубокое и постоянное убеждение состоит в том, что мы никогда не сможем освободить акт чтения, если одновременно не освободим акт письма.

4. Субъект

Еще до возникновения структурного Анализа было уже много споров о различных точках зрения, которые может занимать автор, рассказывая историю — или просто высказывая текст. Один из способов приобщить читателя к тео-

497

рии Повествования и вообще к Поэтике заключается, по-видимому, в том, чтобы рассматривать его самого как занимающего некоторую точку зрения (или несколько точек зрения подряд); иначе говоря, рассматривать читателя как персонажа, превращать его в одного из персонажей (даже не обязательно привилегированного) повествования и/или Текста. Это было показано на материале греческой трагедии: читатель является таким персонажем, который присутствует, пусть и скрытно, при сцене и один лишь понимает то, чего не понимает ни один из партнеров по диалогу; у него двойной (а значит, в потенции и множественный) слух. Иначе говоря, специфическим местом читателя является параграмма, идея которой преследовала Соссюра (и он, ученый, чувствовал, что прямо-таки сходит с ума, когда оказывается всецело и исключительно читателем): «настоящее» чтение, осознанно утверждающее себя, оказывается чтением безумным - не потому, что оно придумывает невероятные («противные смыслу») смыслы, не потому, что оно «бредовое», а потому, что при таком чтении воспринимается одновременная множественность смыслов, точек зрения, структур, как бы пространство, простирающееся за пределы действия законов, которыми