Приложение 7. Трагедия древнерусской святости согласно г.П. Федотову

Федотов писал о различии путей святости. Преп. Сергий не писал икон и книг, не занимался наукой — он шел по пути аскетической святости, с горячей любовью к Богу, ближнему, Церкви и Руси, и его подвиг стал источником духовного пробуждения древней Руси. Преп. Сергий не занимался политикой, социальным устройством, культурой, но сделал главное: в условиях морального разложения страны он преодолел в себе страхи и страсти русского человека — в искусе, в подвижническом труде. Он дал образец полной внутренней свободы от страхов и страстей. Вокруг него появились те, кто сами становились святыми, создавали новые древнерусские монастыри и оказывали большое влияние на социально-культурную жизнь.

По Федотову, именно святость — источник подлинного духовного обновления Церкви и страны, а все святые вместе образуют душу народа. У Соловьева душа народа абстрактна, у Бердяева внутренне поляризована, полна противоречивых страстей, а Г.Ф., чтобы выявить главное, отстраняет все лишнее, непросветленное и страстное и утверждает, что душа народа — это святые. Именно с них начинается преображение народной жизни. Сначала святость, потом духовное очищение и возрождение жизни в Церкви, затем нравственное возрождение народа, и лишь после этого социальное и политическое. Начинать нужно с духовной работы. Это есть и у Ильина, хотя и менее четко: чтобы обрести правосознание и социальную свободу, мы должны достичь религиозной свободы, духовной зрелости. Но у Г.Ф. это яснее: должны действовать святые и тогда у страны будет перспектива. Если Бог не посылает святых, то у народа нет будущего. Нужно молить Бога, чтобы святые были посланы и свидетельствовали высшую правду, стали ее носителями. Святые создают очаги духовного преображения, и в этом особая роль традиции преп. Сергия.

Этому посвящена книга «Святые древней Руси» (М., 1990). Она сдержанна и скорбна по тону. Несколько схематизируя, Г.Ф. писал, что идеал русской святости выразил в себе милосердие, служение людям. А в Византии мы видим прежде всего мужественных, решительных святых, борцов за православную истину, созидавших силу духа в Церкви. Преп. Сергий — человек самоуглубленной молитвы, аскет и подвижник, но в его подвиге больше любви к ближнему, тесно связанной с любовью к Богу. В этой духовной работе созидается человек очень близкий Богу, сокровенно с Ним соединенный, человек, которого Бог слышит.

Г.Ф. не скрывает того, что судьбы традиции преп. Сергия были драматичны. Она разделилась на стяжателей и нестяжателей. Беда не в том, что стяжатели были стяжателями, а в том, что они разгромили традицию преп. Нила Сорского. Победа стяжателей оказалась поражением для Церкви. Связи с традицией преп. Сергия восстанавливались довольно сложным путем. Такая оценка сделана не без гнева, хотя и сдержанно выраженного, на иосифлян, что многих отталкивает. Вот фрагмент из главы «Трагедия древнерусской святости»:

«В религиозной жизни Руси устанавливается надолго тот тип уставного благочестия, “обрядового исповедничества”, который так поражал всех иностранцев и казался тяжким даже православным грекам при всем их восхищении. Наряду с этим жизнь — как семейная, так и общественная — все более тяжелеет. Если для Грозного самые ревностные обряды благочестия совместимы с утонченной жестокостью (опричнина задумана как монашеский орден), то и вообще на Руси жестокость, разврат и чувственность легко уживаются с обрядовой строгостью. Те отрицательные стороны быта, в которых видели влияние татарщины, развиваются особенно с XVI века [т.е. не следует сваливать все на татар. — Л.В.]. XV век рядом с ним — век свободы, духовной легкости, окрыленности, которые так красноречиво говорят в новгородской и ранней московской иконе по сравнению с позднейшей.

Ныне уже ясно, что основной путь московского благочестия вел прямо к старообрядчеству. Стоглав недаром был дорог расколу, и Иосиф Волоцкий стал его главным святым. Вместе с расколом большая, хотя и узкая, религиозная сила ушла из Русской Церкви, вторично обескровливая ее. Не нужно забывать, что первое великое духовное кровопускание совершилось на 150 лет раньше. Тогда была порвана великая нить, ведущая от преподобного Сергия. С Аввакумом покинула Церковь школа святого Иосифа. Ноль святости в последней четверти XVII в. — юность Петра — говорит об омертвении русской жизни, душа которой отлетела. На заре своего бытия древняя Русь предпочла путь святости пути культуры. В последний свой век она горделиво утверждала себя как святую, как единственную христианскую землю, но живая святость ее покинула. Петр разрушил лишь обветшавшую оболочку Святой Руси. Оттого его надругательство над старой Русью встретило ничтожное духовное сопротивление» («Святые Древней Руси», с.196-197).

