Оглянись в недоумении

...ты, Каштанка, недоумение...

Слово недоумение мы привыкли связывать с глаголом «недоумевать» как его отглагольное существительное, обозначающее «действие по глаголу». Вряд ли найдется много ушей, способных расслышать в этимологической структуре этого слова сложную приставку «недо-», как, скажем, в словах «недосказанность», «недолет», «недо- росль» . Попытайся какой-либо пишущий автор — в стихах или в прозе — «нажать» на такую этимологию, заставить читателя воспринять это слово как недостаток умения, недо-умение, оценка подобных усилий будет по справед-' ливости отрицательная, в лучшем случае все это будет воспринято как каламбур. Действительно, в слове «недо- умение» смысловым центром является «ум», а не «уме- ние» — но разве «умение» не происходит от «ума»? Слова-родственники, слова-паронимы имеют, тем не ме- нее, в языке определенного временного среза и разные семантические ареалы, и разную стилистическую окрас- ку, и еще много кое-чего их разнящего, а не единящего. Каламбур на том и основан, что напоминает о родстве сло- вам, давно уже своего родства не помнящим, а может быть, и о будущем родстве словам, никогда в нем не бывшим. Однако романтическое языковедение и близкая ему по духу поэтика, будь то в стихотворчестве, будь то в фило- софствовании, по поводу и посредством языка, пользует- ся каламбуром, если не сказать — злоупотребляет им, абсолютно игнорируя комический характер этого приема, всерьез, как бы даже недоумевая: а что тут может быть

смешного? — ведь в языке говорит до всякой рефлексии отчеканенная мысль, исповедальная мудрость народа, а смеяться над нею — все равно что смеяться над природой

• это не признак ума, и она этого не прощает. Итак, со всей риторской серьезностью объявим о сплетении этих двух этимологий: наше недоумение есть некая растерян- ность ума, происходящая от недостатка умения мыслить.

Предмет, оглянуться на который призывает заглавие предлагаемого этюда, есть русская хайдеггериана, а имен- но: с каждым днем нарастающая лавина русскоязычных переводов сочинений теперь уже и у нас признанного ге- ния немецкой мысли и словесности. Но коль скоро речь идет о переводе, у призыва оглянуться неминуемо появ- ляется еще много разнообразных объектов, ибо, как ска- зал сам Хайдеггер, перевод есть пере-вод через пропасть, отделяющую один текст от другого, язык от языка, эпоху от эпохи, не говоря уже о менее существенных отличиях. Намеревающийся перейти или переводить оглядывается в надежде найти помощь, поддержку, опору. В каких опо- рах нуждается переводчик Хайдеггера, какие из них он может найти и где, а надежду на какие ему следует оста- вить, наконец, что может быть переведено через разделя- ющую перевод и оригинал пропасть, а чему придется остаться без перевода — вот о чем безмолвно вопрошает умоляющий взор оглядывающегося. Приступая к перево- ду из Анаксимандра, М. Хайдеггер объявил, что его огля- дывающийся взор не находит поддержки ни в ком и ни в чем, кроме «опоры наглядности» тех образов, в которых древние мыслители проясняют излагаемые в их притчах или изречениях мысли. Переводчики Хайдеггера нахо- дятся в более выгодном положении, им есть на кого и на что оглядываться — на самого Хайдеггера и его переводы.

Все вышенаписанное может быть воспринято как па- родия, каковой оно, собственно, и является. Только усло- вимся сразу: пародия диктуется любовью, восторженным стремлением к подражанию, к усвоению приводящего в

восхищение; оскорбительное бесчестие, о котором говорит Сальери у Пушкина — это не пародия, это всегда пере- дергивание, подлог, снижение, утрирование. Реабилити- рованная Тыняновым пародия — это филологический эксперимент, ученическое «приглядывайся!» в действии. Собственно, перевод, особенно перевод художественного текста, это всегда и прежде всего пародия, усвоение при- емов — ведь берется другой язык, другой менталитет, другая «сверхзадача» и воспроизводятся на родном языке взятые из чужого структуры отношений между мыслью, словом, обиходом, жанром и т. п., что составляет подле- жащую переводу материю текста. Механической замене слова на слово практически не поддаются даже сугубо стан- дартизированные тексты. Когда же речь идет о риторском тексте — а любой текст Хайдеггера это всегда и по пре- имуществу риторский текст — задачи прозаического пе- ревода оказываются вполне сопоставимыми с задачами стихотворного перевода. «Переводчик в стихах — соперник»,

