1. Жизнь и сочинения

Джамбаттиста Вико родился в Неаполе 23 июня 1668 г. в семье скромного библиотекаря. Закончив школу, он стал осваивать фило­софию вместе с номиналистом Антонио дель Бальцо. Неудовлетво­ренный формализмом преподавания, он прекращает регулярные занятия и отдается беспорядочному чтению. "Большая логика" Паоло Венето навеяла вместе тоску и отчаяние.

Так он стал "ученым пустынником в стороне от забав молодости, как породистый конь, обученный в войнах, вдруг оказался забыт, брошенный на деревенском пастбище". Последователь Скота Джу-зеппе Риччи спустя некоторое время посвятил его в премудрости гражданского права в школе при университете Неаполя. Однако вскоре пришлось прекратить и эти штудии, ибо "душа не выносила шума судебных распрей". По приглашению одного знатного госпо­дина он стал гувернером его внуков в замке Чиленто, где все располагало к здоровому образу жизни и плодотворным занятиям. В тамошней библиотеке он изучил Платона и Аристотеля, Тацита и Августина, Данте и Петрарку, вошел в богатый мир метафизики, истории и литературы.

Когда в 1695 г. он вернулся в Неаполь, то почувствовал себя чужестранцем. Аристотель после схоластических переделок обрел лубочные черты, никто не хотел обсуждать оригинальность его наблюдений. По экономическим соображениям он подал на конкурс на замещение вакансий по кафедре риторики Неапольского универ­ситета. Затем начались годы преподавания, а в 1693 г. он стал лауреатом, написав несколько работ об "Обучении" Квинтилиана ("О положении дел"). Эти годы для Вико были особенно плодотвор­ными. Выступая с речами-посвящениями на академических собра­ниях, с 1699 по 1708 г. он оттачивал свое мастерство и с блеском

Джамбаттиста Вико (1668—1744), выдающийся неаполитанский фило­соф, которому мы обязаны открытием "гражданского мира "

Джамбаттиста Вико: жизнь и сочинения

427

критиковал теоретические позиции так называемых новых ученых. Среди речей исторической стала седьмая: "О научном методе нашего времени", — опубликованная автором на свои средства. Здесь мы находим замечательные педагогические интуиции Вико, проница­тельную критику картезианского метода и наметки новой интерпре­тации истории.

С 1713 по 1719 г. Вико посвятил изучению работ Гуго Гроция, в особенности "О праве войны и мира". По заказу герцога Адриана Карафа он написал историческое исследование "Четыре книги о подвигах Антонио Карафы", опубликованное в 1716 г. Он также принял участие в грандиозной работе под названием "О древнейшей мудрости итальянцев, извлеченной из источников латинского языка "к трех книгах: "Liber metaphysicus", "Liber physicus", "Liber moralis". Опубликованная в 1710 г., работа была раскритикована "Литератур­ным итальянским журналом" с филологической точки зрения. Вико, уже собравший большой материал, вынужден был остановить рабо­ту. Семейные заботы, капризы жены Терезы Катерины Дестито, наконец, нужда заставили заняться частными уроками, панегирика­ми, мелкими заказами случайного характера. Движимый неиссяка­емым интересом к истории права, он написал в 1720 г. конкурсную работу "О единственном начале и единственной цели всеобщего права ". Вскоре появляются его работы "О неизменности философии ", "О не­изменности филологии ", "О неизменности правоведения ". Их новизна и оригинальность остались непонятыми современниками. Философ с горечью констатирует профессиональное фиаско, уже не надеясь найти своего места в отечестве.

Однако вопреки провидению, перекрывшему, казалось бы, все пути к заслуженному успеху и даже достойному существованию, Вико мужественно принимается за новую работу под названием "Основания новой науки об общей природе наций, благодаря которым обнаруживаются также новые основания естественного права наро­дов" (известна более под названием "Новая наука"). Книга, как и следовало ожидать, вызвала большую критику и мало понимания и сочувствия. Впрочем, Вико спасло убеждение, при прочих равных условиях он оказался "более удачливым, чем Сократ". По просьбе Джована Артико да Порчиа в 1725 г. Вико написал автобиографию "Жизнь Джамбаттиста Вико, написанная им самим"— серию портре­тов современников. Первая ее часть вышла под редакцией Анджело Калоджера в 1725—1728 гг. — "Собрание научных и филологических фрагментов". Вторая часть была написана в 1731-м, а опубликована только в 1818 г. Второе издание "Новой науки" опубликовано в 1730-м, а третье, с дополнениями и стилистическими модификация­ми, — в 1744 г. Принятая с известным вниманием в Италии, работа осталась незамеченной в Европе.

