Нанося на карту политику модернизма

Ссылаться на понятие «модернизм» - значит поставить себя в ненадежное положение человека, говорящего об определении, вызывающем ожесточенные споры и [38; 32; 36; 14]. Существуют не только разногласия по поводу периодизации этого понятия, но и большие противоречия по вопросу о том, к какой области оно относится. Для некоторых оно стало синонимом террористических требований причинности, науки и тотальности [39]. Для других оно воплощает некоторые течения в искусстве [45; 46]. И для некоторых из его наиболее пылких защитников оно представляет собой прогрессивную рациональность коммуникативного умения и поддержку автономности индивидуального субъекта [15; 16; 17; 18]. В рамках этого эссе нельзя представить детальную историю различных исторических и культурных дискурсов модернизма, хотя такой анализ и важен для показа сложности и самой категории, и тех дебатов, которые возникли вокруг модернизма [17; 18; 7; 50]. Вместо этого я хотел бы сосредоточиться на центральных положениях модернизма. Этот подход ценен тем, что он не только подчеркивает некоторые важные аргументы, приведенные в защиту модернизма, но также предоставляет теоретический и политический фон для понимания некоторых центральных особенностей различных постмодернистких и феминистических дискурсов. Это особенно важно для постмодернизма, который допускает некоторые идеи модерна и разные элементы феминистического дискурса и был в основном задуман ради оппозиции некоторым основным положениям модернизма, особенно тем из них, которые связаны с идеями рациональности, истины, субъективности и прогресса.

Теоретическая, идеологическая и политическая сложность модернизма может быть понята через анализ его терминологии в сферах: социальной, эстетической и политической. Понятие модернити перекликается с традицией нового, с прогрессом экономической и социальной организации. Социальное модернити близко к тому, что Матье Калинеску [8:41] назвал буржуазной идеей модернити, которая характеризуется:

Доктриной прогресса, верой в способность науки и технологии приносить пользу, озабоченностью проблемой времени (измеряемого времени, времени, которое можно купить и продать и которое таким образом имеет, как и любой другой товар, исчисляемый денежный эквивалент), культом причины и идеалом свободы, определенной внутри рамок абстрактного гуманизма, а также ориентацией на прагматизм и культ успеха.

При таком понятии модернизма раскрытие истории связано с «беспрерывным прогрессом наук и технологий, рациональным разделением индустриального труда, что вызывает постоянные изменения социальной жизни, разрушение обычаев и традиционной культуры» [5:65]. Здесь под вопросом находится определение модернити, указывающее на увеличивающуюся дифференциацию и рационализацию социального мира через процесс экономического роста и административной рационализации. Другой характеристикой социального модернизма является эпистемологический проект поднятия причины до онтологического статуса. Модернизм в таком случае становится синонимом понятию цивилизации, а причина универсализируется в когнитивном и инструментальном смыслах как основа для модели индустриального, культурного и социального прогресса. При таком рассмотрении модернити на карту ставится взгляд на индивидуальную и культурную идентичность, при котором историческое прошлое представляется линейным процессом, человек становится окончательным источником значения и действия, а понятия географической и культурной территориальности строятся в иерархии господства и подчинения, обозначенного центром и периферией, легитимированной с помощью цивилизующего знания/силы привилегированной евроцентристкой культуры [3:94-114].

Категория эстетической модернити имеет двойную характеристику, наилучшим примером которой служат ее традиции сопротивления и формального эстетизма. Но эстетический модернизм впервые приобрел свою дурную славу через оппозиционную традицию с ее отвращением к буржуазным ценностям и с ее попытками через разные литературные и авангардистские движения определить искусство как отражение критики, восстания и сопротивления. Этот эстетический модернизм девятнадцатого и начала двадцатого веков питался отчуждением и негативными чувствами, которые лучше всего были схвачены в анархисткой максиме Бакунина «Разрушить все созданное» [8:117]. Культурные и политические особенности этой ветви эстетического модернизма лучше всего выражены в авангардных движениях от сюрреализма и футуризма до концептуализма 1970-х гг. Внутри этого движения с его неоднородной политикой и различными проявлениями существовала лежащая в его основе общность и попытка разрушить различия между искусством и политикой и размыть границы между жизнью и эстетикой. Но в последней части двадцатого века обстоятельства не благоприятствовали эстетическому модернизму, несмотря на его оппозиционные тенденции. Его критический настрой, его эстетическая зависимость от существования буржуазных норм и его апокалиптический тон стали все больше признаваться как артистически модные тем самым классом, на который он нападал [4].

