3. "Verum-factum" и открытие истории

Полемика с рационализмом картезианского обжига и свойствен­ной ему тенденцией интенсивного распространения привела Вико к убеждению, что возможна одна лишь наука — наука о том, что можно сделать или воспроизвести. Критерий истинности в делании: сделать нечто — значит достичь подлинной ясности и отчетливости на путях строгого познания. Так понятая наука об артефактах (фактах произ-

"Verum-factum" 433

веденных, а не только мысленных), ясное дело, доступна только homo faber, человеку-производителю, ремесленнику, мастеру. Имен­но эта теоретическая интуиция поведет неаполитанского философа вперед через рифы иссеченного дна эпистемологии века научных потрясений. Образцовая четкость геометрии невозможна без допу­щения, что она изобретена человеком. Факт и фактор-делатель суть условия и приют истины. "Venun (истинное) и factum (сделанное) в латинском,— пишет Вико все в той же работе "О древнейшей мудрос­ти итальянцев", — взаимно конвертируемы. Отсюда вполне право­мерно заключить: древние ученые были убеждены, что истинное и сделанное одно и то же, ведь и первый Творец, Господь наш, стал первой истиной".

Ясно, Бог — высшая премудрость, ибо Он Создатель всего. Ну а человек? Человек может знать лишь то, что произведено им самим, начиная с математики и геометрии и кончая внешним миром в колеблющихся пределах его экспериментальных возможностей про­изводить и воспроизводить нечто. Но помимо того есть царство, где человек властвует безраздельно,— это мир истории. Коммерция, всевозможные институты, войны, обычаи, мифы, наречия — разве все это не дело рук человеческих? "Гражданский мир целиком,— замечает Вико в своей «Новой науке»,— сотворен людьми по их разумению, ибо они не могли не искать и не найти, в конце концов, тех принципов, согласно которым меняется сам разум человеческий".

Именно этот мир надлежит исследовать — поднимая один пласт за другим и перерабатывая их как сделанные, можно достичь знания не менее точного и ясного, чем геометрия и математика. Однако открывая эту новую главу, необходимо понять принципы и методы выведения науки из того, что было до сих пор обледенелой массой, погребенной и забытой всеми. Речь идет о науке, похожей и вместе с тем превосходящей геометрию. "Эта наука должна освоить нечто сверх элементов геометрии, имеющей дело с величинами, реаль­ность которой точки, линии, плоскости, фигуры. Ее доказательства как бы сродни божественному, они должны преисполнить тебя, читатель, упоением неземным, ведь в Боге знать и делать есть одно и то же".

4. ВИКО ПРОТИВ ИСТОРИИ ФИЛОСОФОВ

Бэкон с его критикой идолов, Декарт с врожденными очевидными идеями, Лейбниц с его "mathesis universalis", Спиноза с экзальтацией разума, под властью которого оказались эмоции и страсти,— все они были единодушны в том, что познавательный идеал — в простоте и логической строгости математики. Как же трактовать появившиеся

434

Вика

к тому времени новые документальные материалы о примитивных народах в свете такого идеала? Чем иным, как не фантазмами и извращениями событий и персонажей представали отчеты об экспе­дициях? Как понимать вечные противоречия историков в подаче одного и того же материала? Что значат преувеличение и идеализа­ция персонажей, придуманные историками якобы в пользу "любви к отечеству", вопреки интеллектуальной честности? Может быть, прошлое непознаваемо в своей исторической объективности ввиду своей удаленности, либо, если и познаваемо, то ничему путному не может научить нас, обладателей наконец созревшего разума. Какая хлесткая самоирония в словах Вольтера, заметившего как-то, что не так много эпох в истории, дающих повод для гордости цивилизо­ванным нациям: эпоха Александра, закрывающая классическую Элладу, век Августа, зенит Республики и Империи, Флоренция времен Возрождения и, наконец, эпоха Людовика XTV во Франции.

Такая морализаторская установка уже сама по себе размывала основы исторического исследования и упраздняла научную ответст­венность за результаты поиска, делая непроходимой пропасть между сферами знания научного и исторического. В самом деле, характе­ристикой научной модели века была "квантификабельность", т. е. количественная сосчитываемость, ведь только в этом случае приме­нимы математические методы. Это была явная передержка по отно­шению к античной модели — полагать, что на всякий вопрос возможен один и только один ответ, универсальный, вечный, неиз­менный. Казалось, и математика, и физика, и механика, и астроно­мия, а потом и химия, ботаника и зоология, как и все прочие науки, делали неизбежным критерием объективной истины логическое доказательство, измерение.

Естественно, в рамках такой постановки проблемы уже не оста­валось места для трактовки материала квалитативного происхожде­ния, где качественные характеристики доминируют, — такова, на­пример, история. Декарт, напоминает Вико, хотя и не находил зазорным времяпрепровождение тех, кому нравилось учиться како­му-то диалекту, швейцарскому или бретонскому, но все же думал, что это занятие не для тех, кто всерьез посвятил себя приумножению знания. Малъбранш называл историю уделом сплетников. Лейбниц, хотя и написал сам пространное историческое сочинение, продол­жал считать историю средством удовлетворения любопытства по поводу происхождения того или иного рода или государства, в лучшем случае, школой морали. Ее подчиненное по отношению к математике положение оставалось решительно всем очевидным.

Итак, пренебрежение к истории не было случайным: история не числилась в штате серьезных наук. История трактовалась как школа морали, проблемы научности ее деталей не возникало, ведь что за наука — мораль? Вопреки всем Вико обьявил: история не наука, но

Против истории историков 435

может и должна ею стать. Ведь этот гражданский мир сотворен людьми, а потому более других предметных сфер реальности научно обьясним и подлежит систематизации. Но все это возможно лишь после отказа от неверных методологических предубеждений.