Творческие выборы

Никакой системы Г.Ф. не строил. Писал о средневековой религиозности, а затем перешел к проблематике философии истории и культуры. Как и Иван Ильин, он был вне платонизма; София его не увлекла, и, в отличие от И. Ильина, Гегель его не коснулся и он не тратил времени на борьбу с ним. Как историк Г.Ф. обратил внимание на нехристианские истоки софиологии — на связь «софийности» с характерной для народных духовных стихов приверженностью к «онтологической божественности природы», к благому материнскому началу (в «Голубиных книгах» и пр.). Это связано с религиозно-языческим образом «Матери-Земли»:

«Если называть софийной всякую форму христианской религиозности, которая связывает неразрывно божественный и природный мир, то русская народная религиозность должна быть названа софийной» (6, с.65). Манихейских влияний здесь нет, потому что в манихействе есть мироотрицание, а здесь тенденция к пантеизму. Подспудно, не в церковной вере, а в религиозных поэтических фантазиях певцов из народных низов происходило «слияние религии Богоматери с элементами народной религии Матери-Земли» (с.122), Богородицу считали Подательницей жизни всей твари, что не характерно для византийского почитания Богородицы.

Философские софийные искания мотивированы дохристианской тоской по женственному божеству. Теперь это ревитализируется в русском космизме — новом прельщении нецерковной интеллигенции. Когда сплетаются языческие и христианские влияния, получается двоеверие.

Евразийское движение на время привлекло внимание Г.Ф. Но многое в нем было ему не по душе. «Евразию» он поставил в один ряд со словами вроде «СССР», которые «стирают имя России» (1, т.1, с.173). Г.Ф. любил не только Святую Русь, но и Великую Россию. Для евразийцев, как и для интернационалистов, территория России стала, по его оценке, «национальной пустыней» — внутренне бессодержательным географическим пространством, с которым можно делать все, что угодно, местом посткоммунистических экспериментов. В их лице вчерашние патриоты «отрекаются от самого существенного завета этой [т.е. русской духовной] традиции — от противостояния Исламу, от противления Чингисхану» (там же).

Однако, с социализмом ему было жаль расставаться. В социализме, писал он в 1918 г., «живет вечная правда, всего смысла которой он еще сам не постигает» (1, т.1, с.40). Г.Ф. призвал вынуть из него жало ненависти, «спасти правду социализма правдой духа, и правдой социализма спасти мир» (с.41). Красиво выражено, но это был только призыв. В 1928 г. Г.Ф. по-другому определил свою главную жизненную задачу: быть православным русским христианином, способным разглядеть высший лик России, ее «идею», ее будущее. «Лицо России» нужно раскрыть, несмотря на все искажения, внесенные историческими событиями и революционной смутой, разглядеть, чтобы правильно определить служение России.

«То, что мы можем уже сейчас ставить своей задачей, — это работа над новым национальным сознанием. У нас есть незыблемое начало — Православие. Есть изменчивая, становящаяся, постигаемая нами материя — Россия в ее исторической жизни… Мы хотим подчинить служение родине — служению ее “идее”, “интересы” России — ее призванию. В национальном сознании должна быть восстановлена законная иерархия ценностей» (с.124-125). Главным мотивом действия должна стать вера в Россию и «просветленная во Христе любовь к России» (с.125). Любить и Святую Русь, и Великую Россию — таков его выбор. Без подвига не спасти Россию, не отвоевать у антихриста отпавших от Церкви масс, не совершить нового крещения Руси.

Ясно, что, поставив так свою главную жизненную задачу, Г.Ф. вступил в конфликт, во‑первых, с леворадикальным нигилизмом во имя святынь веры, во‑вторых, с теми, кто имел политически амбициозные планы, в которых Православию отводилась роль чего-то служебного, идеологического, а, в‑третьих, с представителями внутрицерковного обскурантизма во имя подлинно христианской культуры, и, наконец, в‑четвертых, с национализмом во имя христианского патриотизма и духовного возрождения России. Национальное дело возрождения России, а не национализм, — это рефрен многих статей Г.Ф., написанных в 30‑е гг. Объединить всех мыслящих патриотов, включая и выходцев из интеллигенции, вокруг Православия для созидательной национальной работы — к этому он призвал русских эмигрантов и всех, кто будет готовить духовное возрождение России после падения коммунизма. «Россия православная — против России-Америки», как выразился он однажды (8, с.120).

Далее нужно было определиться и в отношении к Католичеству, а также к Западу в целом. Тысячелетний голос мудрости православного Востока убеждает без всяких сомнений: «Легковесными кажутся перед нею все слова Запада… Поистине для восточного сознания Запад еще варварски молод» (7, с.127). Католичество совершило в своей истории серьезные духовные промахи, результатом которых стали Ренессанс и Реформация, отпадение творческой элиты в язычество и раскол, а затем долгий застой в самом Католичестве. «Одни уснули, другие отпали. Почему уснули? Может быть потому, что устали. Надорвались непосильной и не по времени борьбой за политическую теократию. Хотели упредить все времена и сроки и мечом завоевать Царство Божие. Меч выпал, и мышцы ослабли. Иерархи заснули на своих тронах. Тогда — не без воли Божией — пришли язычники и стали строить свой град, называемый некоторыми Вавилонской башней» (7, с.129). В другом месте: «Мы, православные, не можем отрешиться от ощущения соблазна сатанизмом в некоторые моменты истории католичества» (8, с.46).

Изжиты ли все последствия этого? Едва ли. Католики сохранили одно ценное для Г.Ф. свойство — «способность юнеть», преодолевать старческое расслабление, расти. А реализуется это не убедительно: «Весь рост ее — мы говорим о Западной Церкви, единственно обнаруживающей признаки роста, — заключается в рецепции внецерковной культуры. Рецепция ренессанса, рецепция науки, рецепция социальной политики — вот эволюция католичества… Ныне Церковь питается миром, как раньше мир питался Церковью. Рядом с энергией Духа в мире, Церковь может казаться оставленной Духом» (7, с.130). Признание трезвое, из него следует, что православные не должны действовать по западным образцам. Но как тогда быть? Если католики еще в Средневековье упустили из рук творческую инициативу в культуре, то, решил Г.Ф., нужно искать пути восстановления связи между святостью в Церкви и культурой вне стен Церкви. Таково общее решение, но это не программа действий. Очень серьезны препятствия: «покой косного быта» в русском православии, «застывшая глыба этнографического паганизма, языческое рабствование перед государством» — здесь «живые укоры невозделанной нивы Христовой» (с.127). Тем не менее на вызовы Запада нужно давать ответы и в такой трудной ситуации.