§ 3. Царство Абсурда и Бог

Отказавшись от «морали обыденности» и приняв «мораль трагедии», человек радикально изменяет свое бытие. С одной стороны, он должен замкнуться в своем одиночестве и, отказавшись от спокойствия и постоянства, войти в бесконечный «лабиринт жизни», где главное поиск, а не обретение искомой цели. «Раз вышел в путь, хочешь быть Тезеем и убить Минотавра, нужно перестать слишком дорожить безопасностью и быть готовым никогда не выйти из лабиринта. Правда, рискуешь потерять Ариадну - оттого-то в дальний путь следует собираться лишь после того, когда семейные радости успели уже опостылеть. Тогда нарочно порвешь нить, которая привязывает тебя к очагу, чтоб иметь пред совестью законный предлог не возвращаться домой»³⁸³. При этом человек обязан понимать, что безбрежный океан жизни (или, как говорит Шестов, «лабиринт») постоянно грозит ему несчастьями и страданиями, и нужно быть готовым претерпеть их, не уклоняясь от них и не пытаясь сгладить ужас столкновения с бытием с помощью привычных для нашей «обыденности» понятий, - «истина», «добро», «высший смысл». Но, с другой стороны, чтобы эти постоянные столкновения с ужасом бытия все-таки были осмыслены и изменили человека, а не просто канули в тот хаос, из которого пришли, одинокий «искатель» должен предпринять попытку выразить смысл своих поисков, смысл своего экзистенциального опыта; тем самым он и другим поможет «проснуться» от «обыденности» и через раскрывшиеся полноту и трагичность жизни наметить свое будущее. Вера в это неведомое, сверхобыденное будущее составляет одну из сокровенных тайн раннего творчества Шестова. Он даже сравнивает нашу «обыденность» с тесным коконом, в котором сладко спит личинка, не подозревая, что если она начнет шевелиться, сделает усилие пробуждения, то, порвав кокон, превратится в прекрасную свободную бабочку³⁸⁴. Он верит в близость человека к тому, что традиционная метафизика называет «трансцендентным», «потусторонним», «абсолютным». Мы, несомненно, соединены с этим «нечто», с этим началом бытия, и в жизни обязательно наступает момент, когда человек оказывается лицом к лицу с ним, и ему открывается вся полнота откровенной истины³⁸⁵.

Но что за «нечто» и что за истина обнаруживаются в этом «опыте»? Продолжая за Шестова его рассуждения, можно было бы сказать, что это и есть сама жизнь в ее непосредственности, раскрывающая себя в человеке и только в нем. Для того чтобы соединиться с ней, с этой основой нашего собственного существования, постоянно присутствующей здесь, рядом, но всегда как бы «под ногами», вне пределов нашего зрения, устремленного вперед, в простор идеального бытия, нужно просто отвести взгляд от голубого неба и маячащих в нем иллюзий и осмотреться вокруг, нужно разрушить все те «постройки», которые высятся на этой искомой нами «основе», очистить ее от «обыденности». Тогда останется только одиночество, ужас, сомнение, страдание, трагедия и т. д. - все те чувства - «экзистенциалы», о которых Шестов говорит в своих работах, - ив них открывается «почва», «основа» бытия. И поскольку при этом отброшено все, что построено с помощью «позитивного» использования разума, открывшаяся «основа», тот «Абсолют», дальше которого не должен и не может идти человек на путях «морали трагедии», оказывается царством Абсурда, царством бесконечных возможностей, - принадлежащим самому человеку, но не охваченным никакой закономерной связью и не допускающим подчинения нашей воле.

