русскому глаголу «быть», а в некоторых формах спря- жения (в частности, в перфекте) попросту входит в парадигму греческого глагола είναι, подобно латинс- кому sum-fui-esse (как, собственно, и русское «быть» связано в одну парадигму с «есть»). Φύσις (фюсис) по- этому обозначает не только всякое рождение и разра- стание, но и вообще всякое быльё нерукотворного происхождения, каким порастает земля, а потом и не только земля, что по-русски традиционно переводят словом «природа». Сделавшись словом знания об этом былье, слово φύσις (фюсис) стало не просто называть его, но обозначать одно порождение в отличие от дру- гого и каждое, в свою очередь, в совокупности прису- щих ему важных для человека проявлений (ср. русское слово «порода»). Считается, что начало этому поло- жили врачи, изучавшие лекарственные возможности растений, с одной стороны, и типовые особенности различных недугов, частей тела или тел разного есте- ственного происхождения применительно к возмож- ному их исцелению. «Природа» (фюсис) или «порода» обнимало все части растения (корень, стебель, лист, цвет, плод) со всеми лекарственными свойствами каж- дой части в отдельности (что от лихорадки, что от за- пора, что от разлития желчи)¹.

Если имя «пальма» называет просто одну породу деревьев в отличие от других (скажем, платана или кипариса), то пальма как природа, природа пальмы, обнимает все наше знание об этой породе со всеми сро- ками ее развития, со всем хорошим и плохим, что она дает человеку, а главное, чем один экземпляр породы лучше другого и можно ли это определить заранее, на глаз, без печальных проб и ошибок. «От худого семени не жди доброго племени» — древняя поговорка обре-

1 См. Статью и.Д. Рожанского «Понятие природы у древ- них греков» в журнале «Природа» (№ 3, 1974).

тает новый смысл — знание природы вещи, ее проис- хождения, гарантирует успех в работе с ней. (Как в старом прелестном венгерском мультике про Густава, купившего себе собаку. Воры вошли в квартиру, вы- терли об нее ноги, вынесли все содержимое. Не уны- вающий хозяин тащит собаку на охоту, самолично учит залезать в лисью нору и вплавь кидаться за подбитой уткой — никакой реакции. Вдруг в горах происходит обвал, в глазах собаки загорается счастье: она разры- вает снег, она откапывает и отлизывает хозяина от неминучей погибели. Сладкое объятие в диафрагму — они поняли друг друга — собака была сенбернар.) Зна- ние породы — емкое информативное знание и в жиз- ни общественной. Человеческая порода наследуется вместе с природными склонностями и способностями. Династии правителей и мастеров — лучшее тому под- тверждение. Аристократия держится на превосходстве породы — в этом еще вполне уверен Феогнид, но ка- кое-то глубокое беспокойство назревает и в его поуче- ниях. Природа вещи выявляет себя в характерном для породы внешнем облике, лучшие экземпляры отлича- ются от худших тоже внешними чертами красоты и гармонии — только смотри, примечай, набивай глаз и не ошибешься. И тем не менее уже у Гераклита мы читаем: «Природа любит скрываться» (DK 22, В 123). Гераклита с древности прозвали «темным», то ли за мрачный пессимизм отдельных высказываний, то ли за общий афористично загадочный стиль письма, но это изречение одно из самых ясных и существенно уточняет, что же значит слово «природа» по отноше- нию к вещи, с одной стороны, и знанию о вещи — с другой. Бабочка, кладка, гусеница, куколка, бабочка

• это одна вещь или несколько? Во всяком случае, это не одна личина, это ряд личин, не имеющих ни малейшего внешнего тождества, даже сходства. Че- ловек, который утром ходит на четырех ногах, днем

на двух, а вечером на трех — тоже претерпевает ряд метаморфоз, как и любое природное существо. Приро- да является в которой из этих сменяющих друг друга личин? Или в одной из них? Или в их сумме? Или она скрывается в том самом усилии мысли, которое не- когда открыло человеку, что под разными личинами, за ними стоит нечто одно, не явленное ни в одной из личин, ни тем более в сумме, которая не может быть представлена одновременно для одного экземпляра, только от нескольких, и потому не есть одна вещь.