428

Вико

"[Отпечатанная книга получила благожелательный отзыв карди­нала Корсики, — ему было посвящено первое издание «Новой Науки», — ставшего к этому времени папой. Вико приводит письмо его племянника, кардинала Нери Корсики, датированное 6 января 1731 г.)

Достигнув такой чести, Вико ни на что больше в мире не мог уже надеяться. Он достиг преклонного возраста, изнурен многочислен­ными трудами, измучен заботами о доме и жестокими судорогами в бедрах и голени, порожденными какой-то странной болезнью, по­жравшей у него почти все то, что находится внутри между нижней костью головы и нёбом. Тогда он совершенно отказался от занятий и подарил отцу Доменико Лодовичи (иезуиту, латинскому элегичес­кому поэту) манускрипт Примечаний к первой «Новой Науке» со следующей надписью:

ХРИСТИАНСКОМУ ТИБУЛЛУ ОТЦУ ДОМЕНИКО ЛОДОВИЧИ

эти

НЕСЧАСТНЫЕ ОСТАТКИ ЗЛОПОЛУЧНОЙ «НОВОЙ НАУКИ»,

РАЗБРОСАННЫЕ

ПО ЗЕМЛЕ И ПО МОРЮ

НЕИЗМЕННО БУРНОЙ СУДЬБОЮ,

ПОТРЯСЕННЫЙ И УГНЕТЕННЫЙ

ДЖАМБАТТИСТА ВИКО,

РАЗДИРАЕМЫЙ И УСТАЛЫЙ,

КАК В ПОСЛЕДНЮЮ НАДЕЖНУЮ ГАВАНЬ

В КОНЦЕ КОНЦОВ ПЕРЕДАЕТ.

При исполнении своих профессорских обязанностей Вико живо интересовался успехами юношей. И для того, чтобы избавить их от обмана или не дать им впасть в обман лжеученых, он совсем не заботился о том, чтобы избегнуть недружелюбного к себе отношения ученых коллег по профессии. Он всегда говорил о красноречии так, как оно должно вытекать из мудрости, утверждая, что красноре­чие — это не что иное, как говорящая мудрость, и что поэтому его кафедра должна направлять умы и делать их универсальными; и что если другие останавливали их внимание на частностях, то красно­речие должно было воспитывать целостное знание, благодаря кото­рому части становятся понятными в целом. Поэтому о каждой отдельной теме его предмета он рассуждал так, что она оказывалась одушевленной, как бы единым духом, всеми теми науками, которые

Джамбатпгиста Вико: жизнь и сочинения 429

имеют к ней отношение (именно об этом он писал в своей книге «De ratione studiorum»). Самым чистым примером такого знания является Платон у древних, — наша целостная Универсальность всех наук, согласованная в единую систему. Потому Вико ежедневно говорил с таким блеском и глубиною о различных ученых предметах, как если бы в его школу приходили его слушать знаменитые ино­странные Ученые. Вико был грешен тем, что впадал в гнев, от которого всеми силами старался уберечь себя, когда принимался писать; и он публично признавался в том недостатке, что он со слишком большим негодованием нападал или на ошибки ума и на несостоятельность системы, или на дурные нравы своих ученых соперников, тогда как он должен был бы с христианским милосер­дием и как истинный философ или скрыть это негодование, или сострадать им. Поэтому он всегда досадовал на тех, которые пыта­лись обесславить его произведения, и испытывал признательность к тем, кто справедливо оценивал их, — а последние всегда оказывались наилучшими и наиболее учеными людьми города. Стоявшие посре­дине, или ложные ученые, или плохие, или и те и другие, самая безнадежная часть, называли его сумасшедшим, или, — выражаясь несколько более деликатно, — чудаком с идеями странными и темными; самая коварная часть их угнетала его подобными похва­лами. Еще некоторые говорили, что Вико был бы хорош, если бы ему приходилось учить юношей после того как они уже пройдут курс своих занятий, т. е. тогда, когда они уже удовлетворятся своим знанием... А еще одни выступали с похвалой тем более губительной, чем она больше: что он был бы достоин давать хорошие указания самим учителям. Но сам Вико благословлял все эти враждебные выпады, так как они предоставляли ему повод удалиться, как в неприступную крепость, за свой письменный столик, чтобы обду­мывать и писать все новые произведения, готовя благородную месть клеветникам. Они же привели его к открытию Новой Науки, и с этого момента, насладившись жизнью, свободой и честью, Вико почитал себя счастливее Сократа, упомянув о котором, Федр дает следующий обет, свойственный великой душе:

