вытесняется образом породившего нас мира, что так- же сказывается в литературном оформлении произве- дения.

Natura

Образ матери-природы не ограничивается в поэме атомистической интерпретацией традиционного мифо- логического представления о рождении людей и богов от брака неба и земли (II, 991-1022), которое исполь- зуется здесь как метафорическая перифраза для обо- значения общей субстанции всех вещей. В поэме Лукреция действительно говорится о самостоятельной творческой силе этой персонифицированной субстан- ции. Но такая лишенная логического определения метафора не представляет собой принципиально нового момента в развитии античной концепции природы.

Гораздо важнее для истории формирования такого представления о природе, когда ей стало противопо- ставляться художественное творчество как ее подра- жание¹⁴, т. е. места II, IV и VI книг, где вещи, безотносительно к деятельности человека, естественные и рукотворные, берутся не предметом приложения про- фессионального мастерства поэта (наблюдательности, остроумия, изобретательности, красноречия), но объек- том пристального изучения как в отношении их внеш- него облика, так и в отношении их характера, повадок, нужд, возможностей — т. е. во всех тех отношениях, в которых раннее искусство изучало только человека.

В поэме Лукреция человек изучает природу как своего ближнего, ищет общения с ней и даже сообще- ства в заговоре против опостылевшего ему уклада го- сударственной жизни. Не в системе теоретических понятий, а в некоторых косвенных замечаниях при-

14 См.: Лосев а. Ф., Художественные каноны как проблема стиля, Сб. «Вопросы эстетики», вып. 6, м., 1964, стр. 371.

рода в качестве области неразумных вещей противо- поставляется обществу как исток подлинной сущнос- ти человека вертепу его заблуждений.

По сравнению с первоначальным греческим проти- вопоставлением φύσει — θέσει (νόμφ) здесь уже несколь- ко сместилось представление об истине. Для Лукреция природа тождественна закону, и все это вместе проти- вопоставляется беззаконию и произволу как истинное ложному. Как раз этот смысл «истинности», «подлин- ности» изображения имеет формула «подражание при- роде» в эллинизме, и развивается этот смысл как результат отождествления закона и естества, а есте- ства — со свойствами естественных вещей. Так, для Лукреция истинно все, что объединяет человека с при- родой — потребности еды, питья, отдыха, продолжения рода, устранение печалей, неистинны же все заботы разума о -своем бессмертии, о добром имени, о худо- жественном наслаждении (см. вступления ко II и Ш книгам), не говоря уже о дарованиях, знатности, вла- сти. Природа человека трактуется как телесная при- рода, и все помыслы человеку предлагается ограничить требованиями этой телесной природы (II, 16-21).

Понимание природы-естества как необходимых, неуничтожимых, потребностей лежит за персонифи- кацией лукрецианского универсального принципа от- рады-вожделения в образе Венеры, стоящей у кормила вещей. Представление о природе как об общей суб- станции, породившей человека наряду с неодушевлен- ными вещами и животными, персонифицируется в образах матери-земли, матери-флоры, Великой Мате- ри (Кибелы), отца-эфира. Все это благодатные боги, олицетворяющие естественную родительскую власть природы над человеком, которая противопоставляется власти государства над ним. У человека нет долга пе- ред обществом и не может быть в нем интересов: кор- ни человека в природе, здесь его предки, здесь его

отчизна; птицы и звери, леса и озера, горы и моря — вот его «ближние», его братья.

Все образы творцов, родителей и естественных кня- зей рисуются самыми идиллическими красками. Об- раз неблагосклонного человеку мира впервые появляется в конце II книги вместе с сообщением о постепенном старении мира, вместе с образом приро- ды, обуздывающей возрастание вещей. До этого лишь один раз промелькнул эпитет «ревнивая» (I, 321), од- нако I книга была проникнута пафосом отвоевывания истины, поэтому подобный выпад остался там неза- меченным, все поглощала радость познания.