Природа вещи развернута во времени, она движе- ние (у слова φύσις суффикс «действия по глаголу»), то, с чего мы начали — счислимое постоянство перемен незримого единого. И если разнообразные природы этого мира — тоже всего лишь личины более глубин- ного его единства, то своя природа есть и у мироздания в целом, которое обнаруживает точнейший распоря- док движения, но не втискивается в весьма ограни- ченные рамки чувственного человеческого зрения. Единство мироздания может быть слитным, как у ра- стения, от семени до семени, или дискретным, как у насекомого, от имаго до имаго — где-то в разных мес- тах, в разных средах, в разных режимах передвиже- ния, питания и т.п., — но без этого единства скрытой природы нет ни мироздания, ни его распорядка. «Этот миропорядок, один и тот же для всех, не сотворил никто ни из богов, ни из людей, но он был всегда, есть и будет огонь вечный, мерами возгорающийся и мерами угасающий* (DK 22, В 30), — таково слитное един- ство природы-космоса по Гераклиту и здесь Эфесский мудрец продолжает традицию милетской школы, нача- тую Фалесом, для которого, как мы видели, символом единой природы всеобъемлющего мироздания пред- ставлялась понятая как некое единство вода.

Богатейшее по последствиям решение было пред- ложено пифагорейцами, то ли философской школой,

то ли религиозным орденом, то ли политическим объе- динением, главой и учителем в котором почитался Пифагор — то ли бог, то ли сын божий, то ли родона- чальник европейской математики. Единая природа ми- роздания, как и все единые природы, различающиеся внутри него, есть число, аритмос. По-нашему число не вещь, а для греков еще какая. Числа представимы геометрически, они наглядны, они, как любил имено- вать их А.Ф.Лосев, статуарны. В мире нет простых вещей. Все вещи сложны, сложность вещи составляет ее внутреннее число. Вещи-числа вступают во взаимо- действие, от взаимодействия чисел возникают музы- кальные интервалы, рождается музыка мира, которой мы не слышим, потому что звучит она вечно, без того фона тишины, на котором наше ухо способно разли- чать звуки. Число это не только состав, это еще и ритм. Звук-— это знак движения, все вещи движутся, их числа задают им ритм их особого движения. У каж- дой природы — свой ритм естественного развертыва- ния. Римский поэт Лукреций, утверждая, что не могло быть на земле кентавров, доказывал это тем, что у человека и коня — разный природный ритм разви- тия. Человек в два года — младенец, а конь — в рас- цвете сил, в двадцать — конь одряхлел, а человек свеж и преисполнен юной энергии и т.п. (V, 878-924). При- рода как число развернута в пространстве и во време- ни, она объемлет все изменчивые личины вещи, она больше не скрывается за личинами, но она и не видна в естественном облике вещи, потому что облик числа

• иной, он усматривается отвлеченным от вещи ум- ственным взором. Это удел избранных. Но есть и дру- гой способ увидеть числа. Для нас представление о числах связано с написанием арабских цифр (вспом- ните у К.Чапека: «О шея лебедя, о грудь, о барабан, и эти. палочки, трагедии знаменья* — так в поэтических видениях преобразился номер проштрафившейся ма-

шины — 235). Греки обозначали числа буквами алфави- та и уже любому непосвященному было понятно, что где речь идет о числе, там возникает слово, звучащее слово, развернутое во времени. В мироздание вгляды- ваются и вслушиваются. Единая природа вечнодви- жущегося мироздания выявляет себя в слове, Логосе,

• и это мы читаем у Гераклита, но здесь не обошлось без влияния Пифагора. Демокрит вообще предложил считать, что мироздание составлено из букв — недели- мых тел (атомов) различной конфигурации, которые, соединяясь, дают разные вещи-слова, в зависимости от того, сколько их будет, в каком они расположатся порядке, каковы будут их очертания и взаимораспо- ложение. Единая природа — это единая структура. Ни воды, ни огня вообще нет как таковых. Есть сте- чение атомов — в той или иной структуре. Нет ни рождения, ни смерти, есть только стечение атомов или их расторжение. Какая же природа без порождения? Природы в собственном смысле тоже нет. Есть две про- тивоположные природы: атомы и пустота. Атом — это тело без пустоты, поэтому неделимое, нерушимое, веч- ное. Пустота — это то, что отделяет атом от атома, чтобы они не слились и не превратились в один ог- ромный атом, из которого уже не построишь ничего. Пустота обеспечивает структуру, структуру козы в отличие от структуры кузнечика. Ясно, что речь идет уже о каком-то механическом мире, о конструкции, а не о порождении.

Из решения: единая природа есть число, — быстро последовало, что единая природа есть множество при- род, объединенных соотношением, — не больше. Вос- становить и утвердить единство во множестве сделал своей задачей Парменид.