• этот трюизм означает, как известно любому, когда-либо выступавшему в подобных турнирах, что приходится с неизбежностью то и дело капитулировать, а именно, вы- бирать, что из оригинального стихотворения переводчик берется передать в родной словесности, а что нет. Практи- чески и даже теоретически речи не может идти о том, чтобы передать все: мысль, образ, ритм, рифмы, семанти- ческую перекличку слов и связи их внутри тесного стихо- вого ряда, звукопись, мелодику, не говоря уже о внутри-культурных ассоциациях иноязычного читателя, которые определяют едва ли не половину обаяния любого поэтического опуса на его родине и отнимают такую же долю прелести у стихотворения, представленного на чуж- бине, где эти ассоциации «не работают». Зайцев не два, а семь и семьдесят семь, и за какими из них он гонится, переводчик каждый раз определяет сам. Именно поэтому ни одно блестящее достижение в переводе не отменяет по- следующих попыток. «Горные вершины» Лермонтова —

шедевр, как известно, но сколько еще невычерпанного осталось у Гете! — и вот кто-то начинает подбирать обро- ненные крохи, а в это время ускользает целое — процесс этот бесконечен. А безнадежное «Ненавижу и люблю» Катулла? Тут за каким зайцем ни погонишься, ни одного не поймаешь. Читателю легче выучиться понимать Гете по-немецки и Катулла по-латыни, но это не отменит зада- чу перевода, потому что перевод — это вызов поэта — поэту, но не только: это вызов культуры — культуре, языка

• языку, чувства — чувству, знания — знанию. Вызов ли это умения — умению? Думается, что в последнюю очередь, ибо переводчик и автор оригинала заведомо выс- тупают в разных весовых категориях: последний просто творит, как и живет, «свободно и свободно», а первый тоже живет и творит, но с семьюдесятью семью петлями на шее, под добровольно взятыми на себя веригами вер- ностей — мысли, слову, звуку, букве и духу оригинала. Оригинал может даже быть очень среднего умения, а вся- кий перевод — дело мастера, при том что не только его делает мастер, но и оно делает мастером того, кто его де- лает. Это что касается умения. Оглянись, переводчик, пока ты еще в недоумении. Может быть, потом будет поздно.

Итак, приступая к переводу хайдеггеровского текста, всегда как бы стихотворного, ибо риторского текста, пе- реводчик выбирает для себя, что он попытается перевести. Специфика хайдеггерианы состоит в том, что вознамерив- шийся перевести «только мысль» не переведет ничего. Дело в том, что хайдеггеровская фраза не говорит о чем- то, она говорит что-то. Можно ли говорить что-то ни о чем? Вероятно, можно, если, скажем, можно говорить о чем-то и не сказать ничего. Более точно: то, о чем говорит Хайдеггер, выясняется только из того, что он об этом го- ворит. Так строятся загадки. Энигматичность хайдегге- ровских текстов требует «перевернутого» решения, как иногда ответы под загадками подписывают «вверх нога- ми». Сначала необходимо продумать контекст, а потом

уже составляющие его фразы и слова. При этом контек- сты у Хайдеггера всегда очень широкие, по-хорошему, все его наследие — это один самый безусловный контекст, все меньшие по объему — небезусловны, не вполне безус- ловны. Voces Heideggerianae, или слова, встречающиеся только у этого автора или по-своему им переосмыслен- ные, — это ключевые его идеи, и как раз они-то, как счи- тается, хуже всего поддаются переводу. Внимание! Оглянемся в недоумении: как же мы переведем контекст, когда мы еще не подобрали к нему ключа? Труднее всего у Хайдеггера перевести контекст, сохраняя все завязан- ные в нем слова, из которых только и вырастает семантика ключевого слова. Как следует строить здание интерпрета- ции, начиная с целого и постепенно формируя в нем дета- ли, Хайдеггер продемонстрировал в работе «Учение Платона об истине». Сначала очерчивается зримый об- раз, затем выявляются его смысловые потенции и воз- можные исторические истоки. Дальше начинается самая сложная операция: одновременное подстраивание друг под' друга многозначных «идеограмм», пока в руках мастера калейдоскоп не выдаст искомую картину. А как же уз- нать, которая из фантасмагорий калейдоскопа — иско- мая? Да и зачем мудрить, если мы заранее знаем отгадку? Вот здесь-το и зарыта собака герменевтики: никто не зна- ет заранее, когда он скажет калейдоскопу «остановись!», но остановит он калейдоскоп именно тогда, когда услы- шит внутри себя «я нашел». Дальнейшее — доказатель- ство точности выбора, здесь царство риторики, поэзии, учености, логики, — чего угодно, здесь уже нечего боять- ся — счастье Цезаря уже на борту. Должен ли русский Хайдеггер дожидаться своего Цезаря? Разумеется, без та- кого Цезаря русского Хайдеггера не будет, но подножием его будущего монумента станет труд его менее счастли- вых предтеч. Это вторая собака герменевтики: большое интерпретаторское счастье складывается из мелких удач и порой такое счастьесложение растягивается на века.