Но чем дальше, тем меньше и меньше доверительно- сти остается в отношении автора к природе. В ΠΙ книге в связи с рассуждением о смерти природа выступает в образе презрительной деспотической необходимости, но и человек рядом с нею еще рисуется как неблаго- дарное непросвещенное существо, не познавшее свое- го долга сына и верноподданного. ВIV книге снижается образ Венеры, отрады богов и людей, кормчего приро- ды, вождя жизни. Лукреций вплотную подходит к проблеме противоположности телесной и духовной природы человека, и тело оказывается бессмысленным перед духом, вожделение связывается уже не с отра- дой, а с беспокойством. «Тщетно!» — этот возглас, как рефрен, отмечает все градации разочарования. В на- чале V книги человек обращается к породившему его миру с градом личных упреков (тождественный тек- стуально эпизод II книги — II, 177-181 = V, 195-199

• стоял в менее «личном* контексте и воспринимал- ся как указание на объективное несовершенство ми- роздания, исключающее подозрение о божественном вмешательстве). Здесь речь идет уже о трагическом положении человека в этом мире. Повторяется мотив детского плача (V, 222-234), но не как знак нарожде- ния новой жизни в противовес погребальному стону

(II, 573-580), — плач ребенка звучит уже как безу- тешное сетование на горечь предстоящей жизни.

Последний раз в конце V книги вновь появляется образ природы как идиллической общины в противо- положность неподлинной, негуманной цивилизации. Конец V книги — вообще наиболее оптимистическая часть поэмы. История человечества, понятая как пре- дыстория познания, внушает оптимистические надеж- ды. Этот мотив прогресса ради познания переходит во вступление к VI книге, после чего следует ряд почти апокалиптических картин мощных природных стихий, обрывающийся на детальном, полном натуралистичес- ких подробностей рассказе об афинском море времен Пелопоннесской войны.

Лик природы, изображенный Лукрецием, ужасен. Лукреция придал ему черты высшей, на его взгляд, ясности и-красоты. Он сумел свести человека к приро- де, но не сумел найти союза между ними. Даже назьь вая природу матерью, человек не может пробудить в ней ответной нежности. Поэтому в наиболее тяжелом эпизоде (с плачущим младенцем) чувство художествен- ной правды не позволило Лукрецию повторить этот образ — вместо матери у колыбели склоняется корми- лица. У человека нет матери, в кормилицу — питаю- щую, но чуждую силу — в изображении Лукреция превращается сама природа. Это привело к пересмотру основного этического постулата — доверие требовани- ям природы. Во вступлении ко II книге он расшифро- вывался как обращение к скромной отрадной жизни «на лоне природы», в конце III книги он понят уже как предупреждение ее последнего требования — доб- ровольное выступление навстречу смерти.

Если мы видим поэму в несколько невыправленном состоянии, с неприведенными к согласию противоре- чиями, с невыполненными обещаниями, с оборванны- ми на полуслове фразами, то следует учитывать то

обстоятельство, что автор сам был обманут в своих ожиданиях, разочарован в своих надеждах, что та цель, ради которой он в таком воодушевлении предпри- нимал свой труд, оказалась призрачной и недостижимой, что незадолго до завершения работы автор мог поте- рять к ней всякий интерес. Вероятно, неповинны во всех этих небрежностях средневековые переписчики, — ведь речь идет не об изложении пессимистической концеп- ции (тогда можно было бы требовать логичности), речь идет о крушении замысла.

То единство мироощущения, которое стоит за про- изведением Лукреция, не есть цельная система строго проведенных принципов. Единство поэмы Лукреция несколько иного свойства. Как автор латинской эпи- ческой поэмы с философским материалом Лукреций входил во взаимодействие с разными системами тради- ций, каждая из которых предъявляла ему свои требова- ния и открывала свои возможности для осуществления его творческих интересов. Проведенные в разное время ис- следования поэмы Лукреция в отношении компози- ции, языка, стиха, жанра, теоретической разработки материала, его эстетического освоения показали, что на каждом срезе текст представляет нам комплекс не вполне однородных элементов, выражение зачастую несогласуемых тенденций. Так, в композиции ясно обнаруживается противоречие между устойчивым схе- матизмом и неожиданной вольностью построения, в языке — между терминологической аккуратностью и злоупотреблением риторическими эффектами, в стихе

• между староримскими и модернистскими тенденция- ми, в жанре — между педантизмом и волюнтаризмом в использовании канонических приемов, в теоретичес- кой разработке источников — между декларирован- ным пиететом и фактической самостоятельностью, доходящей до прямого противоречия тону и смыслу «подлинника*, в построении картины мира — между

оптимистической доверчивостью и оскорбленным пес- симизмом нелюбимого сына природы.

