Приложение 3. Из полемики вокруг наследия к.Н. Леонтьева

О. Иосиф Фудель заметил, что в полемике К.Л. имел обыкновение высказываться в разговоре или печати больше того, что он в действительности думал. С этим надо считаться. Какое-то «эстетическое изуверство», как выразился С. Франк (15, с.401), проявлялось иногда в речах Леонтьева. Некоторые писали, что ради величия государства, способного остановить мерзкий эгалитарный процесс, он готов был эстетически и прагматически согласиться с тем неизбежным злом, которое оно будет творить, когда будет деспотически гасить разлагающие влияния. «В политике нельзя без лукавства», — сказал К.Л. однажды…

Хомяков и Киреевский боролись за то, чтобы Православие стало духовно чище и нравственно преображало славянскую стихию, стало духовным первоистоком возрождения России. К.Л. мыслил категориями историческими, социальными, политическими. В истории он мог бы обратить внимание на деятелей традиции преп. Иосифа Волоцкого, которая ему явно ближе, чем традиция преп. Нила Сорского. В сравнении с лучшими представителями «иосифлян», напр., с Митр. Московским Макарием, который ратовал за то, чтобы государева власть служила оздоровлению общественной жизни (а не просто сдерживала деградацию), боюсь, К.Л. едва ли был бы убедителен. Впрочем, во второй половине XIX в. «иосифлянское» благочестие интенсивно размывалось (а Федотов сказал бы — началось это на 300 лет раньше), так что К.Л. мог бы снова возразить: поздно на него рассчитывать.

О. Флоровский сурово писал, что идеи и оценки Леонтьева, где-то верные, не везде получили христианское очищение и претворение. Например, в полемике с Толстым и Достоевским К.Л. высказался за санкционированное православием «сдерживание людских масс железной рукавицей», за страх Божий, понимаемый как «простой, очень простой страх загробной муки и других истязаний в форме земных истязаний, горестей, бед» (Константин Леонтьев: Pro et contra. СПб: РХГИ, 1995, кн.1, с.154). Гуманизма в таких рекомендациях, конечно, нет, но нет и христианского милосердия.

О. Георгий соотносил это с тем, что христианство К.Л. воспринял не столько как «благую весть» и «свет разума», сколько как «религию Конца»: К.Л. был не свободен от какой-то преданности страху, может, даже не хотел, чтобы страх прошел. Слова евангелиста «любовь изгоняет страх» (1 Ин.4.18) были как бы не для него написаны: «Леонтьев весь был в страхе. Он был странно уверен, что от радости люди забываются и забывают о Боге. Потому и не любил он, чтобы кто радовался. Он точно не знал и не понимал, что можно радоваться о Господе» (Флоровский Г., прот. Пути..., с.302).

По Флоровскому, здесь проявилось протестантское ощущение фундаментальности греха, от которого никуда не уйти и за который ничего, кроме кары, быть не может. Проклятие греха нависло над всем миром, проклятие грядущего вырождения и жуткого, непереносимого убожества, и единственный путь спасения дает православная аскетика, строгий монашеский уклад и искус, дисциплина и порядок, которых нет в протестантстве. К.Л. рассуждал: «Христианству мы должны помогать, даже и в ущерб любимой нами эстетике, из трансцендентного эгоизма, по страху загробного суда». Этим словам о. Георгий дал строгую оценку: «Какая ядовитая смесь от Ницше и Кальвина сразу!» (с.303). Он мог бы процитировать и другие пессимистические рассуждения: «Евангелие и апостолы говорят, что чем дальше, тем будет хуже, и советуют только хранить свою личную веру и личную добродетель до конца…» (Леонтьев К. Избранное. М., 1993, с.185).