Сколь бы велико ни было число, присваеваемое той или иной природе или обнимающее то или иное мно- жество вещей, оно замешано на единице, основано на

единице и может быть осмыслено лишь как нечто одно. Так понимала числа пифагорейская арифметика. Множество вне единства — беспредельное. Число есть соединение предела с беспредельным, введение необо- зримого в четкие рамки определенности. Как бы ни была растянута во времени и разбросана в простран- стве природа, перед мыслью она должна предстать не просто в единстве, а как нечто одно. То одно, что будет обнимать все, всеобщая природа, возможно только как одно единственное единое (“Εν), такое слово дает те- перь Парменид для обозначения того, что именова- лось уже и πάν (все, вселенная), и κόσμος (миропорядок) и φύσις (фюсис, природа). Сочинение Парменида — поэма, как другие поэмы этого философско-дидакти- ческого жанра (Эмпедокла, Ксенофана), она именует- ся «О природе», но слову «природа» как обозначению всякого бытия Парменид твердо противопоставляет другие слова из парадигмы глагола «быть», и прежде всего форму «есть» (3-е л. ед. ч. наст. вр.). Знание природы, как мы помним, давало знание того, что по- стоянно бывает и, можно твердо рассчитывать, еще не раз будет так, как было прежде. Парменид всяко- му было-бывает-будет решительно противопоставил «есть» — всегда, неизменно, не может не быть. Кони скачут, резвятся, участвуют в состязаниях, побеждают, старятся, теряют резвость и пыл, — все это бываль- щина, свойственная их природе. Но конь есть зверь, зверь есть животное, животное есть живое существо, живое существо есть сущее, сущее в конечном счете есть Одно-Единственное-Единое, которое, венчая эту пирамиду того, что есть, именуется формой είναι — инфинитив глагола «быть» — быть, или бытие, как переводится это слово Парменида в современной фи- лософской традиции. Этому бытию коня — зверем, зверя — животным и т.д. нет альтернативы, и если на всякое природное «бывает» находится «сроду не было»,

не бывает, то небытия рядом с этим бытием, равно- смысленного ему, нет. Парменидовское есть не подда- ется отрицанию, оно не результат наблюдений, опыта, оно достояние мысли. Эка важность, — сказали бы иные, — бывает и мысль не вполне удачной, — но не Парменид. Словом «мысль» (νόημα) или «мыслить» (νοεΐν) Парменид обозначает не всякое более или ме- нее осмысленное высказывание, но лишь то, которое содержит в себе это безальтернативное есть. «Конь есть зверь» — это не дано нам ни в каких чувствах, ни в каких житейских поворотах опыта, это достояние мысли. Бытие дано только в мысли, в свою очередь, мысль есть исключительно как мысль о бытии, в этом они — одно и то же, они тождественны.

Откуда же берется эта мысль, явным образом от- тесняющая сферу бытования природы? На этот счет Пармениду приходится поведать эпическую историю, как посетил он божественное местопребывание Правды, где ему и открыли скрытую от смертных взоров исти- ну. Истина требует от человека выходов за пределы своей смертной природы. Это взгляд с другой точки зрения. Парменид впервые рисует две картины природы. Вто- рая — как у прежних фисиологов, рассматривает еди- ную природу мироздания как космос, но космос больше не истина, он лишен неподвижности — условия вся- кого тождества, а без тождества нет непреложной, без отрицания небытием, истины. Миропорядок обсужда- ется в той человеческой способности, которая с этих пор именуется «доксой» (δόξα) — это «слава» — разго- воры, пересуды, мнения, представления, как верные, так и нет. Первая же картина — с точки зрения боже- ственного откровения — дает нам Одно-Единственное- Единое-Бытие, вечное, неизменное, цельное, полное, всесовершенное, мир мысли, а не природы.

Оттесненная от истины, «природа» становится словом не первого ряда, теряет космическое распространение,

ограничивается миром самородных, не рукотворных вещей, который все чаще начинает противопоставлять- ся миру вещей, рукотворных, производимых человеком. Этот второй мир начинает интересовать философию все больше и больше.

И прежде всего выясняется, что за именем «конь» и за именем «ваза» стоят не вполне равноценные вещи. Особенно, если речь идет о мастере, который собира- ется сделать вазу — ситуация, в которой никогда не окажется тот, кому нужен конь — полцарства за коня!

• других методов нет.

В слове «природа» было точно обозначено, что имя, нарицательное имя человеческой речи — вода, камень, дерево, лошадь, человек — называет не каждую вещь в отдельности, но нечто такое, что одновременно и включает эту вещь в большое множество вещей, та- ких же, как она, и отличает ее от большего множе- ства вещей, не таких, как она. Но что дает человеку основание для приложения к вещи того или иного имени, для присвоения ей знака той или иной приро- ды (породы)? Тут два пути: либо мы знаем происхож- дение вещи — теленок родился от коровы и быка, следовательно, ему уже от рождения можно присвоить имя «корова» или «бык»; младенец родился в царс- кой опочивальне, ему при рождении нарекают громкое и славное, «царское» имя, что-либо в роде «Покоритель мужей» (Александр), «Вождь народов» (Архелай) и т.п. Однако на этом пути возможен такой поворот судьбы

• наследник престола может оказаться слабым отпрыс- ком, а порождение коровы — уродом, «не мышонок, не лягушка, а неведома зверушка» — как тогда их называть, эти противные своей природе порождения?