Таким образом, Лукреций оказывается очень пос- ледовательным в своей непоследовательности, на всех уровнях рассмотрения выступает один и тот же твор- ческий характер, в котором приверженность тради- циям сочетается с эксцентрическими проявлениями личной инициативы. Появление такого характера не вызывает удивления, если принять во внимание ан- тиномичность общественного бытия личности в конк- ретно-исторической обстановке времени Лукреция (60-50-е годы 1. в. до н. э.). Это как раз те два десяти- летия, когда позднереспубликанский взрыв авантю- ризма еще не был подавлен системой принципата, а старая республиканская община уже потеряла души своих сыновей, не поспевая в своей материнской забо- те за ростом их числа.

Предъявляемые до сих пор претензии к состоянию, текста поэмы не учитывают следующих обстоятельств.

1. Атомистическая система Эпикура, в центре ко- торой стояло представление о бескачественной мате- рии и самоопределяющемся в своем отклонении атоме, могла отвечать не всякому художественному вкусу: поэт, воспитанный на платоновско-аристотелевской эстетике цельности единых сущностей, должен был находить ее нелепой (как это видно на примере Цице- рона). Изложенный в поэме материал исключает приложение к поэтике Лукреция тех критериев оцен- ки, которые приложимы к поэтам стоико-академичес- кой традиции (например, к Горацию).

2. С другой стороны, некоторые вольности в пере- даче не только буквы, но и духа эпикуровских источ- ников могут оказаться не только вынужденными в силу специфики принятой в изящной литературе мане- ры выражения, но и вполне естественными, если при- нять во внимание различие позиций двух мыслителей

по отношению к философской проблематике. Позиция Эпикура профессиональная, он вырабатывает философ- скую концепцию, опираясь на греческую мыслительную традицию и отталкиваясь от нее для разрешения воз- никавших там противоречий, в то время как позиция Лукреция — своего рода потребительская, философ- ский материал для него, по-видимому, прежде всего источник вдохновения, предмет метафорического пе- реосмысления в процессе выработки новых мифоло- гем, способных заменить ему дискредитированные ценности религиозной мифологии и официальной де- магогии. Высокий уровень поэтического мастерства должен избавить автора от унизительного третирова- ния его произведения как рифмованного учебника для школьного употребления.

3. Крайне важны проводимые автором аналогии между «творением» мира (в персонификациях пости- гаемых законов природы) и художественным творче- ством, которые могут быть свидетельством «обратного переноса», т. е. осмысления физической картины мира как образца для построения поэтического произведения.

4. Наконец, старый вопрос о душевной раздвоенно- сти Лукреция, о его колебаниях между оптимизмом и пессимизмом может получить несколько иное освеще- ние в сопоставлении с теми скрытыми тенденциями, которые определили пересмотр эпикуровского учения в его сознании. Пессимизм Лукреция, вероятно, сле- дует считать не готовой предпосылкой его творчества, а реакцией на выявившуюся в ходе работы несостоя- тельность предпринятых попыток мифологизации материалистической картины мира. В последнем слу- чае незавершенность поэмы может считаться не гипо- тезой, а фактом, текст же поэмы должен быть признан вполне аутентичным.

403

Maximis hac de re locutis viris non certandi causa nostram proferimus sententiam —

... quid enim contendat hirundo

Cycnis? —

sed vatis illius sublimis insatiabili amore movente.

Cogitanti mihi saepenumero et memoria versuum Lucretianorum seriem repetenti perdelirus ille emen- datorum mos videri solet, quo codicibus traditum carminis ordinem violenter violare sibi indulgent.