Мы видим очень горькие заявления. Что сказать в ответ? Описанный духовный упадок не означает конца святости в России — понятно, что невозможно все уничтожить. Заметим также, что Г.Ф., не любя иосифлян, все же не ставит под вопрос святость преп. Иосифа, не взваливает на него все зло тогдашних событий. Насчет «нуля святости» в конце XVII в. соглашаться, конечно, не стоит — достаточно назвать хотя бы свт. Феодосия Черниговского, cвт. Питирима Тамбовского, свт. Митрофания Воронежского и свт. и чудотворца Димитрия Ростовского. Г.Ф. пишет, что святых не было среди прямых учеников преп. Иосифа, не оговаривая, что святые были среди тех стяжателей по складу характера, которые в этот круг не входили, — к ним надо отнести свт. Филиппа, свт. Макария, свт. Германа Казанского, свт. Ермогена Московского и мн. др. Но где-то он прав: сосуществование обеих монашеских традиций, если бы оно продолжалось и после XVI в. лучше бы выражало полноту православной истины и духовной жизни, чем только одна традиция преп. Иосифа.

Г.Ф. писал и о конфликте св. Филиппа, Митр. Московского, с государем Иваном Грозным. Митр. Филипп — мученик за правду Христову, следовавший заветам преп. Иосифа, который в 7‑м слове «Просветителя» писал: «Если же некий царь царствует над людьми, но над ним самим царствуют скверные страсти и грехи: сребролюбие и гнев, лукавство и неправда, гордость и ярость, злее же всего — неверие и хула, — такой царь не Божий слуга, но дьяволов, не царь, но мучитель… И ты не слушай царя или князя, склоняющего тебя к нечестию или лукавству, даже если он будет мучить тебя или угрожать смертью» (Федотов Г.П. Св. Филипп Митр. Московский. М., 1991, с.189).

Митр. Филипп потребовал от государя исполнять царское служение в духе правды Христовой. Он не выступал против монархии и не боролся за права человека. «Св. Филипп сделал то, чему учили св. Иосиф и Макарий. Именно он выразил в жертве своей жизни идею православной теократии. Он не был ни новатором, ниспровергающим традицию самодержавия, ни отсталым поклонником удельно-боярской старины, хотя личные нравственные связи с ней, быть может, воспитали его чуткость и независимость. Он погиб не за умирающий быт, но за живую идею — Христовой правды, которой держалось все русское теократическое царство. Оно жестоко попирало на практике эту идею, но не могло отказаться от нее, не отрекаясь от себя. Столетие, в которое жил св. Филипп, непрестанно расшатывало эту идею, все более удаляясь от идеала заданной “симфонии” мира и Церкви. Смерть мученика могла бы быть искупительной жертвой, спасающей родину, если бы родина приняла ее, участвовала в ней. Этого не случилось. И кровь святого Филиппа переполнила до краев уже полную чашу грехов русской земли. Ее падение сделалось духовно и морально неотвратимым. Каковы бы ни были социальные причины катастрофы, но не может жить общество, повседневно убивающее идею своей жизни» (там же, с.95).

Серьезную критику концепции Г.Ф-ва высказал один из его друзей — Федор Степун. Согласившись, что велика вина иосифлян в преследованиях нестяжателей, Ф.С. отметил, что преп. Иосиф «первый выдвинул проблему социального христианства, за которую впоследствии боролись Вл. Соловьев и его продолжатели — Булгаков, Бердяев и прежде всего Федотов. То, что Иосиф связал идею социального христианства с властью царя, осуждать не приходится, ибо с какою иною силой мог он ее связать в XV веке. Говорит за Иосифа и то, что социальная тема была для него не только отвлеченною идеей, но и заданием всей его жизни» (Степун Ф.А. Соч. М.: РОССПЭН, 2000, с.599).

Непривлекательный портрет москвича-иосифлянина (у Г.Ф. это «сплав северного великоросса с кочевым степняком, отлитый в формы осифлянского православия»), по оценке Степуна, «написан вприглядку на большевика», а серьезный историк не вправе позволять себе подобные публицистические вольности. «…Вряд ли можно оспаривать, что федотовская концепция иосифлянства верно улавливает грехи и недостатки этого движения, но нельзя не видеть и того, что она все же является опасным искажением русской истории, льющим воду на мельницу тех прокоммунистически настроенных кругов западной интеллигенции, которые в большевизме видят вполне последовательное завершение русской истории» (там же, с.598). Нет ничего хорошего в том, что Г.Ф. вопреки историческим фактам сблизил москвича с большевиком, а свои свободолюбивые симпатии адресовал Киеву и Новгороду (как он писал, «в Москве угасла киевская поэзия военной доблести» и т.д.). Этим он, быть может, незаметно для себя, «до некоторой степени оправдывает ту общую ненависть, которая спаивает воедино все русские меньшинства против великороссов» (с.760).