6. "Четыре автора" вико

В своей "Автобиографии "Вико называет имена, составившие вехи в его культурном созревании. Конечно, это Платон, который подви­нул его к "идеалу вечного царства идеи в плане Провидения, идеи, на которой могут быть основаны республики всех времен и народов". Другие философы были склонны анализировать частные проблемы, в то время как Платон — теоретик мудрости универсальной и конкретной в то же время. Он видел в метафизике абстрактные субстанции более реальными, чем телесные, уже потому, что они творят все прочее во времени. Это идеальная справедливость, когда архитектор и управляющий — координирующее и распределяющее начала,— как два божественных кузнеца.

Но кроме идеальной справедливости есть еще и конкретная человеческая история. Каковы же пути ее реализации? Здесь на помощь приходит Тацит, который показывает человека таким, каков он есть. Платон, слишком занятый "человеком идеальным", забы­вает о примитивном его состоянии и о том, как он мог из недораз­витого стать образованным. Тацит же показывает, как в море беско­нечных и беспорядочных событий, среди удач и поражений практи­ческая мудрость ведет человека к благу. Платон и Тацит стали двумя эскизами, в рамках которых Вико начал работу по реконструкции вечной идеальной истории, где государства, народы, нации восходят к своему зениту, а затем вступают в фазу декаданса.

Если Платон — теоретик вечной мудрости, то Тацит — знаток простонародных нравов. Рядом с ними и Бэкон, барон Веруламский,

"Философия"и "филология" 437

"человек универсальный в теории и на практике", философ и министр. Мечта Вико — соединить "потаенную мудрость" Платона и "практичную искушенность" Тацита в глобальном проекте бэко-новской "универсальной республики ученых-литераторов", где "каждая наука помогает другой, и ни одна не мешает".

Четвертым авторитетом Вико стал Гуго Греции, который в работе "О праве войны и мира" поставил вопрос о плодотворности союза философии и филологии, где первая — наука об истинном, а вторая — о точном знании, встречаются на пути преодоления пони­мания философии в духе чистого концептуализма, а филологии — как только грамматологии. Греции, полагает Вико, "приводит в систему универсального права всю философию и филологию, исто­рию вымышленного либо определенного, помещая все в лоно исто­рии трех языков— еврейского, греческого и латинского".

Мы видим теперь теоретический проект Вико — удержать вместе мир универсальных идей Платона, мир фактов Тацита, и с помощью филологического инструментария Гроция применить сумму этих знаний к миру языков, нравов, обычаев, гражданских и религиозных установлений, чтобы продвинуть, наконец, бэконовскую "ученую республику" к жизни.

7. Единство и различия "философии" и "филологии"

Дух исторических сочинений Вико устремлен к жизнеспособному синтезу универсального и частного, абстрактного и конкретного, идеального и действительного. Для этого, по его мнению, необходим союз философии и филологии. Философия без филологии пуста, а филология без философии слепа. При этом речь идет не о правиль­ном распределении их ролей, а об одной целостной науке. Вопреки абстрактной философии картезианства, Вико интересуют лишь те универсальные принципы, ценность и плодотворность которых из­меряется реальной историей в ее фазовом развитии. Не априорные философские принципы с их аподиктической силой и не отдельные утверждения, подтверждающие или отрицающие те или иные факты, — его интересует теоретическая система как целое, факты исторической эпохи вместе взятые, от обычаев до религиозных и гражданских институтов, наречий, преданий.

Филология, с другой стороны, непонятна в отрыве от теорети­ческой информации, когда она не отдает себе отчета в безмерном богатстве смыслов, таящихся в документах. Разве возможна фило­логия как наука, неартикулированная в аналитической плоскости?

438

Вико

Она может стать наукой только тогда, когда обнаружит в себе очертания вечной идеальной истории, поверх которой течет история всех наций, растворенная во времени. И в самом деле, ведь нет фактов нейтральных, лишенных теоретических предпосылок. Рекон­струировать теоретическую картину, используя ее в филологических исследованиях, — значит подняться от грамматики до строгой науки лингвистики.

Филология, конечно, ориентирована на уточнение различных языковых фактов мифологии, поэзии, древностей. Она становится доктриной тогда, когда интересуется всем этим как социальным продуктом. Фактографическое описание вообще невозможно, или, во всяком случае, неполно, если оно не опирается на философское понятие истинного. Истинное — это идея (философия), определен­ное — это факт (филология). Но и истина и определенность, истина и факт в конечном итоге взаимообратимы. Нет истины вне факта или истины без факта, есть факт в истине и истина в факте. Таким образом, речь теперь идет о верификации определенного и об определении истинного. В итоге мы получаем науку о том и о другом. Теоретико-эмпирический дискурс Вико удерживает несводимость и нераздельность точного и истинного в редком для любой эпохи рав­новесии. Платоновский "человек, каким он должен быть" сливается с тацитовским "человеком, каков он стал в действительности".

Напоминая спинозовскую максиму "ordo et connexio idearum idem est ac ordo et connexio rerum" ("порядок и связь идей суть те же самые, что и порядок и связь вещей"), в "Новой науке" Вико делает несколько иной акцент: "Порядок идей должен соответствовать порядку вещей". Это и есть принцип перенесения логического порядка на исторический. Идеальный процесс в философии должен найти себя в процессе историческом, не противореча его составу и последовательности. Между тем философия продолжает созерцать разум, науку об истинном, а филология ограничивается человечес­ким мнением и самоупоением собственной точностью, и ни одна не интересуется мнением другой. Итак, мы пришли к необходимости брачного союза "cogitata et visa" Бэкона, "мыслимого и видимого", истин разума и истин факта Лейбница.