Quo teste? Quem ad finem? Qua ex parte sui similis non est ille poeta, quem furiosum arduumque jam antiqui apellaverunt? Quemlibet versum loco tradito specieque' intacta libenter vindicaremur — at tamen aquis admonen- tibus unum locum non tam numero versuum quam criticorum censura abundantem affirmare conamur.

Initium Lucretiani carminis quarti retractationi objici- mus, quod praecipue huius loci existimationes a gustu cultuque censorum, non ab uso Lucretiano oriuntur. In maiorum vestigiis reverentia nostra ponimus, sed tramite trito non progredi, immo vero regredi cupimus ad priorem versuum ordinem restituendum, quo ipsius poetae clarior fiat corona.

Suspicandum hunc locum censuit Marullus, Mewaldtus duplicem elicuit, refutavit Drexlerus, Gompfus damnavit.

Quid peto? Quid oratura his rostris ascendo? Quo cassam damnationem apud vos monstrare possim, suavem hunc laborem suspicio.

Quod prooemium Lucretiani carminis omnis usur- pamus non una natura praeditum constat. Quae pars initium libri ponit et quodammodo extra causam non

rationem rerum, sed vitae mortalis summam pandit beatitudinem, exordium vel προαύλιον quaeque parti- tionem libri instantis pronuntiat probationemque causae continet, introductionem vel prooemium legitimum appel- lare consuevimus.

Lucretiani carminis quarti et proaulium et introductio incertiores ducuntur — cuius rei una eademque causa est argumentorum tamen copia dispar.

Omnis enim per se introductionis natura tribus constat in rebus: nam recapitulatio propositioque sunt et quam supra diximus probatio causae, neque quidquam quarta quadam natura praeditum existit. Qua de causa quos Drexlerus proposuit introductionis carminis quarti fines certos decernere possumus.

Quae cum ita sint, versus introductioni huic proximi:

Dico igitur rerum effigias tenuisque figures

Mittier a rebus ... etc. —

principium disserendi jure existimetur, quodque recapitulatio maior vulgo dicitur non ad introductionem totius carminis, sed ad primam sententiam demonstran- dam pertinet moremque Lucretianum persequitur, quia huiusce generis recapitulationes haud raro evolvendis argumentis praecedunt. Exemplum sit carminis sexti nobilis locus, quo lapidis magnetis natura explicatur cuius demonstrationem primi secundique carminis revocanda praecedunt argumenta. Simulacris autem explicandis animum intendenti lectori non tertio, sed secundo in libro probata sunt repetenda. Quae cum ita sint, si recapitula- tionen maiorem loco tradito delevisset Lucretius, non satis recte fecisset. Sed non deleverat.

Dubitandi vero his in rebus latet copia tenuis — quae copia locorum iteratorum quaestio cluere solet. Parum placent censoribus iterationes Lucretianae. Quid non Homericae? Proaulium carminis Lucretiani quarti primo carmini subreptum videtur, recapitulatio quae maior

405

dicitur, solam tertiae introductionis reproducit recapi- tulationem versusque duo minimo intervallo unius eiusdemque carminis initio recurrunt. — Non absque usu Lucretiano. Multa enim sunt eius generis iterationum apud Lucretium exempla, multae tamen censorum severiorum de quopiam loco dubitationes. Interpolates complures censuerunt locos quos iterationum numero haberi malumus. Non primitus certe audiuntur variari loci iterati seu conjunctione substituta, sed nonnullis substitutis verbis. Quod apud vos repraesentari velim, non ad artem logicam rhetoricamve pertinet, sed artem Lucretianam poeticam testari potest: proaulium carminis quarti, qod gemellum sui primo habet in carmine, imprimis memoria repeto. Translativo sensu verbum ponit Lucretius, cum dicat se mente vigenti avia Pieridum peragrare, improvisa in comparatione magis quam in descriptione libera verborum vim effectumque ponens. Tertio autem perlecto cum ad quartum librum animum' advertimus, turn verbis propriis adhibitis nulloque translate ipsum vatem avia Pieridum pedibus peragrare manibusque suis decerpere flores oreque sitiente fontes libare videmus; qua de causa longe alia ratione res agitur et quamquam eadem sonant verba non eadem imago cemitur. Neque hoc uno loco tantos versuum iteratorum sentimus effectus. Quod τό μακάριον και αφθαρτον in codicibus fert titulum parili ratione grave in secundo ineptum, immo vero ridiculum, primo in libro videtur. Simili modo locis iteratis quod fictum falsumque in quarto, in quinto verum factumque probavit, quidque praeteritum in quinto — id in secundo optatum proposuit studendumque. Ipsene poeta fecit? An potius nescio quem interpolatorem irrisorem duceremus auctorem? Ipse Lucretius irrisor jure nominari possit, quod ειρωνεύεται plurimum facetiasque a verborum sententia supposita ortas diligit. Oxoniensis ille praeclarus editor, qui decem plus vitai lustris poetae nostro sacravit, sit mihi testis

