2. Соотношение лингвистической и законодательной дефиниций

Право есть текст, выражаемый посредством языка. Развитие права осуществляется в неразрывной связи с развитием языка. Язык является объектом юридического регулирования (русский язык − государственный язык Российской Федерации; язык как инструмент юридически значимой деятельности – оскорбление, клевета и др.; выраженный в языковой форме текст как предмет авторского права; язык как средство законовыражения) и вместе с тем средством юридической деятельности (язык судопроизводства, следствия, исполнительного производства и т.п.) [Голев, Матвеева, 2003].

В ментальности юристов язык понимается прежде всего как средство формализации мысли и воли законодателя, и на это понимание хорошо ложится концепция юридического языка как способа нормативного воплощения тех или иных ценностных приоритетов и целевых установок, получивших отражение на уровне субъективного правосознания, наделенного соответствующей функциональной компетенцией лица (группы лиц).

Проблема соотношения лингвистической и законодательной дефиниций представлена двумя типовыми конструкциями:

- Текст закона пишется на литературном русском языке, он должен быть понятен всем носителям русского языка; законопослушание предполагает законопонимание, что предъявляет особые требования к законодательной технике;

- Не только написание, но и толкование законов – дело специалистов – профессиональных юристов.

При помощи первой позиции обосновывается тезис о «прямом» воздействии права на общественные отношения. Широко известный тезис о том, что «незнание закона не освобождает от ответственности за его невыполнение/нарушение», предполагает, что, во-первых, закон должен в обязательном порядке носить публичный характер (неопубликованный/необнародованный закон не может рассматриваться в качестве общезначимого нормативного акта), а во-вторых, что его смысл должен быть доступен для понимания всеми теми, кому он адресован.

Вторая позиция предполагает рассмотрение правотворческой, интерпретационной и правоприменительной деятельности как вида профессиональной деятельности, осуществление которой требует специальной подготовки, доступной только лицам, обладающим соответствующей узкопрофильной квалификацией. При этом оказание услуг, связанных с правовым регулированием и правовой охраной, приобретает статус «правового сервиса».

С позиций юрислингвистики тенденция к языковой специализации законодательных дефиниций является главенствующей и предполагает, что русский юридический язык не может быть переведен на обыденный русский язык элементарным способом − путем имеющихся в обыденном языковом сознании стихийно сформированных кодов. Так, к примеру, термин «закон» понимается в «юридическом языке» уголовного права только в узком смысле – как вид нормативно-правового акта – действующего Уголовного кодекса, обладающего наивысшей юридической силой по сравнению с другими юридическими формами права. Иначе понимается данное слово в обыденной речи, где в зависимости от обстоятельств в качестве закона может рассматриваться любая устойчивая повторяемость (законодательство, включающее наряду с собственно законами подзаконные акты и ратифицированные международные договоры, законы природы, жизни, воровского мира и т.п.). В подобном понимании юридический текст «переведенный с русского на русский» в определенном смысле неизбежно фальсифицируется неспециалистом, не ухватывающим его сути [Ромашов, 2007, с. 1−3−104]. Классическим примером фальсификации подобного рода является вульгарное понимание системы разделения государственной власти, как разделения управленческого труда: на законодательный, исполнительный и судебный. Именно в подобном понимании разделение властей закрепляется в действующей Конституции России. Вместе с тем, в западноевропейской юридической традиции разделение властей рассматривается как принцип ограничения стремления государственной бюрократии к абсолютизации властных полномочий и недопущения возможного властного произвола.

Приведенные примеры позволяют говорить о необоснованности высказываемого требования «применения в практике законодательного конструирования терминов, понятных каждому индивидууму». Это требование предполагает широкое использование в законодательной деятельности обиходных слов, ставших юридическими терминами. Однако совпадение термина с общенародным словом лишь усугубляет трудности практического понимания рядовыми носителями языка юридических текстов, так как оно может создавать лишь иллюзию понятности. По-видимому, в этом случае можно рассчитывать лишь на приблизительное понимание воли законодателя, выраженной в юридическом документе, рядовыми носителями языка [Ромашов, 2007, с. 1−3−104].

Вместе с тем, представляется целесообразным использовать обыденный язык в процессе разъяснительной интерпретации правовых текстов, ориентированной на правоприменителей, не обладающих специальными юридическими познаниями (представителей исполнительной власти, присяжных заседателей и т.п.). В частности п. 8 ст. 339 УПК РФ гласит, что вопросы должны ставиться в понятных присяжным заседателям формулировках. Это означает, что юридические термины, употребляемые в речах представителей обвинения, защиты и суда, должны быть доступными для рядового гражданина, входящего в состав коллегии присяжных, в такой степени, чтобы обеспечить адекватное восприятие и осмысление им всего того, что происходит в судебном заседании и относится к деянию, в совершении которого обвиняется подсудимый.

Таким образом, рассмотрение проблемы соотношения лингвистической и законодательной дефиниций предполагает, прежде всего, определение принципов соотношения смысловых значений обыденного и юридического языка. Представляется, что на уровне законодательного акта не имеет смысла искусственное упрощение правового текста с тем, что бы он был понятен любому. Подобное упрощение «выхолащивает» юридический смысл закона, примитивизирует его конструкцию и, следовательно, снижает функциональную эффективность. Думается, что стремление к упрощению юридического языка для достижения некоей социальной гармонии профессионального и обыденного правового сознания имеет достаточно четко очерченные границы, обусловленные, прежде всего, средствами и приемами юридической техники законодательной деятельности, а также объемом «юридического словаря» законодательных дефиниций. Оптимизация процессов лингвоюридического взаимодействия предполагает повышение уровня общего правосознания и юридической образованности рядовых граждан, вовлеченных в процессы правового регулирования, а также расширение сферы правового сервиса, призванного облегчить доступ населения к разнообразным специализированным юридическим услугам.