О герое «Энеиды».

Стоические добродетели Энея, давшего имя бес- смертной поэме Вергилия, стали притчей в языцех, со временем далеко не умилительной. Романтическая и постромантическая эпоха стала подозревать в этом античном рыцаре без страха и упрека либо ханжество, либо творческую неудачу автора. Известный амери- канский культуртрегер и эстет теперь уже прошлого века с удовольствием пересказывал как анекдот диа- лог, произошедший у него на экзамене в учебном за- ведении для взрослых типа воскресной школы.

• Что Вы можете сказать о герое «Энеиды»?

• Герой? Какой герой?

• Эней!

• Эней? Я думал, это священник.

Небольшое примечание: здесь дело может- оказать- ся не только в характере персонажа. Гексаметричес- кие клише pater Aeneas, pius Aeneas, в переводе «отец Эней», «благочестивый Эней», неискушенный чита- тель мог принять за указание на сан. Что, разумеется, не снижает эффекта диалога: непосредственное эти- ческое и эстетическое чувство не находит в поэме героя, личности, способной поддерживать интерес читателя к себе до конца сюжета и повествования.

А? Так Вы не дочитали? — строка из прелестного стихотворения А. Касаткиной, посвященного отчасти Энеиде, стала непредвиденным обобщением — под ней подписались .многие: это про меня. А жаль. Потому что именно в последних строках поэмы с многостра-

дальным Энеем происходит нечто такое, что заставляет совсем по-новому посмотреть и на характер персонажа и — более того — на стоическую ортодоксальность Вергилия.

Последний поединок с Турном, соперником в борьбе за руку Лавинии, последнее свершение на пути осу- ществления судьбы Иула — основание Рима. Добро- детельный Эней не питает ненависти к сопернику, к тому же исполнен сознания своей правоты и неотвра- тимой победы. Что-то удерживает его от решительно- го выпада — может быть, милосердие, может быть, сочувствие товарища по несчастью стронутости роком с природных корней. Вот уже враг и повержен волею судеб и даже молит о пощаде. Добродетельный стоик не отринет мольбы. Но тут в какой-то момент на Турне распахивается плащ и Эней видит знакомую перевязь Палланта, дорогой трофей, снятый с его, Энея, убито- го друга в предшествующем поединке, где, по эпичес- кой традиции, соперником Турна вместо Энея был его ближайший друг, его Патрокл, его второе я. В душе Энея на мгновение вскипает страсть, гнев, побужде- ние мести. Этого мгновения оказывается достаточно, чтобы рука сама нанесла последний решающий удар. Все было кончено. В дурную минуту оставляет поэт своего героя — так комментирует это событие М.Л.Гас- паров. Минута дурная, может быть, даже страшная, но это звездная минута свершения судьбы, роковая для поэта и его поэмы.

Дать волю страсти — для добродетельного стоика дурной тон. Чтобы торжество судьбы происходило при таких отягчающих обстоятельствах, нужно было уви- деть нечто такое к концу поэмы, чего не виделось сна- чала. И тут же вспоминается просьба умирающего Вергилия к друзьям — уничтожить поэму, — что, если поэт к закату жизни сделал открытие, с которым не сумел или не успел совладать?

Какую-то прежде не замеченную энергию почувство- вал в образе Энея и В.Н.Топоров, посвятивший книгу «Эней — человек судьбы» (М., 1993) раскрытию проб- лемы формирования культурно-исторического «среди- земноморского макроконтекста», породившего духовный тип личности, нацеленный на сотрудничество с ми- ром, «сотрудничество в целеполагании и следствии, сотрудничество с будущим и судьбой» (С. III).

«Сотрудничество с судьбой» звучит комплиментар- но. Хорошо сотрудничать, если твоя судьба — побеж- дать и царствовать, пусть после гонений и странствий. Бывают судьбы сложнее, не говоря об Эдипе, — у того же Турна. В сотрудничестве или в противоборстве внес он свой вклад в целеполагание и следствие?

У Рембрандта есть картина: Иаков борется с Анге- лом. Этот дуэт безумной агрессии и тупого самоутвер- ждения, с одной, таковой, стороны, и бесконечной милости, бережного сострадания и мудрости — с дру- гой стороны, той, где Ангел, мужеподобная дева, то ли любовница, то ли отец, — ее сильная рука на кру- той и жесткой вые Иакова лежит тяжко и нежно, ее фигура вознесена над ним или это он поднял над со- бой противника, как Геракл — Антея (или Плутон — Прозерпину?). Как решить, он ли силен — или она уступчива? Однако поединок решен и решен он взо- ром Ангела, безгневным и безлюбовным, смотрящим поверх Иакова и мимо него — в их общую судьбу, судьбу народа Израилева и Бога Израиля.