verus irrefutabilisque: nam ambiguitatem propriam Lucretiani moris confitetur.

Ita verba Lucretius usurpare solet, ut structure eorum pateat neque lapillo significanti similis vox Lucretiana, verum aedibus spatiosis perspicuove videatur porticui cuius quodque membrum utile revelatumque sit. Hue accedit ut simplex pro composito verbo nusquam adhibeatur apud Lucretium. Qua ratione si direptas vocat figures, in cunctas undique partis scilicet has divolitare putat, cuius sententiae non aequum foret dereptae vocamen. Figure quoque etymologica libenter saepissi- meque abutitur Lucretius. Exempla dent material matri voluptatique voluntatis assimulationes. Quam ob rem si pro effigiis sonore proximo effugias nominat, nulla emendatine opus est: notandus sufficiat in commentariis locus finitimus quo effigies nomen occurrit, illo autem loco cum fuga propinquitas conservanda mos ususque Lucretianus admonendus.

Non conjecturis obsto, non transcriptorum defendo integritatem — morem foveo vatis quem alterum non coronabunt Musae. Versum enim verbumque ut nemo alius aestimabat illius summi poematum corticis gratia, qui sensus vulgivagos praecludere immo sensus vulgo arcanos immemoratosque cotidiana in loquela absconditos manifeste in carmine patefacere potest. Tali natura praeditae musae nescio qua causa tautologiam hyperbata iterationesque parili ratione cum etymologicic figuris facile patiuntur. Exemplum abscribatur hyperboreus poeta melisonus qui more patrio a stipite amygdalino nomen habuit, nam iterationes locis proximis non vulgari usurpavit modo:

omnibus immistis nemost quem posset adire, frigora ut accipiat,

omnibus immistis quam suavia sint iteranda Laus Libitina Lares.

Удвоено ли вступление к IV песни Лукреция?

Не с тем, чтобы опровергнуть ученых мужей, судив- ших о предмете, выходим мы со своим суждением — «с лебедями ли ласточке спорить?* — но единственно из неутолимой любви к оному высокому поэту.

Размышляя многократно и строй стихов Лукрециевых в памяти своей обращая, нельзя не почесть отчаянною ту привычку правщиков, по которой дозволяют они себе насильственно насиловать упорядоченность песни, со- храненную нам рукописями. На каком основании? с ка- кой целью? Чем не подобен здесь себе оный поэт, самыми древними именованный пламенным и буйным? Всякий из стихов мы охотно воротили бы на завещанное место для нетронутости облика; но здесь мы попытаемся утвер- дить сие для единого только места, не столь строками сти- хов, сколь суждениями критиков изобилующего.

Предлагается нами к пересмотру начало четвертой песни Лукрециевой, ибо здесь более, чем в иных местах, исходят суждения не из Лукрециевых обыкновений, но лишь из вкуса и духа судящих. Следуя почтительно по стопам предшественников, не продолжить проторенный путь, но воротиться по нему вспять намерены мы к вос- становлению изначального порядка стихов, дабы ярче воссиял венец поэта.

Подозрительным названное место считал Марулл, в удвоении обличал Мевальдт, отвергал Дреке л ер, осуж- дал Гомпф. Чего я добиваюсь? с чем восхожу к суду? С тем, чтобы несостоятельность сказанного приговора изъявить, отрадный этот труд на себя приемлю.

