Примечания к главе х

' Привычка видеть несчастных делает людей жестокими и злыми; напрасно утверждают они, что их суровость подсказывается им долгом и что они вынуждены быть жестокими. Если человек способен, подобно палачу, в интересах правосудия хладнокровно убить себе подобного, то, конечно, он мог бы зарезать его н ради личных целей, не бойся он виселицы.

²То, что я говорю о родительской любви, можно применить к метафизической любви, столь прославленной в наших старых романах. В этой области мы весьма подвержены ошибкам чувства. Когда мы воображаем, например, будто хотим обладать душой женщины, то мы в действительности хотим обладать ее телом. И чтобы удовлетворить свое желание и свое любопытство в особенности, мы способны на все. Справедливость этой истины доказывается тем равнодушием, с каким большинство театральной публики относится к нежности двух супругов, тогда как эту же самую публику сильно трогает любовь молодого человека к девушке. Что могло вызвать это различное отношение, если не различие чувств, которое сами зрители испытали в этих двух положениях? Большая часть зрителей знает, что если для получения благосклонности мы готовы на все, то, добившись благосклонности, мы делаем очень мало для сохранения ее; и что раз наше любовное любопытство удовлетворено, то мы легко утешаемся в потере неверной возлюбленной, любовник тогда легко переносит свое несчастье. Из' этого я заключаю, что любовь есть всегда лишь замаскированное желание наслаждения.

³Без сомнения, преследователи Галилея считали себя одушевленными религиозным рвением и были жертвой этого заблуждения. Однако я должен признать, что если бы они добросовестно загля-

==548

нули в самих себя, то они спросили бы себя, почему церковь оставляет за собой право карать заблуждения человека смертью па костре, давая в то же время преступникам неприкосновенное убежище у алтарей и становясь благодаря этому, так сказать, покровительницей убийц; они спросили бы себя далее, почему эта же самая церковь терпит и даже поощряет преступления отцов, безжалостно уродующих своих детей, отдавая их в церковный хор, в концерты и в театры, где они должны услаждать слух зрителей, причем духовные лица сами поощряют таких бесчеловечных отцов к преступлению, дорого оплачивая услуги этих несчастных жертв в церквах, — они тогда, наконец, убедились бы, что их одушевляет не одно только религиозное рвение. Они поняли бы, что духовенство делает из храма убежище для преступников лишь для того, чтобы благодаря этому сохранить к себе доверие множества людей, которые чтят в монахах единственных защитников от строгости закона, и что, карая в Галилее открытие повой системы, оно мстило за то невольное оскорбление, которое наносил ему великий человек; просвещая человечество, он мог показаться более ученым, чем духовенство, и ослабить тем доверие народа к нему. Правда, даже в Италии вспоминают с ужасом об обращении инквизиции с этим философом. В доказательство этой истины я приведу отрывок из поэмы священника Бенедетто Менцини ³*. Эта поэма, напечатанная и открыто продаваемая во Флоренции, приведена в «Journal etranger». Поэт обращается здесь к инквизиторам, осудившим Галилея: «Какое ослепление овладело вами, — говорит он им, — когда вы столь постыдно посадили в тюрьму этого великого человека? Это ли дух мира, о котором говорит вам святой апостол, скончавшийся в изгнании на Патмосе? Нет, вы всегда оставались глухи к его увещаниям. Будем преследовать ученых — таков ваш лозунг. О, гордые люди, вы, имеющие столь смиренный вид и говорящие кротким голосом, вы, обагряющие руки в крови, какой злополучный демон поселил вас между ламп?»

⁴Если такой фанатик-святоша, кроткий в Китае и жестокий в Лиссабоне, проповедует в различных странах то терпимость, то преследование, смотря по тому, насколько там велика его власть, то как же согласовать столь противоречивый образ действий с духом евангелия? И как не понять, что под видом религии их вдохновляет жажда власти?

⁵За исключением, быть может, сладострастия, которое из всех грехов наименее вредит человечеству и которое невозможно скрыть от самого себя, мы легко обманываем себя относительно других грехов. Все пороки в наших глазах превращаются в добродетель. Так, честолюбие мы искренне принимаем за душевную высоту, скупость за бережливость, злословие за любовь к истине и дурное настроение за похвальное рвение. Поэтому большинство этих страстей обычно соединяются с ханжеством.

⁶Теологи, полагавшие, что папы имеют право распоряжаться престолами, тоже считали себя одушевленными чистым религиозным рвением. Они не замечали, что к их благочестивым намерениям примешивался тайный честолюбивый мотив: чтобы иметь возможность повелевать монархами, следовало признать право папы низлагать их за ересь. А так как единственными судьями ереси были духовные лица, то римская курия, по словам аббата

18 Гельвеций, т. 1

==549

де Лонгрю, заставляла обвинять в ереси тех государей, которые ей не нравились.

' Этой же причинеможно приписать любовь к добродетели, которую считают нужным афишировать многие глупцы, когда они говорят: мы избегаем общества умных люден, это плохая компания, это люди опасные. Но можно возразить им, разве среди духовенства, при дворе, в судебном и финансовом ведомствах меньше людей, достойных осуждения, чем Академия? Большая часть писателей и ученых даже не способна к обману. Кроме того, их желание приобрести уважение всегда связано с любовью к науке, служит им в этом отношении предохранительным средством. Среди писателей и ученых малолиц,добродетель которых не подтверждалась бы каким-нибудь добродетельным поступком. Но если даже считать их такими же мошенниками, какими являются глупцы, то все же умственные качества могут возместить в них душевные пороки, тогда как глупец ничем не возмещает своей глупости. Почему же избегают умных людей? Потому, что их присутствие унижает, и потому, что мы принимаем за любовь к добродетели нашу нелюбовь к людям выдающимся.