* * *

Сотрудничество человека и судьбы, о котором пи- шет В.Н.Топоров, похоже, всегда таково: он хозяин, а она — Бог, он покоряет, а она — бережет, он отва- живается, а она знает. Неравное партнерство, вечный мезальянс... Вечный? Нет, так было не всегда. Когда-то он лежал простертый ниц перед ее ликом. Любила

тогда она его? Как знать! А вот когда он восстал, когда бросил ей вызов, то ли на брак, то ли на брань, — возрадовалась ли она? Покорилась ли? Да и чем, соб- ственно, было ему взять ее? Умной рассудительностью? Хитрой изворотливостью? Рыцарственной отвагой? Великодушным самоотвержением? Покорной стойко- стью? Грубой силой? А справедливости ради, она-то чем взяла? Разумом? Великодушием? Той же силой? «Сила судьбы» — расхожий нынче штамп, как, ска- жем, «закон природы». Однако мы знаем, что сочета- ние закона и природы — позднее, оно обязано возникновением своим отождествлению природы (кос- моса) и общества, государства (полиса) в философии стоиков, отождествлению, воспринимавшемуся долгое время комично. Во времена софистов понятия приро- ды и закона составляли антитезу. Что-то подобное видится и за сочетанием «сила судьбы». Сила есть — при чем тут судьба? Говорят, сила есть, ума не надо. А если есть ум, — что может против него судьба? А если есть судьба, что могут против нее сила и ум? Похоже, тут просто какая-то очень старая, давно по- забытая вражда. Кого только и с кем?

Разные бывают силы. Сила — кратос, власть, сила

• βία — насилие, а есть сила — укорененность, дюна- мис, сила, равная природе, сила самоосуществления, а не покорения. Вот с этой силой-укорененностью судь- ба находится в старинной и постоянной вражде. Судь- бою человек всегда гоним, стронут с места. Она там и начинается, где кончается природа: дубовый листок оторвался от ветки родимой. Эдипа судьба прежде всего перекинула из родимой земли на чужую, которую он долго по неведению считал своей, а на родную вер- нулся чужаком и осквернителем природы. Сравним у Шекспира: самые парализующие явления судьбы — это когда лес трогается с корня, когда является смер- тный, не рожденный смертной женщиной. Судьба Тур-

ну подрезает нить его природной укорененности, что- бы передать ее пришельцу. Судьба — это черный пе- редел природы. О каком сотрудничестве тут может идти речь? У людей это зовется сговором, сообщниче- ством, если не хуже. Тихо и покорно следует понача- лу Эней, подгоняемый в спину, вырванный с корнями, чтобы, покинув родное пепелище, трансплантировать род троянский в землю италийскую. Он, конечно, не- сколько отвлекся с Дидоной, но опомнился стоичес- ки, собрал вещички и снова в светлое будущее. «Разве не было твоей воли в нашем союзе?» — попрекала его Дидона. «Была бы моя воля — я из Трои никуда бы не двинулся». — Не простила такого ответа Дидона. И судьба не простила. Обидное для судьбы слово ска- зал Эней, проговорился, как Алеша Карамазов: рас- стрелять! На миг сверкнуло, какие омуты и какие черти скрываются в этой благочестивой и добродетель- ной натуре. Невольник судьбы, невольник чести, не- вольник долга. Не для себя — в промежутке — между отцом и сыном, здесь его прибежище, островок при- роды, ее невывихнутый сустав: взрастить сына, не опо- зорить отца. Самому — уйти, отойти в сторону, на покой или в покой вечный. Или считать себя свобод- ным. Считать, что больше никому ничего не должен. Укореняюсь. В историю, если другого, природного уко- ренения уже нет и не будет. «Так следуй же, отрав- ленная сталь, по назначению!» Вергилий не оставляет героя в дурную минуту. Это герой, восстав, оставляет своего поэта. Дальше — тишина и тени.

В ранней молодости Вергилий учился у эпикурей- цев, с восторгом читал поэму Лукреция «О природе вещей», в стихах своих никогда не забывал любимого мэтра. Исповедуя стоицизм, возможно, не забывал он и эпикурейских уроков, как не мешал авторитет Эпи- кура Лукрецию видеть мир через стоические призмы. Эпикурейские атомы летят в пространстве отвесными

параллельными траекториями и ничего в мире не возни- кало бы, если бы не отклонение от нормы: единожды, но непременно. Дабы реализовать свою индивидуаль- ность, атом совершает неопределенное отклонение, шаг в сторону, побег. Так же поступают и другие атомы — индивидуумы. Сталкиваясь, они дают начало всем созидательным движениями природы.

Добродетель — норма. В мире сплошной добродете- ли ничего не может происходить плохого, иррацио- нального. Историю вершат страсти, отклонения от нормативных постулатов добродетели. Эней совершил свое отклонение. Может быть, в первый и последний раз. Но он реализовал себя как индивидуум. Он состо- ялся как герой, эпический витязь, а не стоическая парадигма. Он спас поэму, но, вероятно, не автора. Ясная и чистая индивидуалистическая интуиция Эпи- кура-Лукреция чудо как хороша в теории, а на прак- тике — опасное искушение. Нормы бывают разные. Нормы бесплодия требуют прорыва в созидание, но нормы порядка не допускают произвольного отклоне- ния ради самоутверждения индивидуума. Эпикурей- ский сон наложился на стоическую картину мира — и Вергилий ужаснулся. В «средиземноморском контек- сте» это был первый случай (или первая набежавшая тень). Сколько их было потом! Не будем тревожить мирную славу Вергилия. Эней не проснулся героем, он всего лишь несколько задремал как благочестивый отец Эней. «Энеида» осталась поэмой без героя.