Что не единообразным мы подразумеваем вступление ко всей песни Лукрециевой, полагаю общеизвестным. Та часть, которая служит началом книги и, словно внепред-

* Перевод М.Л. Гаспарова.

метное отступление, раскрывает не суть дела, но высшее блаженство жизни людской, будучи как бы введением и преддверием, равно как и та часть, в которой расчленение предстоящей книги провозглашается и обоснование пред- мета содержится, именуем мы обыкновенно зачином или закономерным вступлением. В четвертой же песни Лук- реция как преддверие, так и вступление представляются более расплывчатыми; причина того и другого одна и та же, обилием доводов однако же не изъясняемая.

Сущность всякого вступления сама по себе сводится заведомо к трем предметам: к обобщению, к предуве- домлению и к вышеназванному обоснованию предмета; четвертому предмету здесь места нет. Что и дает нам возможность предположенные Дрекслером четкие гра- ницы введения IV песни установить.

Стало быть, следующие стихи нашего вступления (IV, 42):

Значит, я здесь говорю, что с поверхности всяких предметов

Отображения их отделяются тонкого вида... и т. д. —

по праву следует считать за начало рассуждения, а так называемое большее обобщение — за принадлежащее не к вступлению всей песни, а к первому ее доказыва- емому положению. Таков обычай Лукрециев, ибо нередко у него обобщения подобного рода предваряют разверты- вание доказательств. Пример тому — славное место в

6. книге, где изъясняется натура магнитного камня, а изъяснению этому предшествуют доводы, обобщаемые из I и II книг. Здесь же для изъяснения отображений надлежит напомнить внимательному читателю доказан- ное не в III, а во II книге. Посему неверно поступил бы Лукреций, уничтожив большее обобщение на месте его. И он не уничтожил его.

Немногое в этом открыто для сомнения; и это немногое есть известный вопрос о повторениях Лукрециевых. Кри- тикам неугодны Лукрециевы повторения! почему бы тог- да и не Гомеровы? Преддверие IV песни Лукрециевой из I

песни заимствованным мнится, большее обобщение вос- производит таковое же из вступления III книги, два стиха встречаются невдали в том же самом начале книги. Но и это не противно обычаю Лукрециеву. Много у него приме- ров таким повторениям, много о них сомнений у суровых критиков. Что мы считаем за повторения, многие предпо- читают считать за вставки. Но предлагаемое нами утвер- ждение не по логике либо по риторике мерится, а по Лукрециеву поэтическому искусству: довольно вспомнить, сколь подобен зачину IV песни зачин его I песни. В пере- носном смысле следует понимать слова Лукрециевы о том, что он, сильный духом, идет по бездорожным полям Пие- рид: силу и действие слов своих о полагает более в непре- дусмотренном сравнении, нежели в вольном описании. Перечитавши III книгу и обратясь к IV, напротив, видим мы поэта не в переносном, а в собственном смысле словес пересекающим бездорожья Пиерид, срывающим оные цве- ты и припадающим к источникам жаждущими устами; а посему совсем иначе идет здесь повесть и в одном и том же звучании слов не тот же образ усматриваем быть мо- жет. И не только здесь ощущаем мы действие повторения стольких стихов. Подобным же образом место, озаглав- ленное в рукописях «блаженство и нетленность», важно во второй книге выглядит и нелепо, если не смешно, в первой. Подобным же образом то, что поддельным мнится в IV книге, истинным оказывается в V книге, что посто- роннее в пятой — то уместнее во второй. Сам ли поэт сие учинил? или же полагать следует, что некий вставщик насмешливый был тому виною? Нет: сам Лукреций тако- вым насмешником по праву именоваться может, ибо на- смешлив он неоднократно, и острота от подменных слов по душе ему. Оксфордский оный издатель, более пяти де- сятилетий жизни своей нашему поэту пожертвовавший, да будет мне свидетелем неопровержимым и верным: дву- смысленность, утверждает он, присуща Лукрециевым обыкновениям.