Центральные элементы, сводящие воедино эти две традиции модернизма, составляют внушительную силу не только для изменения академических дисциплин и дискурса образовательной теории и практики, но также и для предоставления определенного числа точек зрения, в которых различные идеологические позиции находят общую почву. Эти элементы могут быть признаны в притязаниях модернизма на превосходство высокой культуры над популярной культурой, его утверждении как центрального, если не единого предмета, его вере в силу высоко рационального, сознательного разума и его вере в недвусмысленную способность людей изменять будущее ради достижения лучшего мира. Есть длительная традиция поддержки модернизма и его лучших представителей, таких разных, как Маркс, Боделяр и Достоевский. Эта идея объединенной самости основана на универсализации причины и на тотализации дискурсов эмансипации, предоставляющих культурную и политическую основу для прославления западной культуры как синонимичной самой цивилизации и прогресса как области, которой только нужно овладеть как составной частью непреодолимого марша науки и истории. Маршалл Берман [6:11] приводит пример недостижимых высот экстаза, сделанных доступными модернизмом в его собственном исполнении модернисткой чувственности [6; 7:81-86].

Модернисты, как я представляю их, одновременно находятся и в пределах этого мира, и не ладят с ним. Они прославляют и солидаризируются с триумфом современной науки, искусства, технологии, коммуникаций, экономики, политики – короче говоря, со всеми видами деятельности, техники и чувствительности, которые позволяют человечеству делать то, как говорит Библия, мог сделать Бог для того, чтобы «делать все вещи новыми». Тем не менее в то же время они противостоят предательству модернизацией своих собственных человеческих обещаний и потенциала. Модернисты требуют более глубокого и радикального обновления: современные мужчины и женщины должны стать субъектами так же, как и объектами модернизации; они должны научиться менять мир так же, как он меняет их, и сделать его своим миром. Модернисты знают, что это возможно: тот факт, что мир уже так сильно изменился, доказывает, что он может измениться еще больше. Модернист может, по выражению Гегеля, «смотреть на негативные черты своего лица и жить с ним». Тот факт, что «все твердое превращается в воздух», есть источник не отчаяния, а силы и самоутверждения. Если все может произойти, то пускай это происходит: современные люди имеют достаточно силы создать лучший мир, чем тот, который они потеряли.

Конечно, для многих критиков соединение социального и эстетического модернизма проявляет себя по-разному. Модернисткое исскуство критикуется за превращение просто в коммерческий рынок для музеев и помещений корпоративных советов директоров и в деполитизированный дискурс, институционализированный в рамках университетов. В дополнение к этому многие критики утверждают, что под вывеской модернизма причина и эстетика часто сливаются вместе в технологии самости и культуры, которая соединяет идеи красоты, белого, мужского и европейского с идеей господства, что легитимирует современные индустриальные технологии и эксплуатацию большого количества рабочих из «крайних» экономик Второго и Третьего Мира. Роберт Мерилл [41:9] придает этому аргументу особый смысл, утверждая, чтомодернисткое эго с его претензиями на безошибочность и нескончаемый прогресс в реальности ставит под сомнение свои собственные обещания. Например, он утверждает, что многие пропагандисты модернизма все больше признают, что все развитое Западом во имя господства в действительности показывает неудачу модернизма произвести технологию самости и власти, которая могла бы выполнить обещания предоставления свободы посредством науки, технологии и контроля. Он пишет:

(Потеря веры в обещания модернизма) … не менее верно и для корпоративной и правительственной культуры в Соединенных Штатах, которая показывает … отчаянные попытки эстетизации самости как модернисткого конструкта – белого, мужского, христианского, индустриалисткого – через офисные здания в монументальном стиле, пиджаки Brooks Brothers (для мужчин и женщин), искусственную еду, бизнес практики, сводящиеся к простому проявлению символической власти, и превыше всего Mercedes Benz, что как унификация образа хорошего (и следовательно функционального) и красивого и в производстве индустриальной координации и эксплуатации человеческого труда является превосходным признаком того, что кто-то окончательно выделился и стал хозяином, «делая это наверху» (даже если его стилистические черты тематизируют то, что может быть названо только фашисткой эстетикой).

Разные дискурсы постмодернизма и феминизма направили свою самую сильную теоретическую и политическую критику как раз против этих притязаний социального и эстетического модернизма. Но есть и третья традиция модернизма, которая была воспринята феминизмом, но в общем проигнорирована постмодернизмом. Это традиция политического модернизма, которая, в отличии от связанных с нею эстетических и социальных традиций, фокусируется не столько на эпистемологических и культурных вопросах, сколько на развитии проектов возможности, вытекающей из ряда идеалов Просвещения [44:31-45]. Нужно заметить, что политический модернизм опирается на различия между политическим либерализмом и экономическим либерализмом. В последнем свобода объединена с динамикой капиталистического рынка, тогда как в первом она связана с принципами и правами, воплощенными в жизнь демократической революцией на Западе в последние три века. Идеалы, порожденные этой революцией, включают «идею о том, что люди должны использовать свое благоразумие для определения курса своих действий, контроля за своим будущим, вступления во взаимные соглашения и принятия на себя ответственности за то, что они думают и кем они являются» [52:9-10]. В общем, политический модернизм основывается на способностях индивидов быть движимыми человеческими страданиями и удалить их причины, придать значение принципам равенства, свободы и справедливости; и культивировать те социальные формы, которые позволяют людям развивать способности, необходимые для преодоления идеологических и материальных форм, легитимирующих отношения господства и подчинения…