А все-таки есть ли красота пустой сосуд или «огонь, мерцающий в сосуде»? Красота есть идея. Все красивое, что мы видим в этом мире, не более чем идолы красоты, ее подобия, изваяния, а из чего изваяно такое подо- бие, это уже не столь важно; оно может быть сотворе- но из глины на гончарном круге, и тогда это сосуд, из холста и красок — тогда это картина, из душевной материи — и тогда это самый тонкий образ красоты, а поэт, назвавший душевно прекрасное существо «некра- сивой девочкой», просто не сумел до конца отрешиться от людского мнения³⁰. А тот образ красоты, которому чаще всего достаются упреки моралистов, который вылеплен как здоровое, соразмерных очертаний и пол- ное свежих сил человеческое тело, ничуть не меньше способен говорить об истине и совершенстве тому, кто готов отдать этой красоте жизнь и душу, как Иван Северьяныч, «очарованный странник» Лескова.

Но добра ли красота, т. е. будет ли чуждая добру красота земных вещей «идолом» или «пустой фантас- мой»? Разумеется, фантасмой. Только благо — истин- но. Всякая вещь истинна лишь в меру причастности своей благу. Платон готов любить мир, но лишь за то благо, которое он в себе несет, будучи копией с благо- го образца. В мире к благу примешано зло, а этого «черненького мира» Платон не полюбил бы никогда. Но ведь истинное благо — только в едином, в частном нет полноты истины и блага. Одна идея безупречна, все идолы ее — не без греха. Можно ли вообще отда- вать дань восхищения чему-то частному, пусть даже и причастному отчасти идеальной красоте?

На троянской стене стоял призрак Елены Прекрасной, но и у египетских могил скрывался тоже призрак, хотя и одетый в человеческую плоть, а не сотканный из эфира. Истинной Елены для Платона нет ни среди живущих, ни

30 См. Примеч. 4.

в царстве мертвых, где, по преданию, душа Елены стала подругой души Ахилла (идея неотразимой красоты и веч- ной женственности соединилась с идеей непобедимой силы и высшей доблести)³¹. Истинная Елена для Платона — та, что еще не родилась, та, что покоится в единстве единого. Все сущее еще до того, как оно возникает, есть единое, а после возникновения существует в единстве. Лишь в све- те единства единого может быть постигнута какая бы то ни было идея. Красота неразлучна с добродетелью в един- стве бытия, как и добродетель с красотой, но ни красота не есть добродетель, ни добродетель не есть красота. Доб- родетель как добротность всякой вещи есть открывающа- яся пытливому уму на опыте взаимоопределенность всех вещей в единстве бытия. Красота есть угадываемая уже чувством в облике вещи незаурядная точность ее испол- нения и тем самым ее «привлекательность» для глаза, души и ума, та привлекательность, которая увлекает чув- ство к любованию совершенством, а ум — к изысканию истоков этого совершенства и к отысканию пути для соб- ственного совершенствования. Добродетель удобна, кра- сота взыскательна.

«Итак, он встретил Сократа — умытого и в санда- лиях, что с тем редко случалось, и спросил его, куда это он так вырядился. Тот ответил:

• На ужин к Агафону. Вчера я сбежал с победного торжества, испугавшись многолюдного сборища, но пообещал прийти сегодня. Вот я и принарядился, что- бы явиться к красавцу красивым»³².

Пусть этой платоновской шуткой закончится рас- сказ о судьбе Елены Прекрасной, о торжестве красоты в этом мире, о ее нелегких победах и о ее благодетель- ной власти над людьми.

31 См.: Зелинский ф. Ф. Из жизни идей. Т. 3. Соперники христианства. СПб., 1907. С. 166-167.

32 Платон. Соч. Т. 2. С. 99.

Символы человека у Платона и платоническая любовь

«Так вот, каждый из нас есть символ человека, обте- санный наподобие камбалы, из одного — два. И потому- то ищет каждый без конца свой, из своего человека вырубленный символ» («Пир», 191 d). Слово «символ» здесь лучше оставить без перевода, как оставляем мы без перевода «гимнасий» или «проксению». «Символ» отчас- ти сродни «симптому», оба слова означают нечто сопут- ствующее, совпадающее с чем-то, причем настолько постоянно, что оно может даже считаться признаком это- го чего-то, а то и предзнаменованием. «Символ» обозна- чает еще и очень конкретное совпадение, когда две части одного некогда разделенного целого совпадают впритык, без зазоров, малейшими неровностями очертаний со сто- роны разреза. По обычаям греческого гостеприимства («проксении») совпадение двух таких «символов», поло- винок переломленного при заключении союза дружбы ее залога, служило удостоверением прав предъявителя на дру- жеский прием и юридическое покровительство. Любовь

• это стремление двух символов-половинок прежде еди- ного человека к воссоединению и обретению цельности,

• такой контекст «Пира» придает слову «символ», мож- но сказать, символическое значение половины, вечно тя- готеющей к восполнению своей недостаточности, к исцелению в полноте целого.