«Cujus nonfitgio mortem, sifamam assequar, Ed cedo invidiae, dummodo absolvae cinis». («Смерти которого [Сократа — ред.] я не избегаю, если хочу сравниться с ним в славе, и бегу недобро-желательств, пока не превращусь в пепел!»)"

Неудачная судьба книги, болезнь дочери, боль за сына, совершив­шего преступление — все это подточило и без того слабое здоровье. Со словами: "Сын мой, спаси себя", — в момент исполнения

430

Вика

судебного решения о тюремном заключении философ навсегда простился с сыном. Со словами покаяния перед Небом и Богом 20 января 1744 г. 76 лет от роду Джамбаттиста Вико простился с жизнью.

2. ГРАНИЦЫ ЗНАНИЯ "НОВЫХ ФИЛОСОФОВ"

В одной из своих речей 1708 г. "О методе наук нашего времени" Вико намечает серию любопытных проекций картезианского метода на педагогику, физику, геометрию, медицину. Опасное сближение картезианства с практикой, по его мнению, означает блокирование любой возможности развития правоведения, политики, социальных наук. Будучи методологией естественных наук, картезианство плохо уживалось с науками об обществе и морали. Вико с неменьшим энтузиазмом открыл критический огонь по либертинцам и атеистам, отказавшимся от понятия здравого смысла как абсурдного. Напро­тив, этот идеал практической мудрости, говорит он, в полном соответствии как с разумом, так и с католической верой и истинами Откровения.

Но, разумеется, с особым интересом мы следим за ходом крити­ческой мысли неаполитанского философа, когда речь заходит о методе научного исследования. Вико отмечает, что цена предельной ясности и отчетливости картезианского метода, типичных для мате­матического и геометрического знания, — их абстрактность. При этом отсутствует критерий доказуемости научных гипотез. "Метод достижения их [физических представлений] это геометрический метод, однако физические истины не могут быть доказаны с той же достоверностью, что и аксиомы геометрические. Мы в состоянии доказать геометрические положения постольку, поскольку они нами созданы: когда бы то же самое было возможно и с физическими, тогда с таким же правом мы были бы в состоянии творить ex nihilo". Итак, черты точной безукоризненной ясности выдают нас зодчими математики и геометрии. Но экспансия точного метода на всю область научного знания возможна лишь при условии нашего само­узаконения в качестве творцов мира, к тому же записанного на язык математических символов и геометрических форм. "Если мы отка­жемся от такой очевидно ложной гипотезы, то что же позволит тогда защищать тезис панматематизма, так уверенно заявлявшего о том, что структура реальности постижима в математических терминах? Горе-защитники картезианского метода перенесли в физику геомет­рический метод и, пользуясь им как ариадниной нитью, начали описывать причины, посредством которых этот восхитительный

Границы знания "новых философов " 431

мировой механизм якобы был создан Богом, выступившим в каче­стве архитектора некоего безмерного сооружения... Эти ученые мужи уверены, что физика, которой они обучают, она же и сама природа, и как бы ты не крутнул универсум, вновь окажешься перед той же физикой".