• Да уж разумеется, не по их происхождению, не по анкетным данным, а по их собственным свойствам, по тому, что они сами могут предъявить. По-гречески

это называется «усия» (достояние члена общины, то, что у него есть), «сущность» («эссенция» по-латыни). Сущность всех уродов будет состоять в том, что они уроды, а можно ли различать их как-то в их уродстве и на каком теперь основании, если не на основании происхождения? Можно, если пойти по второму пути: корову от лошади мы отличаем по их облику, не справ- ляясь в документах. Так же уродцев и выродков мож- но различать по их собственному виду. Если от коровы родился уродец, по виду смахивающий на жеребенка, то уж скорее его следует назвать жеребенком, чем те- ленком. Если в царском чертоге родился ничтожный ублюдок, то следует именовать его на основании оче- видности, а не метрической выписки, — пусть его зо- вут «Тупицей», «Страшилищем», «Злодеем» и т.п.

На страницах платоновских диалогов начинают появляться молодые афиняне, тезки своих знамени- тых предков. Аристид внук Аристида, Фукидид внук Фукидида — какие славные имена, какие великолеп- ные породы! Многообещающие знакомства. Однако выясняется, что природа основательно отдохнула на молодых людях, тогда как сплошь и рядом люди да- леко не аристократического происхождения, благода- ря личным достоинствам, обучению, удаче становятся успешными политическими деятелями — абсолютная ценность понятия «доброй породы» девальвируется на глазах. Наперекор стихиям порождение коровы, уж какое ни вышло, предлагается именовать по его «виду» (эйдос) и это считается более рациональным, не пре- кословящим рассудку. На того, кто выпал из естества, распространяются представления, формирующиеся в сфере рукотворного мира. «Видами»-эйдосами, по Со- крату, населена душа мастера. Мысленным взором выбирает он из них образец для создаваемой вещи и старается воплотить его в подходящем материале. Эйдос не чужд природе.

«Вид», «эйдос» — очевидный облик вещи — это тот, что изобличает природу вещи и ее породу, а так- же обнаруживает сущность вещи, у которой как бы нет собственной природы, естественного происхожде- ния, — это относится к вещам рукотворным или тем, какие мы относим к «неживой» природе (в конце кон- цов ваза — не порождение вазы, а гора — не порож- дение горы). Эйдос есть более точное обозначение того, чо стоит между именем и вещью. К тому же эйдос говорит еще и о том, что помимо вещей вне человека и обозначающих их звуков человеческой речи суще- ствуют еще некие двойники вещей внутри человека, некие умственным взором усматриваемые образы, со- относимые с именами, которыми населено внутрен- нее пространство человеческой души.

Собственно философия обрела себя с того момента, когда философы — и раньше других, по-видимому, Сократ — поняли, что за именами стоят не самые вещи внешнего мира и не объединяющие-разъединяющие их классы-породы, «природы», а прежде всего те их образы, которые существуют лишь в человеческой душе.

В качестве «образцов» эйдосы начали принимать на себя все мыслимые совершенства, о каких не забо- тилась природа. Порода «человек» объемлет разное, но эйдос «человек» должен быть наилучшим из лю- дей в лучшую пору его развития. Ребенок, женщина, старик, больной — все отпадает, остается хорошо упи- танный мужчина в самом расцвете сил. Для ребенка, девушки, коня остаются возможности эйдосов, но лишь сверхъестественной красоты. И вот, оглядывая взгля- дом художника всю эту галерею совершенств, Сократ пришел к естественному для античного человека зак- лючению, что, будучи лучше земных вещей, эти обра- зы души не от них происходят, а от каких-то других, надо думать, еще более прекрасных (интуиция наро-

да и культуры была: лучшее не происходит от худше- го, только наоборот).

По проторенной Парменидом дороге пошло дальней- шее удвоение миров: мир вещей с его изменчивостью и мир неизменных совершенств, по разным версиям — либо в занебесной («Федр»), либо внутри космоса, в плоском пространстве «мировой души», принадлежа- щих небу, но не принадлежащих телесной природе. И как у Парменида, природе отводится докса, а знание, мысль, истина имеют дело только с миром бессмерт- ных идей. Человеку и себя пришлось приобщить к бессмертию ценой раскола на бренное природное тело и бессмертную душу, переходящую из одного вопло- щения в другое.

Что же наш бедный юнкер Шмидт? Теперь он мо- жет спокойно застрелиться из своего пистолета — воз- вратится лето или не возвратится, решительно никого уже не интересует.

Идея — вещь! А прочее все гиль, —

говоря словами Репетилова из «Горя от ума».