Многие скажут, что здесь маловато для Евангелия, что К.Л. односторонне его воспринимал. Но с другой стороны, есть и упрощенность в трактовке о. Георгия. «Трансцендентный эгоизм» вовсе не был для К.Л‑ва замыканием на самоспасении. Как отметил Ю. Иваск, примером стал для него старец Амвросий: «Старец, говорил он, тоже думает о своем спасении, “а скольких спас… и меня”… Старец жил не одним страхом Божиим, а и любовью к Богу и человеку» (Константин Леонтьев: Pro et contra, кн. 2, с.579). Он знал тот страх Божий, в котором есть серьезность отношения к Богу, страх совершить грех: «Но с Богом нельзя ведь лукавить», — писал К.Л. от чистого сердца (Леонтьев К. Избранное, с.190). Соответственно, и у И.М. Концевича: «Только у великих святых совершенная любовь изгоняет страх» (Концевич И.М. Оптина Пустынь и ее время. Серг. Посад — Владимир, 1995, с.294). В обращении К. Л‑ва участвовал Промысел Божий, который его — гордого барина — вел к смирению через опыт слабости и мистического страха перед Богом.

К.Л. критиковал Пушкинскую речь Достоевского за «некую особенную русскую или славянскую любовь», за прибавление к нужному ненужного, вроде грядущего торжества Восточной Церкви или заявления о русских как народе-богоносце. К.Л. называл это «гуманизмом», — дескать, «розовое» здесь христианство, «сочиненное». «Народ наш пьян, лжив, нечестен» и т.д., — резко заявлял К.Л., опасаясь, как бы богоносец не стал богоборцем. Однако, Ф.Д. лучше Л‑ва отнесся к русскому народу. Верно, что «великий народ наш был взращен как зверь», но Ф.М. признавал это с искренней и выстраданной любовью к русским. Сравним: «Достоевский был слишком чутким тайнозрителем человеческой души, чтобы остановиться на органическом оптимизме» (Флоровский Г., прот. Пути..., с.299).

К.Л. критиковал описание монастыря в «Братьях Карамазовых», образ старца Зосимы, советовал брать пример с Афона. Флоровский в ответ сослался на В.В. Розанова, увидевшего, что была правда в образе старца Зосимы, что Россия поверила этому образу и что благодаря Ф.Д. появились люди с тягой к монастырю. Образ Зосимы отвечал духу монастырей не XVIII‑XIX вв., а IV‑IX вв.: «К Златоусту Достоевский, действительно, во всяком случае ближе (и именно в своих социальных мотивах), чем Леонтьев» (там же, с.301). Ф.Д. лучше Л‑ва уловил «серафическую струю в русском благочестии», характерную для св. Тихона Задонского. Ее К.Л. не заметил, потому что искал прежде всего дисциплины и послушания. Отметим, что и архим. Антоний (Храповицкий) упрекал К.Л‑ва за то, что он привлекал на свою сторону только «учителей покаяния и дисциплины» и оставлял без внимания таких, как преп. Нил Сорский (см.: Гайденко П.П. Вл.Соловьев и философия Серебряного века. М., 2001, гл. 5).

К.Л. где-то признал ценность прозрений Достоевского: «Как верно понимал он (давным-давно!), что без веры, без веры православной именно, народ русский, да и вся Россия станут никуда не годными. Он не только умом и любовью понимал эту истину, но и своего рода художественным чувством…, он ничего правильного, ничего издавна освященного иерархией не только не отвергал, но и готов был всегда стоять горой за это правильное и освященное» (Избранное, с.304). И все же, упрекал К.Л., почему строгий старец Ферапонт непременно должен быть таким отвратительным, каким его изобразил Ф.М.? Почему нет в романе основательных монастырских богослужений и послушаний? Тем, кто полюбил старца Зосиму, К.Л. предложил собственный духовный опыт для следующего шага: «И я только подготовительная ступень (после Достоевского) к Отцам Церкви, Амвросию, Иоанну Кронштадтскому, к чтению Иоанна Лествичника, Варсонофия Великого, Аввы Дорофея и т.д.» (Письмо к И. Фуделю от 22.04.1888).