Но, может быть, математико-геометрическое структурирование имеет ценность не только формальную, но и не лишено эмпиричес­ких гарантий? Именно такой вопрос поставил перед собой Вико в работе "О древнейшей мудрости итальянцев" (1710). Здесь он напо­минает, что в феномене человеческого важен акт самопознания homo сапиенса, который конституирует прочие элементы. И добав­ляет: в физике работают лишь теории, проверяемые на практике с помощью фактов, обнаруживающих эффекты, сходные с природны­ми. Аналитический математический метод недостаточен в естествен­ных науках, ибо среди его элементов нет места фактическому эксперименту для проверки той или иной теории относительно ее ценности и плодотворности.

Критические замечания Вико по поводу картезианского метода дают нам представление о солидной дистанции, разделяющей его с господствующим течением мысли того времени. Галилео-картезиан-ский метод представлял собой путь научного познания, в основании которого лежал принцип радикальной гомогенности Бога, мира и человеческого разума, отстроенного наподобие той же математичес­кой структуры, идеала совершенства и простоты. Однако там, где Галилей и Декарт вводили предпосылку гомогенности, Вико наста­ивал на принципе гетерогенности. Бог не геометр, реальность вовсе не математическая структура, а связь людей посредством математи­ки, и только — убогое представление. Паоло Росси сделал наблюде­ние, что мысль Вико связана с гностико-каббалистической космо­логией и герметической традицией: мотивы платоновского "Тимея" то и дело всплывают при чтении его работ. "Свойство материи,— пишет Вико,— быть бесформенной, неполноценной, темной, инерт­ной, разделенной, текучей, «инакой», как называл ее Платон, всегда от себя отличной — и благодаря всему этому материя по природе беспорядочна, хаотична, готова к разрушению любых форм".

Помимо несостоятельности картезианства в области научного метода, Вико показывает его низкую эффективность и в философии. Пресловутое "cogito ergo sum" лишь кажется фундаментальной ис­тиной. Этот принцип: "Я мыслю, следовательно, я существую" — на деле не способен нейтрализовать все разъедающий скептицизм, ибо он достигает, в лучшем случае, осознания существования субъекта, но никак не обосновывает науку. Или иначе, он способствует психологической определенности, но не научной. Осознание равно­сильно принятию факта, наука же имеет дело с причинами и

432

Вико

элементами, образующими факты. Поэтому "cogito" удостоверяет факт существования мысли и осознания ее, но не имеет прямого отношения к причинам, а, следовательно, и к науке. "Скептик,— подчеркивает Вико, — ничуть не сомневается, ни в том что он мыслит, ни в определенности того, что он видит... ни в том, что он существует... Он лишь утверждает, что определенность мысли о присутствии сознания еще не наука: обывательская данность самому себе доступна любому идиоту, но разве это та драгоценная истина, найти которую суждено лишь избранным?"

Кроме того, картезианский метод в своей хваленой отчетливости не оставляет и узкого просвета в область правдоподобного. Нечто среднее между истинным и ложным, необычайно богатое по гамме оттенков правдоподобное не есть ли сфера истин человеческих, по преимуществу проблематичных, а потому лишенных гарантий в непогрешимости? А что иное мы можем сказать по поводу морали, чувств, эмоций, фантазий, поэзии, искусства, красноречия — чего здесь больше: выдумки, обмана или правды и искренности? И разве история не дает нам понять, что все это в реальности перемешано? Допустимо ли, замечает Вико, "при неуемном рвении к естествен­ным наукам оставлять в небрежении законы человеческого поведе­ния, страсти, их преломления в гражданской жизни, свойства поро­ков и добродетелей, характерные свойства разных возрастов, поло­вых различий, племенных особенностей, типов рациональности, не говоря уже об «искусстве декора», что среди прочего особенно сложно. Все это причины, по которым наука, наиболее важная для государства, менее других разработана и мало кого интересует". Итак, мы видим, как наш философ, благодаря отчаянной борьбе против редукции философского знания к физико-математической модели, сам того не подозревая, открыл новую главу в истории научной мысли. Вторая после Сократа попытка смещения философ­ской рефлексии с космоса на человека, тем не менее, осталась маргинальным явлением на фоне набиравшей обороты научной мысли Нового времени.