Приступая к переводу любого из опусов М. Хайдегге- ра, необходимо иметь прочитанными и понятыми хотя бы основные, ключевые его произведения — «Бытие и время», «Учение Платона об истине», «Изречение Анак- симандра», «К чему поэт...», «Вопрос о технике», «Исток художественного творения». Это нужно, чтобы освоиться со специфическим словарем самого Хайдеггера, существен- но отличающимся от нормативного немецко-немецкого словаря. Voces Heideggerianae — сословная привилегия любого ритора, при начале работы над переводом их луч- ше оставлять, как они есть, в немецком написании, тогда к окончанию работы может произойти накопление, куму- ляция понимания, способные подсказать более верный русский эквивалент, тогда как изначально неточный, бе- зоглядно недоуменный перевод может потянуть за собой все последующие неточности, смазать все контексты, за- путать следы, обрушить вехи, оставленные автором для понимания его мысли. Какой бы из уже опробованных эквивалентов хайдеггеровского Dasein мы ни поставили при начале работы над переводом, скажем, «Бытия и вре- мени», мы рискуем «проморгать», «проспать» все кон- тексты, которые последовательно, передавая эстафету друг другу, будут выявлять перед нами то один, то другой ас- пект того мысленного образа, или той образной, очерченной мысли, которую Хайдеггер своими риторскими средства- ми столь же высказывает, сколь и обрисовывает. Немец- кое слово состоит из Da и sein, но это нормальное немецкое слово и переводить его ненормальными русскими «здесь- бытие», «тут-бытие», «вот-бытие» и т. п. — это акты и жесты переводческого отчаяния, но никак не плоды зре- лого размышления, тем менее — недоуменно оглядываю- щегося ученичества. Аналогия: в русском языке есть слова «счастье», «свобода», «смерть», этимология которых, хотя и просматривается без труда, однако довольно стерта и в обыденном словоупотреблении не улавливается. Предста- вим теперь русскоязычного философа, конгениального

Хайдеггеру, который взялся бы построить философии сча- стья, свободы или смерти, оживляя для нас через этимо- логию некий изначальный социативно-коммуникативный смысл этих прото-поэм. Представим теперь, что немец- кий переводчик, следуя букве этимологических компози- ций, стал бы конструировать из немецких корней словоконгломераты, не имеющие никакой родословной, никакой культурной укорененности и наследственности,

• что бы мы, русскоговорящие и русскомыслящие, ска- зали о таком переводе? Мы бы выразили свое вежливое недоумение. Все, что говорит и мыслит М. Хайдеггер за, под и над словом Dasein, остается укорененным в его оте- чественном «ist da*. Русское слово «бытиё» (именно так, бытиё, а не профессионально ограниченное бытие) имеет наследство и наследственность не меньшие, чем немецкое Dasein. Хотелось бы надеяться, что к этому русская хай- деггериана придет в конце концов и на этом слове успоко- ится. Останется несколько чисто этимологических, уже даже не философских контекстов, где Dasein будет разыг- рано как Sein-Da. Перевести можно будет как-нибудь и их. Скорее всего, это будут не самые блестящие места в переводе, но пусть они будут не самыми блестящими, если при этом и за этот счет не будет тусклым главное слово хайдеггеровского философствования: человеческое бытие, осознающее свою временную ограниченность, свою жиз- ненную полноту как просвет между ничто происхожде- ния и ничто ухода, как открытость всей совместной и совместимой с ним жизни:

...но я живу, и на земле моё кому-нибудь любезно бытиё... (1828)

Если бы М. Хайдеггер знал это стихотворение Ев. Баратынского (это у него же: И славит все существо- ванья сладость), он непременно бы оставил собствен- норучное завещание: Dasein — это бытиё, мыслимое по-русски.