Что же дальше? Из тупика гносеологического и этического иррационализма, в который зашел Шестов, есть только два выхода: либо все-таки признать возможность согласования обнаруженного царства Абсурда, царства бесконечных возможностей с нашим разумом и волей - и тогда открывается перспектива действительного превращения «личинки» в «бабочку» - обретения человеком нового, непредсказуемого будущего, приход которого требует усилий по освоению «царства возможностей»; либо окончательно отказаться не только от разума, но и от воли и, - подобно тому как это делают маленькие дети, когда они сталкиваются с чем-то страшным и непреодолимым, - просто закрыть глаза и повторять про себя «все будет хорошо». Именно второй путь и выбирает Шестов, отказываясь от «морали трагедии», обнаруженной им у Достоевского и Ницше, и обращается к Богу - к Богу, для которого «все возможно». «Нужно принять грехопадение - и не такое, каким его принято изображать, а то, о котором рассказано в Св. Писании, нужно принять Абсурд, нужно вырвать веру из тисков разума; и от веры, Абсурда и Св. Писания ждать того освобождения, в котором разумное мышление отказало человеку. И все это проделать пред лицом Необходимости и Этики и... непобедимого страха перед ними...»³⁸⁶

Итак, если раньше Шестов главное внимание обращал на само царство Абсурда, которое человек открывал в своем экзистенциальном опыте и источником которого были экзистенциальные чувства отчаяния и ужаса, то теперь он над самим царством Абсурда помещает Бога. Человек при этом оказывается как бы «между» царством Абсурда и Богом, в той промежуточной сфере, где человеческая жизнь, личная история каждого из нас «выкристаллизовывается» из всех возможностей Абсурда с помощью мертвящей способности разума. В экзистенциальном опыте отчаяние и ужас «расплавляют» на мгновение ледяную клетку необходимости, и мы обнаруживаем подлинную подоснову нашей жизни и нашей судьбы - Абсурд. Но, как полагает Шестов, человек сам не способен справиться с океаном возможностей, открывающихся ему в Абсурде, ему необходимо «движение веры», упование на Бога, на его способность выбрать ту возможность, о которой мечтает человек. И Шестов обращается к истории Иова и истории Авраама, подтверждающим его убеждение в том, что для подлинной веры все возможно.

У Иова судьба отняла всё - стада, богатство и сыновей, но он не смиряется перед необходимостью и продолжает «упорствовать» в своем страдании и в своем нежелании принять все выпавшее на его долю как должное. И в своем упорстве он оказывается прав; Бог вернул ему всё - стада, богатство, сыновей. Абсурдная возможность стала реальностью. Еще большие парадоксы для нашего разума содержит история Авраама, «отца веры». Бог повелел Аврааму принести в жертву сына, и Авраам безропотно принял это повеление и занес над сыном нож. При этом он оказался выше того, что требует необходимость, выше всего этического. Но именно это и означает, что он сумел совершить «движение веры», сумел принять не только Абсурд, но и Бога как господина всего царства Абсурда, как силу, способную реализовать все возможности. «Авраам верил, что если он даже убьет сына - он ему будет возвращен: для Бога нет невозможного»³⁸⁷,

По поводу последних слов Шестова зададимся вопросом: как совместить веру Авраама в то, что сын будет ему возвращен, с «абсурдностью» Бога, с невозможностью приписать ему наши разумные выводы и обоснования? Если Бог выше необходимости и выше этического, его решение «вознаградить» Авраама - отвести руку с ножом или вернуть сына, если он будет принесен в жертву, - нельзя обосновать нашими соображениями о «гуманности» и «целесообразности». Для Бога оба решения - отнять жизнь и вернуть жизнь - равно допустимы и находятся во власти божественного произвола. Тем не менее Шестов неустанно повторяет, что именно потому, что Авраам оказался способным совершить «движение веры» и войти в царство Абсурда, - именно потому Бог остановил руку Авраама и даровал жизнь его сыну, а если бы и допустил эту жертву, то непременно вернул бы затем сына к жизни. Откуда эта уверенность? Нет ли здесь того же самого «принуждения» Бога, о котором постоянно говорит Шестов, рассматривая «традиционное» понимание Бога, подчиняющее его человеческим представлениям о добре?

