Примечание к главе XV

' Рассматривая стыдливость именно с этой точки зрения, можно ответить на аргумент стоиков и киников, которые утверждали, что добродетельный человек не должен делать ничего у себя дома, чего бы он не мог делать публично, и которые поэтому считали возможным предаваться публично любовным наслаждениям. Им можно ответить, что если большинство законодателей осудило эти принципы киников и включило стыдливость в число добродетелей, то потому, что они боялись, как бы частое зрелище наслаждений не вызвало отвращения к ним, а между тем с ними связано сохранение человеческого рода и мира. К тому же они поняли, что одежда, прикрывая некоторые из женских прелестей, наряжает женщину во всю ту красоту, какую только может придумать живое воображение, что одежда привлекает любопытство, делает ласки более упоительными, а благосклонность — более лестной и, наконец, увеличивает радости несчастного человеческого рода. Если Ликург изгнал из Спарты некоторый вид стыдливости, так что там допускалась борьба обнаженных молодых девушек с юношами, то потому, что он хотел подобного рода упражнениями создать более сильных матерей, которые дали бы государству более сильных детей. Он знал, что хотя привычка видеть женщин обнаженными ослабляет желание узнать их скрытые прелести, но это желание не может совсем погаснуть, особенно в стране, где мужья пользовались ласками жен только тайно и украдкой. К тому же Ликург, который считал любовь главной пружиной законодательства, желал, чтобы она была наградой, а не времяпрепровождением спартанцев.

==263

Глава XVI олицемерных моралистах

Лицемером яназываю того, кто при изучении нравственности не опирается на желание счастья человечеству, а слишком занят самим собой. Таких людей много, их можно узнать, с одной стороны, по равнодушию, с которым они относятся к порокам, пагубным для государства, с другой — по тому, как горячо они нападают на частные пороки. Напрасно эти люди уверяют, что ими руководит стремление к общественному благу. Им можно ответить: если бы вас действительно воодушевляло это стремление, ваша ненависть к какому-либо пороку была бы соразмерна злу, которое этот порок приносит обществу, и если вас возмущает зрелище недостатков, даже приносящих малый ущерб государству, то как должны вы относиться к незнанию средств, необходимых для образования доблестных, бескорыстных и великодушных граждан? Как должны вы печалиться, видя недостатки в законодательстве и в распределении налогов, открывая их в военной дисциплине, решающей часто исход сражений и опустошение многих провинций? Глубоко растроганные этим видом, вы, по примеру Нервы '*, должны были бы проклясть день, делающий вас свидетелем страданий вашего отечества, и самим положить конец своей жизни или по крайней мере последовать примеру того добродетельного китайца, который, справедливо возмущенный притеснениями вельмож, предстал перед императором и принес ему свои жалобы: «Я пришел, — заявил он, — отдать себя на казнь, которой были преданы шестьсот моих сограждан за такого рода увещения, и предупреждаю тебя, чтобы ты приготовился к новым казням; в Китае осталось еще 18 тысяч хороших патриотов, которые будут приходить к тебе по очереди и требовать от тебя такой же платы за то же дело». Сказав это, он замолчал, и император, пораженный его твердостью, пожаловал ему награду, самую лестную для добродетельного человека: наказание виновных и уничтожение налогов.

Вот как проявляется любовь к народному благу. Если, скажу я этим критикам, вы действительно одушевлены такой любовью, ваша ненависть ко всякому пороку будет соразмерна злу, которое он приносит государству; но если вас живо трогают только недостатки, приносящие

==264

вам вред, то вы не имеете права на имя моралистов — вы только эгоисты.

Итак, моралист может стать полезным отечеству только путем полного отказа от личных интересов и глубокого изучения науки законодательства. Лишь тогда он в состоянии взвешивать выгоды или невыгоды какого-либо закона или обычая и судить о том, должен ли он быть сохранен или уничтожен; ибо мы очень часто бываем вынуждены мириться с злоупотреблениями и даже с варварскими обычаями. Если в Европе так долго терпели дуэли, то потому, что в государствах, где не существует такой горячей любви к отечеству, какая была в Риме, где мужество не развивается постоянными войнами, моралисты не могли, пожалуй, придумать лучшего средства, чтобы поддержать в гражданах храбрость и обеспечить государство мужественными защитниками; этой терпимостью они рассчитывали купить большое благо за счет малого зла. В этом частном случае они ошиблись, но есть множество случаев, когда люди бывают принуждены к такому выбору. Часто только по выбору из двух зол можно узнать гениального человека. Нам не нужны все эти педанты, влюбленные в ложную идею совершенства. Нет ничего опаснее для государства, чем эти высокопарные и лишенные ума моралисты, сосредоточившиеся на небольшом круге идей и повторяющие слова своих любовниц; они постоянно проповедуют умеренность в желаниях и хотят искоренить страсти из всех сердец; они не понимают, что их предписания, полезные для некоторых частных лиц, поставленных в особые условия, были бы гибелью для государств, принявших их.

В самом деле, если, как учит нас история, сильные страсти, подобно гордости и патриотизму греков и римлян, фанатизму арабов, алчности флибустьеров, всегда порождают грозных воинов, то всякий человек, который поведет против таких солдат людей, лишенных страсти, противопоставит яростным волкам робких ягнят. Поэтомуто мудрая природа снабдила сердца людей предохранительным против рассуждений этих философов средством. Поэтому государства, готовые мысленно подчиниться их предписаниям, в действительности постоянно их нарушают. Без этого нарушения народ, добросовестно следующий этим предписаниям, сделался бы предметом презрения у других народов и их рабом.

==265

Чтобы определить, до какого пункта следует возбуждать или умерять пламя страстей, человек должен обладать обширным умом, способным охватить все части управления государством. Тот, кто им одарен, предназначен как бы самой природой для исполнения при законодателе должности министра-мыслителя' и может оправдать слова Цицерона: «Умный человек никогда не бывает простым гражданином, но всегда настоящим государственным мужем».

Прежде чем перейти к изложению выгод, которые принесли бы миру более широкие и более здравые нравственные идеи, замечу мимоходом, что эти же самые идеи могли бы быть очень полезны для всех наук, и особенно для истории, успехи которой суть одновременно причина и следствие успехов нравственности.

Писатели были бы тогда лучше осведомлены об истинном предмете истории и, описывая частную жизнь государей, сообщали бы только подробности, способные осветить их характер; они не стали бы так тщательно изображать их нравы, их домашние пороки и добродетели; они поняли бы, что народ требует от государя отчета о его указах, а не его ужинах, что народу интересно познать человека в своем государстве лишь постольку, поскольку человек участвует в решениях государя; и что для того, чтобы поучать и нравиться, они должны заменить пустые анекдоты радостной или горестной картиной народного благоденствия или нищеты и описанием причин, их вызвавших. Простое описание этой картины навело бы на множество полезных размышлений и реформ.

Сказанное об истории я распространяю на метафизику и на юриспруденцию. Мало существует наук, которые не имели бы отношения к нравственности. Цепь, связывающая их между собой, обширнее, чем мы думаем: в мире все между собой связано.