Критика Леонтьевым Достоевского не убедительна, но был тот фальшивый христианский идеал, по отношению к которому он прав. О. Георгий Митрофанов пишет: «Пристально вглядываясь в современную ему христианскую религиозность, К.Н. Леонтьев все явственнее обнаруживал, как смиренное служение православным идеалам, неотделимое от существа церковного предания и явленное в многообразии церковной жизни, постепенно, но неуклонно подменяется в ней горделивым идолопоклонством перед религиозно аморфной, но претендующей на обладание полнотой христианской истины внеконфессиональной духовной культурой. К.Н. Леонтьев одним из первых русских религиозных мыслителей сумел распознать в этом разрушающем начала подлинной христианской религиозности процессе не только результат ложных мировоззренческих устремлений его эпохи, но и обусловленное многими десятилетиями пренебрежения основами православного благочестия духовное обольщение русской религиозной жизни» («Начало», СПб, 1997, № 5, с.81-82).

Н. Бердяев утверждал, что, став православным, К.Л. так и не стал христианином («Н. Бердяев о русской философии». Часть 1. Свердловск, 1991, с.269), что он «не стремился к торжеству правды» (с.265). В.В. Розанов тоже как-то сказал: «Любить в христианстве ему было нечего» (Розанов В.В. Соч. в 2‑х тт., т.2. М., 1990, с.408). Страх как бы подавил в душе К.Л. способность любить, — так можно понять В.Р‑ва, если сопоставить его слова с суровыми словами о. Флоровского о страхе. С этим можно и нужно спорить, но заслуживают внимания замечания Н.Б‑ва, например, о романтизме, повлиявшем на К.Л.: романтизм родился «на католической и протестантской духовной почве», которая «чужда православному Востоку». Кроме того, добавил Н.Б., в «мышлении своем он [К.Л.] был физиолог и патолог», который смотрит на все каким-то недобрым взглядом, а это «черта чуждая русским и не любимая ими» («Н. Бердяев о русской философии». Часть 1, с.150). Отказывать Леонтьеву в способности любить и быть добрым — не слишком ли? Да и стремление Н.Б. лишать права быть русским — русская ли это черта?

И еще: «К.Н. принадлежит к безблагодатному религиозному типу. Безблагодатность эта, со стороны представляющаяся нам темной и мучительной, есть особый путь. И нам никогда не понять до конца, почему этот путь выпал на долю того или иного человека. Это не значит, что Бог покинул такого человека, не любит его, не промышляет о нем. Такой человек может в Царстве Божьем занять более высокое место, чем люди более радостные и светлые по своему религиозному типу. Но в этой земной жизни К.Н. знал мало религиозных радостей, благодатных общений с Богом и созерцания божественных тайн» (там же, с.263-264).

Все ли верно в бердяевских оценках? К.Л. знал, наверное, больше скорбей, больше внутренней борьбы, чем радостей, но знал и ту веру, которая «облегчает жестокие скорби земного бытия» (Леонтьев К. Избранное..., с.192). «Иго религии» он считал тяжким, но жизненно важным для спасения и вовсе не думал сбрасывать со своих плеч. Он любил Церковь, любил подвиг веры, был готов посвятить себя на служение Богу, знал «идеал высшего отречения», видел соблазны неверующей любви, знал «страх согрешить» и мог, ожидая суда Христова, «считать себя перед Богом великим грешником» (с.274). Он ценил слова Киреевского: «Кто хочет понять истинный дух христианства, тот должен изучить монашество», и восхищался молодыми образованными аристократами, которые «начинают понимать, что одна добрая нравственность, одна чистая этика не есть еще христианство: что основа христианства, прежде всего, в правильной вере, в правильном отношении к догмату» (с.264). На них и на многих других он смотрел, вопреки Бердяеву, добрым взглядом. По нецерковным критериям Бердяева К.Л. не стал христианином, но иначе по церковным. Суд Бердяева высокомерен — не любил он монахов, а для К.Л. «монашество… есть высший идеал христианства» (с.277). С. Франк, напротив, по-своему не отрицал христианского достоинства Леонтьева: «…Слишком уж широко понятие христианства и слишком много противоположных мировоззрений оно исторически обнимало собой» (Франк С. Русское мировоззрение. СПб, 1996, с.400).