С другой стороны, конечно же, нельзя допустить, что Бог может обмануть Авраама и не вернуть ему сына. Хотя Шестов постоянно подчеркивает, что для Бога «все возможно», что Бог есть произвол, он не может принять, что этот произвол никак не учитывает человека с его желаниями и упованиями. Если бы это было так, то Бог ничем не отличался бы от Мировой Воли Шопенгауэра. Хотя такой «безумный» Бог и удовлетворяет « определениям », которые дает Шестов («Бог есть произвол» и «для Бога все возможно»), он вряд ли бы был признан Шестовым.

Но тогда есть только один удовлетворительный ответ на сформулированные выше сомнения. Сохранить убеждение, что «Бог есть произвол», и тем не менее быть уверенным, что Бог непременно возвратит Аврааму сына, можно, только если принять, что в тот момент, когда Авраам совершил «движение веры», он оказался в преображенном состоянии; и уже нет отдельного Авраама и отдельного Бога, Бог и Авраам стали одним, Авраам - это и есть Бог, Бог - это и есть Авраам. И тогда для Авраама становится «все возможно», его воля тождественна произволу, он сам выбирает из океана возможностей, из царства Абсурда ту возможность, которая отвечает его упованиям. Это согласуется с тем, что Шестов говорит нам о грехопадении: встав на путь познания, человек отделился от Бога и попал в оковы необходимости; соответственно, совершая «движение веры», он разрывает эти оковы и снова соединяется с Богом. Обретая в этом соединении с Богом свободу, он реализует свои собственные, не навязанные извне и не диктуемые «необходимостью» и «добром» желания, - он и есть Бог, понимаемый как воля, выбирающая из океана возможностей ту, которая станет реальной («свобода есть не возможность выбирать между добром и злом... - повторяет вслед за Кьеркегором Шестов, - свобода - есть возможность»³⁸⁸).

Подтверждением того, что именно так необходимо интерпретировать представления Шестова о Боге и о человеке, совершающем «движение веры», может служить любопытное рассуждение о «свойствах» Бога из книги «Власть ключей». Сначала Шестов говорит о языческих богах и их отличии от людей. «Еще с древнейших времен установилось мнение, что главное преимущество богов пред людьми в том, что боги ни в чем не знают недостатка. У них все есть, и, стало быть, им ничего не нужно. Поэтому они не знают никаких перемен. Люди же - несчастные существа - терпят голод, холод, жару, жажду и т. д. Тут кроется, очевидно, большая ошибка. Прежде всего, люди вовсе не потому несчастны, что им приходится испытывать голод, холод или усталость. В усталости нет ничего плохого. Я даже думаю, что было бы очень жаль, если бы людям не дано было знать, что такое усталость. И очень жалею богов, если правда, что они никогда не испытывали усталости, жары, холода и т. п. ... У людей плохо то, что часто усталому не дают отдохнуть, голодному - поесть, холодному - согреться. Я сам скорей склонен думать даже о языческих богах, что они знали и усталость, и голод, и холод, - их преимущество пред людьми было лишь в том, что они вовремя могли отдохнуть, согреться и т. д., так что им не приходилось гибнуть от недостатка. Скажу еще больше: я думаю, что вовсе не в том трудность человеческой жизни, что нам приходится доходить иной раз до отчаяния. Есть все основания думать, что человек, переживший безнадежность, ни за что не согласился бы не иметь в прошлом этого переживания... Почему люди так уверенно отнимали у богов то, что сами так высоко ценили? Я думаю, без всяких оснований! Я думаю, что представлять себе жизнь богов как жизнь спокойного созерцания - значит обижать богов»³⁸⁹.