Со временем черты грубого материализма этой сказки, поведанной в застольной беседе комическим поэтом Ари- стофаном, из памяти сентиментальной части человечества изгладились.и первоначальное единство и цельность тела человеческого заменилось изначальным сродством душ:

Он верил, что душа родная Соединиться с ним должна,

Что, безотрадно изнывая,

Его вседневно ждет она...

(А.С.Пушкин. Евгений Онегин, глава П, ст. VIII.)

И все же, как ни далеки одно от другого представления об ищущей исцеления телесной увечности и об избран- ном сродстве двух предназначенных небесному супруже- ству душ, источник у них общий и дело не просто в том, что второе является как бы сублимацией первого — оба представляют собой симптомы иной раздвоенности чело- века, когда линия рассечения проходит не между телом и телом, как и не между душой и душой, но между теле- сным и духовным в человеке. «Символ человека» — не случайное в платоновском сочинении выражение, оно от- вечает ощущению беспокойства и неудовлетворенности в самосознании человеческого существа, ставшему реакци- ей на захвативший поколение софистов угар преувели- ченного восторга перед совершенством человеческой особи. «Человек — мера прекрасных пропорций», — утверждает пластикой своих творений Поликлет. «Да что там — че- ловек есть мера всех вещей, мера их бытию и небытию»,

• так, по преданию, говорил Протагор. Даже Поликлету Платон не расточает обычных для античности похвал, а слова Протагора цитирует с неизменным негодованием. И хотя особых причин сочувствовать Аристофану у Пла- тона, кажется, не было, историю карательной операции, произведенной богами над человечеством, он пересказы- вает не без заметного удовольствия.

«Вот ваш хваленый человек!» — как бы слышится за рассказом Аристофана, — «Скажите спасибо, что еще боги не заставили его прыгать на одной ножке в наказание за его самонадеянность и дерзость!» (190 d). Телесная красота в этом мире — медная монета. Золото — благородство души, возвеличенной стремлением к мудрости (218 е).

Каждый из нас действительно есть лишь символ человека, неполная и вечно тяготеющая к восполнению его часть, но цельность человека не в обретении родного тела или родной души в возлюбленном, но в обретении самого себя. Имен- но в этом смысле интерпретируется дельфийская мудрость «Познай самого себя» в диалоге, носящем традиционное название «Первый Алкивиад». Стараниями филологичес- кой критики прошлого века диалог этот был скомпроме- тирован в своей принадлежности Платону, что само по себе было бы еще полбеды, но тем самым он был вытеснен из платоновских изданий, в результате чего теперь он не только выпал из поля зрения научных исследований, но

• что печальнее всего — почти бесследно исчез из куль- турного обихода читающего человечества. А между тем, когда-то это произведение считалось жемчужиной плато- новской прозы. Его глубокомыслие высоко ценил Влади- мир Соловьев. Пусть оно и не написано собственной платоновской рукой (а для какого из сочинений Плато- ч новского Корпуса мы могли бы утверждать это в истори- ко-фактическом, а не в культурно-историческом смысле?), но он несомненно принадлежит к литературе платониз- ма, причем к наиболее свершенным ее образцам, как в отношении художественной стройности, яркости и выра- зительности, так и в отношении глубины и последователь- ности в проработке изложенной здесь философской концепции. Подзаголовок диалога — «о природе челове- ка», действующие лица — Сократ и Алкивиад, лейтмо- тив — любовь человека к тому в другом человеке, что есть истинное существо его возлюбленного, а не внешние при- надлежности его особы.

Кто в Афинах мог бы сравниться с Алкивиадом красо- той, благородством, знатностью и богатством? И кто зна- ет цену всем его достоинствам лучше, чем он сам? Вечно окруженный толпой поклонников, он никого из них не отличает благосклонностью, почитая себя одного наибо- лее достойным предметом внимания и заботы. Мало-по-

малу толпа поклонников вокруг юноши начинает таять: во-первых, кому охота любить того, кто сам любит себя любовью, с которой трудно соперничать, а во-вторых, юноша взрослеет, свежая красота его уступает место зрелой мужественности, а детская самовлюбленность перераста- ет в политическое честолюбие, — и вот уже поклонники, еще вчера робевшие перед избалованным любимцем, на- чинают бояться завтрашнего властителя, восторг отсту- пает перед завистью и озлоблением. Приходит день, когда Алкивиад видит около себя одного Сократа, который на- чал ухаживать за ним едва ли не первый, но, оттеснен- ный толпой поклонников, — теперь он заговорил, и с каждым словом его речи в душе юноши растет изумле- ние, восхищение, благодарность, доверие, любовь.

