Примечания к главе XVIII

' Поэтому-то английский народ из всех своих привилегий одной из наиболее ценных считает свободу печати.

²Если в английском парламенте ссылались на авторитет президента Монтескье, то потому, что Англия — страна свободная. Что же касается законов и управления, то царь Петр, спрашивая совета у знаменитого Лейбница, делал это потому, что великий человек не стыдится обращаться за советом к другому великому человеку и потому что русские благодаря своему общению с другими народами Европы могут считаться просвещеннее народов Востока.

³В государстве, весьма отличном от восточных государств, именно у нас самих, Людовик XIII в одном из своих писем жаловался на маршала д'Анкра⁴*: «Он мешает мне прогуливаться по Парижу; он не разрешает мне ничего, кроме удовольствия охоты и прогулок в Тюильри; моим придворным, равно как и всем моим подданным, запрещено беседовать со мной о важных делах и говорить со мной частным образом». По-видимому, во всех странах стремятся к тому, чтобы сделать государей недостойными престола, к которому они предназначены по рождению.

⁴На Востоке нельзя встретить человека, подобного герцогу Бургундскому. Этот принц прочитывал все пасквили, написанные на него и на Людовика XIV. Он хотел просветиться таким образом и знал, что только ненависть и недовольство смеют иногда говорить правду монархам.

⁶Так как граждане весьма мало сведущи в вопросах общественного блага, то почти все составители проектов в этих странах — или негодяи, имеющие в виду лишь собственную пользу, или же посредственные умы, которые не могут одним взглядом охватить длинную цепь, связующую между собой все части государства. Поэтому обычно они предлагают проекты, не согласующиеся с остальными частями законодательства страны. И поэтому же они редко осмеливаются излагать их в трудах, предназначенных для публики.

Просвещенный человек понимает, что в этих государствах всякое изменение является новым несчастьем, потому что здесь нельзя следовать никакому плану, ибо все развращено деспотическим правлением. Здесь возможно только одно полезное дело — незаметным образом изменить форму правления. Не понимая этого, знаменитый царь Петр, может быть, ничего не сделал для счастья своего народа: он должен был предвидеть, что за великим человеком редко следует другой великий человек, что так как он не изменял ничего в устройстве империи, то благодаря самой форме правления русские вскоре опять могут впасть в варварство, из которого он начал извлекать их.

Глава XIX второе следствие деспотизма: презренное и унизительное состояние народов поддерживает невежество визирей

Если сами визири не имеют никакой выгоды от просвещения, то, может быть, в интересах общества, чтобы

==426

они были просвещенными: каждый народ хочет быть хорошо управляемым. Почему же в этих странах мы не видим граждан, достаточно добродетельных для того, чтобы упрекнуть визирей в их невежестве и в их несправедливости и принудить их сделаться гражданами под страхом презрения? Потому, что самая сущность деспотизма в том, что он развращает и принижает души.

В государствах, где власть карать и награждатьпринадлежит только закону, где повинуются толькоему, добродетельный человек, всегда чувствующий себя под его защитой, усваивает ту смелость и твердость души, которая неизбежно ослабевает в странах деспотических, где жизнь, имущество и свобода зависят от прихоти и произвола одного человека '. В этих странах быть добродетельным так же безумно, как в прошлом не быть им на Крите и в Лакедемонии, и мы не находим там никого, кто восставал бы против несправедливости, вместо того чтобы поощрять ее, и кто бы восклицал, подобно философу Фплоксену'*: «Пусть меня снова сошлют в каменоломни!»

Как трудно быть добродетельным в этих государствах! Каким только опасностям не подвергается там добродетель! Вообразим себе человека, влюбленного в добродетель: желать, чтобы такой человек видел в несправедливости и в неспособности визирей и сатрапов причину народных бедствий и чтобы он в то же время молчал об этом, — это значит желать вещей противоречивых. Кроме того, в этом случае немая добродетель была бы бесполезной. Чем добродетельнее данное лицо, тем скорее оно поспешит назвать того, на кого должно пасть народное презрение; я скажу больше: он должен это сделать. А так как несправедливость и глупость визиря, как я уже сказал выше, всегда облечены достаточной властью для того, чтобы осудить заслугу на самые страшные пытки, то, чем добродетельнее будет этот человек, тем скорее он будет предан казни.

Как Нерон заставлял в театре зрителей рукоплескать, так визири, еще более жестокие, чем Нерон, требуют похвал от людей, которых они обременяют податями и которых мучают. Они напоминают Тиберия, в царствование которого считались мятежными даже крики и стоны несчастных; ибо все преступно при преступном государе, как говорит Светоний²*.

Каждый визирь желал бы довести людей до состояния

==427

тех древних персов, которые, жестоко избитые по повелению государя, должны были потом являться перед ним со словами: «Мы пришли поблагодарить тебя за то, что ты удостоил вспомнить о нас».

За благородной смелостью гражданина, достаточно добродетельного для того, чтобы упрекнуть визирей в их невежестве и несправедливости, быстро последовала бы его казнь², и понятно, что никто не идет на это. Но герой, но смельчак? — возразят мне. Без этой надежды смелость покидает его. У народа-раба такого благородного гражданина сочли бы мятежником и его казнь встретили бы одобрением. Когда низость проникла в нравы страны, то нет такого преступления, которое не вызвало бы похвал. Если бы чума, говорит Гордон³*, раздавала ордена, ленты и пенсии, то, наверное, нашлись бы достаточно гнусные теологи и достаточно низкие юристы, чтобы утверждать, что царство чумы основано на божественном праве и что уклоняться от заразы ею — значит совершать величайшее преступление. Словом, в этих государствах благоразумнее быть соучастником, нежели обвинителем мошенников: добродетели и таланты всегда служат здесь мишенью для тирании.

Во время завоевания Индии Тахмасп-Кули-ханом единственный достойный уважения человек, которого этот государь нашел в империи Моголов, был некто Махмут, и этот Махмут был изгнан.

В странах, подвластных деспотизму, любовь, уважение и одобрение общества считаются преступлениями, за которые снискавший их подвергается наказанию от государя. После победы над бриттами Агрикола, во избежание рукоплесканий народа и ярости Домициана, проезжает ночью по улицам Рима и входит во дворец императора: государь холодно целует его, Агрикола удаляется, и вот победитель Британии в ту же минуту теряется, какговорит Тацит, среди толпы других рабов.

В эти бедственные времена можно было в Риме воскликнуть вместе с Брутом: «О, добродетель! ты лишь пустой звук!» Как найти ее у народов, живущих в постоянном страхе, чья душа, ослабевшая от болезни, утратила всякую силу? Мы встречаем здесь лишь надменных властелинов и подлых и трусливых рабов. Существует ли зрелище более унизительное для человечества, чем аудиенция у визиря, когда, полный глупой важности и над-

==428

менностй, он шествует, окруженный толпой приближенных, а они, серьезные, немые, неподвижные, с остановившимся и опущенным взором, в трепете ³ждут милостивого взгляда и напоминают тех браминов, которые, устремив глаза па кончик носа, ожидают сошествия с неба голубого и божественного огня, появление которого должно возвести их на степень идола.

Когда видишь достойного человека, униженного таким образом перед каким-нибудь глупым визирем или даже низким евнухом, то невольно вспоминаешь, с каким нелепым уважением в Японии относятся к журавлям; перед их именем всегда говорят: «О турисама», что значит «милостивейший государь».