Слова свои Лукреций в таком употреблении содер- жит, что внутреннее строение их само взору открывает- ся: не камень знаменательный есть Лукрециево слово, но чертог пространный и прозираемый, каждая часть которого удобна и уместна. Потому и простые слова вместо сложных нигде не являются у Лукреция. Потому и называя свои образы отделенными, тем самым он их представляет во все стороны отлетающими, каковому значению слово «отделенные* не есть точное выражение. Равно и корнесловной фигурой пользуется Лукреций до наичастейшей крайности, чему примеры — материи и матери, води и удоволенья уподобление. Стало быть, если вместо «эффигиис» единой переменой гласного Лукреций «эффугиас» ставит, то исправление здесь не надобно: довольно в толковательном примечании отме- тить относящееся место со словом «эффигиес», и отсылка к этому месту сохранит должное сходство и укажет на лукрециевский нрав и обычай.

Не против догадочных чтений вооружаюсь, не для переписчиков требую неприкосновенности, — обычай блюду поэта, равного которому не возвеличат Музы. Слова и строки для высочайшей своей поэмы отбирал он, как никто, такие, чтобы смысл их от непосвящен- ных был замкнут, в повседневном говоре не раскрывался, в стихотворении же объявлялся воочию. Таковая при- рода Музы с готовной охотою терпит и повторенья, и тождесловия, и перестановления слов и корнесловные фигуры. Примером чему можно привести строки того гиперборейского стихотворца, в которых повторения на самоближайших местах отнюдь не пошлым употребле- ны образом:

«Все воедино слилось, и никто настолько не близок,

Чтобы о холоде внять:

Все воедино слилось, и отрадны повторные звуки:

Лар, Либитина, Хвала.»

Платоновский вопрос сегодня и завтра

Суждения историко-философской науки как про- шлого, так и нынешнего века о литературном насле- дии Платона располагаются в широком спектре между двумя крайностями: от пренебрежительной оценки платоновских диалогов как произведений, лишенных логического и систематического плана, до восторжен- ной апологии диалога как наивысшего принципа ис- тинно философской мысли, для которой отсутствие жесткой систематики выступает залогом бесконечно- го движения к совершенствованию, знаком открытос- ти все новым и новым экзистенциальным проблемам¹.⁴

В самом деле, всякий, кто читал Платона хоть од- нажды, вынужден признать, что современному чита- телю зачастую непонятна постановка того или иного вопроса, едва ли доступна логика его рассмотрения и почти никогда не ясны конечные выводы или итоги. Платоноведение нового времени реконструирует фи- лософское наследие Платона, собирая его из разроз- ненных идей, не вполне согласованных друг с другом.

¹ Знаменем первой тенденции служит утверждение П. Бо- хенского: «...чтение диалогов Платона просто невыносимо для логика — столько они содержат элементарных промахов». См.: Bernhardt J. Platon et le materialisme ancien. Paris. 1971.

P. 9. Другая сторона апеллирует к замечанию Гегеля о том,

что «...лишь незнание философии затрудняет понимание пла- тоновского философского учения* (Гегель Г.Б.Ф. Сочинения.

М., 1932. С. 130).

Даже самые категорические апологеты решаются ви- деть в диалогах лишь нарочитую репрезентацию уче- ния, но никак не естественную его экспликацию².

Диалогические сочинения Платона, хотя и были предметом изучения и толкования на протяжении бо- лее чем двух тысячелетий, не являются в настоящее время текстами, досконально понятыми³. Ключ к вы- явлению и адекватной интерпретации их философ- ского содержания все еще не найден. Видимого тематического или концептуального единства в лите- ратурном наследии Платона нет, напротив, обнару- живаются непримиримые противоречия в концепции между различными диалогами и даже внутри того или иного диалога, взятого как отдельное целое⁴. Далее, не только в содержательном отношении, но и в фор- мальном, так называемые платоновские сочинения разнородны и неравноценны, среди них находятся гиганты и карлики, творения пышные и убогие, крас- норечивые и немногословные, наивные и непостижи- мо глубокомысленные. Все это неизбежно поставило

² См. Stenzel J. Zahl und Gestalt bei Platon und Aristoteles. Leipzig-Berlin, 1933. S. 105 ff.