Русские слова, которые мы ставим под нагрузку хай- деггеровского мышления, должны быть экви-валентны, равномощны хайдеггеровским. Когда Хайдеггер пишет, а его читатель считывает со страницы слово Ereignis, слы- шат оба Chorus Mysticus, заключительные строки «Фаус- та». «Все недостижимое приходит к осуществлению» — «сбывается», но «событие» по-русски не со-мыслится это- му «сбывается», зато русское «осуществление» («приве- дение к существованию»), вероятно, пришлось бы Хайдеггеру по душе («по мысли», как говорят иногда в русском просторечии). «Событие» — газетный штамп, особенно в «историческом контексте» («историческое со- бытие», «событие исторической важности») Один из на- чинающих переводчиков М. Хайдеггера предлагает вернуть русское слово «событие» в контекст хайдеггеровского «Dasein», и это еще можно принять — каждое отдельно взятое, всякий раз мое бытиё — это событие, событие для меня, для окружающих, для мира, — это, по крайней мере, можно понять, это вызов пошлости, а не сползание к ней.

Эквивалента, равномощного слова требует и заинтри- говавшее читателей хайдеггеровское слово Gestell, став- шее центральной идеей его философствования по поводу техницистского бума, заглушающего на планете челове- ческую жизнь. Слово Gestell происходит из механизма, обозначая часть станка, слово Gestell связано с производ- ством (кстати, в русском языке совпадает: производить и изводить, губить в процессе производства — вот бы пора- довался Хайдеггер такому подарку), с необходимым его звеном, с поставками материала, очень близко к нему слово Gestellung, ходкое на призывных пунктах военкоматов — солдат тоже «поставляют» на военную службу. Казалось бы, найденное в русском переводе слово «постав» — пода- рок Даля, за который можно только благодарить: «постав»

• это и часть станка, и действие по глаголу «поставлять». Однако первое, что снижает мощность этого слова, делая его неравномощным, неэквивалентным слову Gestell —

это его забытость. Хайдеггер в данном случае «протира- ет», обновляет перед читателем слово затертое, расхожее. В защиту слова «постав» можно сказать, что и сам Хай- деггер частенько роется в своих «Далях», выкапывая, если нужно, и диковинные, исконные, хотя и забытые слова. Первое недоумение, связанное с этим переводом, не самое главное. Важнее другое: в хайдеггеровском употреблении слова Gestell есть невысказанное, но, вероятнее всего, оп- ределившее его выбор, — слово Gestell обозначает иногда в лесном хозяйстве то же, что обозначает слово Lichtung

• просеку — только с другой, так сказать, стороны. Lichtung — это образовавшийся в результате прорежива- ния леса просвет, a Gestell — это результат проведенных лесопоставок, вырубка, по типу тропа что-то вроде «заим- ки» — обозначение результата по цели действия (ср. «за- дел», «задумка»). Gestell и Lichtung, обозначающие одно и то же место в лесу, одно и то же местопребывание чело- века, противостоят друг другу как слово неистинного бы- тия технических поставок и слово истины, отвоеванного у сплошной сени непрореженного леса незакрытого учас- тка, доступного свету. Слово «постав» не идет под эту на- грузку хотя бы потому еще, что в своих Далем отмеченных дериватах это очень «положительное» слово, производные от него «поставный», «поставистый» означают добротную, красивую осанку, походку и т. п. Затертое, пошлое, га- зетно-техническое «поставка» в этом отношении ближе к эквиваленту слова Gestell, связь со станком для перевода соответствующего контекста легко осуществить через по- средничество того же слова «постав», взяв их из Даля парой, как они там, собственно, и даются. Негативно-по- зитивная связь Gestell с Lichtung словом «поставка» схва- чена тоже не будет, поэтому оно и остается лишь временным суррогатом, подпоркой озирающемуся в недо- умении переводчику.

, Парное употребление слов, риторский прием hendia- dys всегда очень выручал философов, от Платона и Цице-

рона до самого Хайдеггера. В переводе текстов Хайдегге- ра на русский язык hendiadys мог бы стать едва ли не панацеей во всех трудных местах. Скажем, если Lichtung это Просека-Просвет, то Gestell может быть запеленгова- но парой Поставка-Заимка (вспомним «жизнь взаймы»), это тоже отошлет читающего к образам леса, лесного хо- зяйства и его хищнически неумного характера, тем са- мым имморального и неистинного. Впрочем, эти пары hendiadys гораздо бесспорнее звучат в изложении, чем в переводе.

Еще одно недоумение возникает сразу же, как только речь заходит о пересказе в противоположность переводу. А не перейти ли нам на пересказ текстов М. Хайдеггера, как, скажем, современная интер-словесность перешла на подстрочники стихов вместо Nachdichtungen? Думается, что подстрочник — это и. о. перевода и царствие его не может продолжаться без конца. Как временная мера хоро- ши и подстрочник, и пересказ. Для научного употребления, пожалуй, во многих случаях пересказ предпочтительней, хорош он и для популяризации. Но чтобы зерно могло прорасти, переводчик должен отдать ему кровь своего серд- ца, пока он еще оглядывается в недоумении. Умение способ- но убить зерно. Умение — продукт, на который необходимо делать наклейку: обращаться с осторожностью.