• Если бы я видел, что ты, столь богато одаренный от рождения юноша, вполне доволен собой и не ищешь боль- шего, я бы отступился от своей любви так же, как и про- чие твои обожатели, в которых ты не находил для себя ни нужды, ни пользы. Но ты одержим честолюбивыми меч- тами, тебя привлекает власть над родным твоим городом, над всей Элладой, над целой вселенной, наконец, и тут я тебе нужен, как ни странно тебе это слышать, ибо чем я располагаю из того, что дает власть в этом мире?

Власть власти рознь, есть такая власть, что похуже рабства. А есть бедность, которой могут позавидовать бо- гачи Азии, и есть доблесть, способная затмить легендар- ные добродетели героев Лакедемона. Как научиться отличать истинное богатство и истинную доблесть от лож- ных и как их достичь, пожалуй, я один из твоих ближ- них могу подсказать тебе, — вот почему я сегодня осмелился заговорить с тобой.

Всякое дело боится своего мастера, кто хочет делать, должен знать, желающий властвовать над людьми дол- жен знать человека. Но и на царском престоле рабом ос- танется тот, кто не познал самого себя, кто полагается на выдающиеся свойства своей натуры — рост, красоту, кре-

пость рук и твердость воли — забывая о том, что все это лишь свойства того, что есть он сам. А что же есть сам человек? Что вообще значит «сам человек», «сама вещь», «самое само»? (129 Ь).

Когда разговаривают Сократ и Алкивиад, свойства ли их разговаривают друг с другом или сам Сократ говорит и сам Алкивиад слушает его? Тело разговаривает с телом или душа с душой? В словах человеческой речи душа го- ворит с душой, пользуясь телесными органами для про- изведения звука и восприятия его, но «сам», разумеется, это тот, кто пользуется, а не то, чем пользуются, «сам человек» есть душа, но не тело и не смешение телесного и духовного. Следовательно, познает себя лишь тот, кто познает свою душу, тот же, кто знает свое тело, знает толь- ко свое собственное, но не себя (131 а-b). И кто любит красоту, молодость, силу, тот любит собственное любим- ца, но не его самого. Собственное — преходяще, душа — нет. Сократ — единственный поклонник, который любит Алкивиада самого, его молодую душу, готовую устремить- ся за пределы своего собственного, но еще не познавшую истинного честолюбия, истинной чести, истинной любви. Истинная честь — справедливость, истинная любовь — желание справедливого блага.

«Теперь, Сократ, уж я буду обхаживать тебя как са- мый неотвязный поклонник» — в восхищении восклица- ет Алкивиад. «Значит, любовь моя уподобится аисту, если ей удалось породить крылатого Эрота, готового ухажи- вать за престарелым родителем, как это делают аисты»,

• заключает в умилении Сократ эту беседу, добавляя, впрочем, по обычаю всех «пророков по свершении», что слишком сильна несправедливость в этом городе, что опа- сается он, как бы не разбились об эту скалу благие наме- рения юноши и не оказался город сильнее Сократа и сильнее Алкивиада.

Познать самого себя — это обратить взор внутрь своей души и постичь присутствие в ней мудрости-софии, разу-

мения справедливости и блага, — таков итог и смысл это- го диалога о природе человека. И в этом сочинении едва ли не явственнее, чем в «Пире», человек изображается как всего лишь символ своего существа. «Сам человек»

• это душа человека, но душа человеческая не есть сам человек. Душа, как здесь сказано, есть вместилище Со- фии (133 Ь-с), (а попросту место, куда внедряется боже- ственная софия). Душа тоже есть символ — символ божественной премудрости и поэтому она тоже охвачена любовью к совершенствованию той несовершенной части цельной софии, какая ей врождена. Любовь к другой че- ловеческой душе не есть тяготение к слиянию ради вос- полнения целого, как в рассказе Аристофана, — любовь души к душе есть движение возвышающее, а не сдвигаю- щее, опекающее, а не вцепляющееся, божественное при- звание человека, а не проклятие богов.