³ Например, один только диалог «Парменид» имеет прак- тически необозримую библиографию, специальный раздел ко- торой составляет дискуссия по поводу «третьего человека» (спор Платона и Аристотеля относительно гипостазирования), и тем не менее загадка «Парменида» все еще не решена. См. Be gen Fr. Formlose Forten. Plotins Philosophie als Versuche die RegreBprobleme des Platonischen Parmenides zu losen. Gottingen. 1988. S. 3. ff. Ср. Гайденко Я.Я. Эволюция поня- тия науки. М.. 1980. С. 145-163.

⁴ Так, много недоумений вызывает диалог «Софист», особенно тот его пассаж, где, по всей видимости, движение допускает- ся в мир идей (249 С-D). См. De Rijk LM. Plato’s Sophist. A philosophical Commentaiy. Amsterdam, 1986. P. 13-19.

под сомнение единое их авторство, породило «плато- новский вопрос» — какие из дошедших до нас под именем Платона сочинений написаны самим филосо- фом, какие нет, и как вообще отразилась в платонов- ских сочинениях личность и судьба их создателя.

1. Платоновский корпус и платоновский вопрос

Платоновский корпус — Corpus Platonicum — это принятое в филологической науке наименование для исторически сложившейся совокупности сочинений, которые со времени античности связываются с име- нем Платона. Формирование платоновского корпуса

• это, по всей вероятности, многовековой процесс, на протяжении которого случались и потери, и приобрете- ния, определявшиеся в известные моменты не только состоянием рукописной традиции, но и уровнем и на- правлением современной ему филологической критики.

Первой важной вехой на пути формирования кор- пуса можно считать собрание платоновских сочине- ний, составленное выдающимся филологом античности Аристофаном Византийским (ок. 257-180 гг. до н. э.). Уже к этому времени под именем Платона ходили со- чинения разного объема и достоинства, часть кото- рых была отклонена Аристофаном, тогда как еще некоторая часть была помещена в собрании в каче- стве сомнительных или заведомо недостоверных, при- мыкающих однако к платоновским по жанру или по проблематике. Основу собрания составили безусловно платоновские сочинения, по представлениям тогдаш- ней науки. Тот же Аристофан положил начало систе- матизации корпуса по тематическому принципу.

Следующий важный этап истории платоновского корпуса связан с деятельностью Фрасилла, астролога и грамматика времен Тиберия (I в. н. э.), чьим собра- нием, по существу, пользуется и современная наука. Фрасилл объединил платоновские сочинения в девять

тетралогий (неопифагорейское влияние) по содержа- тельно-типологическому принципу — крупные произ- ведения вместе с крупными, мелкие — с мелкими, простые — с простыми, сложные — со сложными.

Итогом рукописной традиции стало издание Г. Сте- фана (Анри Этьена), одного из плеяды знаменитых фран- цузских филологов-эллинистов XVI в., определившее, в свою очередь, современное состояние платоновского корпуса (новейшие издания Платона, как по-гречес- ки, так и в переводах, сохраняют на полях пагина- цию Стефана). К стефановской сумме уже ничего больше не прибавлялось и не прибавляется, речь идет только об исключении тех или иных сочинений из списка платоновских.

Если для античности, средневековья и Возрожде- ния Платон был прежде всего непререкаемым автори- тетом мудрости, мысли которого, а чаще даже самые слова воспринимались, запоминались и воспроизводи- лись как самодовлеющие ценности, безотносительно к целому корпуса или к образу некогда жившего в Афинах грека по имени Платон, то в романтическую эпоху внимание читателей и критиков привлекала прежде всего личность Платона, «великого человека», одного из учителей человечества, и в своде его сочине- ний искали преимущественно отражение этой великой индивидуальности, причем не только в проявлениях ее интеллектуальной силы, но и в свидетельствах ее общечеловеческих слабостей или сугубо персонального житейского опыта. Как никогда прежде высокие требо- вания стали предъявляться к уровню художественного мастерства и философской глубины тех произведений, что должны были впредь не просто освещать те или иные философские сюжеты, но как вышедшие «из-под пера» великого Платона, представлять философию в наиболее совершенном ее выражении и художествен- ное творчество в его высочайших достижениях. Из