Зачастую именно умение, как бы уже давно оставив- шее позади недоумение, становится для мастера источни- ком промахов. Блестящий, именно потому что мастерский, выполненный С. К. Аптом перевод романа «Иосиф и его братья» Т. Манна, богатый хрестоматийными находками и изобретениями, дал некогда и хрестоматийный пример «промаха», когда мастерство «промахнуло» смысл как Ахилл «промахивает» черепаху, тем самым и не догоняя ее. Заглавие одной из глав — «Nicht durch uns* по-не- мецки, по-русски «Не благодаря нам* — это не задача для перевода, но как девиз Онана это может быть переве- дено только как «не через нас*, хотя, разумеется, ни один

словарь такого значения не дает, по-русски так не гово- рят, но здесь ситуация уникальная, уникальное употреб- ление. Онан не хочет быть средством, посредником, проводником, через которого проходит что-то или кто-то, будь то даже история или судьба. Фамарь — его полная противоположность: ее гордость, ее наслаждение, ее вы- сокое призвание — стать проводящим звеном, включить- ся в цепь исторических событий и лиц, стать тем, через что проходит судьба, которая не знает благодарности. Та- ким «промахом через» является и «непотаенность» как экви-валент к vox Heideggeriana — Unverborgenheit. Berg

• старый культурный символ горы, возводящей к небесам, но и загораживающей свет, ограждающей от напастей, но и погребающей в своих недрах сокровища духов — это основной тон слова verbergen — огораживать, загоражи- вать, заграждать. Unverborgenheit — незагороженность, открытость, отсутствие преград, область беспрепятствен- ного распространения света — вот внутренняя форма это- го слова. Звуковая перекличка с другим мощным словом ⁴

• «город» — тоже здесь нелишняя, ибо Хайдеггер — «философ проселка», как замечательно поименовал его, вероятно, на сегодня самый счастливый из русских его интерпретаторов. Время «нарядности» русских переводов прошло: «тайное», «сокровенное» — это красивые слова, но они не очерчивают того образа, который стоит за сло- вом Хайдеггера. Пришло время «наглядности».

Хайдеггер «колдует» со словом вовсе не как русский Хлебников, зарывающийся в звуки, подобно кроту (по меткому сравнению Тынянова), Хайдеггер видит в слове отчеканенную печать по типу античных гемм, для него «внутренняя форма слова» всегда наглядная притча: так он читает и греческих философов, и немецких поэтов, так он пишет и сам. Хайдеггера нужно не только уметь чи- тать и слышать, его необходимо «видеть». Нагнетая си- нонимы полудюжинами кряду, как Лукреций, Хайдеггер не просто погружает нас в стихию речи, он еще и задает

свою стереометрию мысли, далеко не трехмерную: это разворачивание образа в пространстве, в движении, в ис- торической перспективе, в обыденности и в оптативе — как бы ему хотелось увидеть и представить, предоставить к видению всех и каждого отчетливо просмотренную и рассмотренную им мысль. Топика его метафор — лес и поле, проселочные дороги и лесные тропы, простая не- притязательная жизнь человека в добром соседстве со все- ми не-человеческими существами, со всей живой природой. В этом бесхитростном мире недоумений много, только успевай оглядываться и не ленись думать, а когда кон- чатся недоумения, возможно, кончится и живая мысль. Жизнь, она ведь, как сказано в эпиграфе, — недоумение. Не будем же просить у богов умения, останемся огляды- вающимися в недоумении. Может быть, нам удастся «уви- деть» ту картину нашего бытия, которую, вопрошая о технике, писал М. Хайдеггер.

Существо современного технического существования состоит в том, что человек Интимное (Geheimnis) приро- ды в ходе про-из-водства выводит наружу и обращает в наличность расхожего употребления, потребления, истребле- ния. Если человек сумеет это интимное природы ощутить как свое собственное интимное и окажется способным тактично и бережно лелеять это общее их интимное, то их взаим- ная неотгороженность друг от друга станет их общей ис- тиной, просека в лесной чащобе станет долгожданным просветом бытия. Если же он, напротив, изведет, промота- ет, спустит заимствованное и произведенное в наличность интимное природы, то оставшаяся после поставки-заимки вырубка будет оскорблять взор зрелищем вывороченного и поруганного нутра.

Техническое умение, мастерство — опасное искушение. Оглянись, человек умелый, искушенный мастер, помед- ли в недоумении!