Примечательны тем не менее слова Н.Б. о том, сколь трудно было К.Л-ву иметь дело с Соловьевым. Вл.С. привлекал его своей решимостью идти против господствовавшего либерального течения, затягивавшего многих в бездну неверия. Но Вл.С. возмущал его, как никто в жизни, — это «гений, находящийся в духовной прелести, — писал К.Л. — Не мы, его слабые противники, победим его; его победят факты самой жизни православного Востока» (Константин Леонтьев, наш современник. СПб, 1993, с.282-83). К.Л. не находил у себя сил вступать с В.С. в открытую полемику — на публике надо быть во всеоружии. Но внутреннее чутье говорило — он не прав. Вл.С. превосходил Леонтьева широтой своей мысли, «но в чем-то последнем, — признал Бердяев, — К.Л. не уступает С‑ву. Столкновение и распря К.Л‑ва и Вл.С‑ва не разрешилась при жизни Леонтьева. Сначала Соловьев был сильнее Леонтьева и влиял на него. Но под конец жизни Вл.С‑ва начал побеждать дух Леонтьева, леонтьевский пессимизм по отношению к земной жизни, к истории. К.Л. раньше Вл.С‑ва почуял победу антихристова духа. Сначала Леонтьев разочаровался в своем идеале русской самобытной культуры. Потом Соловьев разочаровался в своем идеале вселенской христианской общественности. Оба они подошли к темному пределу истории, к бездне. И взаимоотношения их для нас очень поучительны» (цит. соч., с.228).

Вл. С., подводя итог духовному пути Леонтьева, отметил, что во всем его мышлении была глубокая внутренняя несогласованность. В личном жизнепонимании К.Л. на первое место ставил Бога и Церковь, лично он оставил все, чтобы стать монахом и всецело служить Богу и Церкви. Но его политические идеи и культурный идеал были таковы, что в них религия ставилась на второе место — на службу тому же византизму, получившему значение абсолютное. «Идеал должен быть одноцентренным», — возражал В.С. (Собр. соч. В.С. С‑ва. 2‑е изд., т.IX, с.405). Если оставлять все ради монашеского подвига, то и византизм тоже, тем более в такой жестко политизированной форме:

«Чтобы с успехом проповедовать какой-нибудь идеал, нужно всецело, всею душою ему отдаться», но невозможно отдать себя византизму всей душой, его можно принимать лишь временно оправданным где-то и на каком-то этапе. Сам В.С. оценил византизм как «идеал сложной принудительной организации общества», который «не имеет ни вечного достоинства, ни минутной приятности», поэтому «жить и умирать ради него решительно невозможно» (там же). Впрочем, оба они представляли себе византизм односторонне и давали этому одностороннему образу противоположные оценки в своей полемике. Лучшее в православной Византии, однако, — это не религиозно-политический «византизм», а свидетельство чистоты православной веры и жизни согласно Евангелию, святоотеческое Предание.

К.Л. оставил по себе память проповедника силы, консервативности и решительных мер, но тем не менее в глубине души, как отметил В.С., он был добрым человеком, сердечно религиозным, который «менее всего был склонен обижать и оскорблять кого-нибудь и в частной жизни, и в литературе» (с.405).

Бердяев цитировал из К.Л.: «Хороните строго в глубине сердец ваших боязнь согрешить против той Церкви, в которой вы крещены и воспитаны» («Н. Бердяев о русской философии». Часть 1, с.272). (Это по поводу увлечений Вл. С-ва Католичеством). Приведем еще: «Вера в Христа, апостолов и в святость Вселенских Соборов, положим, не требует непременно веры в Россию. Жила Церковь долго без России, и если Россия станет недостойна, — Вечная Церковь найдет себе новых и лучших сынов. И хотя сила Церкви необходимее для России, чем сила России для Церкви, но все-таки пока Россия дышит и стоит еще под знаменем Православия, Церковь отказаться от нее не может» (Леонтьев К.Н. Записки отшельника. М., 1992, с.316-317). И далее: «Россия должна быть очень дорога, как самый сильный оплот Православия на земле. Люди слабы, им часто нужна опора внешняя, опора многолюдства, опора сильной власти; опора влиятельной мысли, благоприятно для веры настроенной, и т.п. …Русский верующий человек должен бороться за веру и за Россию, насколько у него есть ума и сил» (с.310-311).