Повесть о любви Сократа и Алкивиада рассказывается и в «Пире». Только там возбужденная Сократом в Алки- виаде страсть к премудрости выражается в движениях, еще очень близких тем, что описаны в речи Аристофана: цветущий, в самом зените успеха, а не на исходе его, Алкивиад преследует и завлекает Сократа, (не отходит от него ни на шаг) неприступного, как Иосиф Прекрасный, но Сократ, похоже, только тешит самолюбивую гордость, не прогоняя настойчивого обожателя, но и не удовлетво- ряя его. Издевательский тон комедии слышится и в этом повествовании, заключающем застольную беседу «Пира». Совсем иные интонации звучат в «Первом Алкивиаде»: деликатность, скромность, взаимная предупредительность, отзывчивость, благодарность. «Первый Алкивиад» похож на исправленное издание романа о платонической любви старца и юноши, причем исправленное по предписаниям «Государства». Вместе с грубыми, характерными для ко- медийного остроумия поворотами и переворотами темы, здесь оказалась отвергнутой и эмоциональная напряжен- ность в изображении того душевного движения, которое

именуется здесь все тем же именем Эрота. Здешний Эрот, однако, это пай-мальчик, благонравный ребенок, крыла- тый херувимчик, добродетельный птенчик, приносящий в клюве пропитание родителям — пожалуй, даже воспе- тый у Пушкина поклонник Канта и поэт счел бы его уж слишком постным. Если это и не собственноручное творе- ние Платона, то это все-таки платоновское создание, по- скольку не кто иной как Платон сознательно и решительно рассек существо человека на два символа: тело и душу, — принадлежащие к двум различным целостностям: прехо- дящему миру сотворенных и порожденных вещей и миру вечных идей. В облике Сократа настойчиво подчеркивает- ся контраст между некрасивой, едва ли не уродливой на- ружностью и прекрасной душой (силен-шкатулка, хранящая драгоценные ароматы — «Пир», 215 Ь).

Справедливости ради следует заметить, что не с Плато- на началось некоторое охлаждение афинян к идеалу ста- рой полисной калокагатии — красота, неотделимая от доблести. В трагедиях Еврипида истинное благородство души проявляется в тех человеческих натурах, где его прежде не стали бы искать — почтенная мать семейства («Алкестида»), юная девушка и совсем молодой Ахилл («Ифигения в Авлиде»), юноша-подросток Менекей («Фи- никиянки»), Простой крестьянин, принявший царскую дочь в своем доме не для того, чтобы воспользоваться ее несчастьем, но чтобы поправить допущенную по отноше- нию к ней несправедливость, являет аристократизм нрав- ственный, это замечают и констатируют царские отпрыски («Электра»), Не в первый раз трагедия ставит нравствен- ный вопрос, ответ — за философией. Решение Платона стало радикальным: между телом и душой нет нужды ис- кать ни полной, ни частной гармонии, соединения и т.д.

Соединение двух этих чуждый друг другу символов в одном существе вынужденно, несущественно, обремени- тельно для обоих, разъединение — желанная цель, ради которой строится платоновское здание государства, вое-

питания, справедливости. «Идея есть страсть, — написал в одном из своих посвящений проф. А.Ф.Лосев, — а страсть есть идея». Символы «Пира» указывают на страстность платонической идеи, зато «Первый Алкивиад» показыва- ет умственную идеальность платоновской страсти.

Пусть не все произведения традиционного Платоновс- кого Корпуса по языку и строю мысли могут быть отнесены к классическому периоду греческой словесности и клас- сическому веку греческой философии, но совершенно не- историчеким должен быть признан тот еще не изжитый по сей день подход к наследию античности, когда только имя гения на титуле дает сочинению право на благосклон- ность ученых. Ведь мы далеки от того, чтобы историческое значение Платона ограничивать его собственноручными творениями, а поэтому составленные еще в античности парафразы и даже подделки платоновских произведений должны стать предметом внимания исторического следо- вания как первые концепции и первые интерпретации философии платонизма и поэтики Платона, возможно, не самые адекватные с точки зрения нашего века, но едва ли не более влиятельные в пору, отделяющую нас от антич- ности, чем собственно платоновские сочинения.

Некогда очень популярная, но теперь отзывающаяся изжитой древностью идея «платонической любви» скла- дывалась на основании всей платонической традиции, а символов «Первого Алкивиада» — в первую очередь. Пе- релистывая собрание сочинений Платона в нынешнем его виде, читатель уже не имеет возможности убедиться том, что образ платонической любви значительно глубже уко- ренен в эстетике самого Платона, чем это можно заме- тить, погружаясь в опасные неоднозначности «Федра» без оглядки на спокойные и ясные откровения «Государства».