Уже это суждение достаточно показательно, из него следует, что между языческими богами, как их понимает Шестов, и людьми нет никакого существенного различия. Ведь суть этого различия, конечно же, не в том, что люди не всегда могут удовлетворить свой голод, холод, жажду и т. п., - все это вторично, поскольку определяется внешними факторами. Суть в том, что человек не всегда оказывается способным пережить свое собственное отчаяние и безнадежность. Пережить это состояние, выстоять в столкновении с необходимостью и прорваться к Абсурду человек должен сам, здесь все зависит только от него, а не от внешних факторов (об этом и шла речь в его ранних работах, где Шестов разъяснял смысл своей «морали трагедии»). И если человек оказался способным вынести это состояние, пройти через него и двигаться дальше, это состояние становится для него ценностью, которую он уже не захочет отдать. Это и означает, что никакого существенного различия между богами и людьми нет: человек способен быть в своей жизни на той же высоте жизненного терпения и прозрения тайн жизни, что и «боги», о которых говорит Шестов.

Следом Шестов выстраивает аналогичное рассуждение, касающееся уже « всесовершенного существа», т. е. христианского Бога. Шестов пытается понять, насколько справедливо приписывать Богу такие атрибуты, как всеведение и всемогущество, и приходит к выводу, что « всесовершенное» существо не должно обладать этими атрибутами, что эти атрибуты скорее говорят о его определенном несовершенстве. «Есть ли в самом деле, - пишет Шестов, - всезнание признак совершеннейшего существа? По-моему, нет. Всезнание - это несчастие, настоящее несчастие, и к тому же такое обидное и позорное. Вперед все предвидеть, все всегда понимать - что может быть скучнее и постылее этого? Для того, кто все знает, нет иного выхода, как пустить себе пулю в лоб… То же и со всемогуществом. Кто все может, тому ничего не нужно. И это мы можем проследить на земле: миллиардеры пропадают, буквально сходят с ума от тоски - их богатства им только в тягость»³⁹⁰. Нетрудно заметить, что в основе этого рассуждения Шестова лежит убеждение в абсолютности экзистенциального опыта человека. Если обычно люди считают наше человеческое незнание и нашу слабость недостатками и приписывают Богу всезнание и всемогущество через отрицание этих недостатков, то Шестов меняет характер оценок и признает всезнание и всемогущество недостатками с человеческой точки зрения. Очевидно, что отрицание качеств всезнания и всемогущества делает Бога подобным человеку - именно потому, что это отрицание основано на нашем непосредственном экзистенциальном опыте; так как сами эти качества не присущи человеку, их приписывание Богу, конечно же, возвышает его над человеком.

Таким образом, единственная возможность непротиворечивого понимания интерпретаций историй Иова и Авраама в поздних работах Шестова (согласующаяся, кроме того, с идеями его ранних работ) заключается в полагании тождества Бога и человека. Человек, открывающий в себе царство Абсурда и выдерживающий испытание отчаянием и безнадежностью, сам оказывается силой, выбирающей из океана возможностей те, которые будут реализованы: для Бога все возможно, и это значит, что все возможно для человека, отбросившего искус знания и способного жить в непосредственности, в «непотаенности» царства Абсурда, составляющего суть и основу нашей жизни. Человек своим разумом превратил Абсурд в Необходимость и Этику, - именно поэтому человек, прорываясь к основам жизни, к океану возможностей, может выбрать иной путь, может изменить все то, что было превращено в однозначное и определенное Необходимостью и Этикой. Только в этом случае шестовская вера может быть понята как воля, как способность сделать абсурдную возможность действительностью; и тогда становится понятным, почему вера Иова помогла ему вернуть стада и сыновей, а вера Авраама спасла жизнь его сына.

Такое понимание взаимосвязи Бога и человека имеет явные подтверждения в работах Шестова, однако было бы неправильно считать его единственным и тем более главным. В поздних работах Шестова мы обнаруживаем и совершенно другое отношение к Богу, которое в конечном счете оказывается доминирующим. Бог понимается как сила, стоящая над человеком и Абсурдом, помимо размышлений и упований человека «перебирающая» возможности, содержащиеся в царстве Абсурда. Это представление приводит к радикальным противоречиям в размышлениях Шестова, на которые он не обращает внимание только в силу совершенного пренебрежения последовательностью и логичностью изложения. В первую очередь, здесь с новой силой встают уже упоминавшиеся вопросы. Если Бог бесконечно выше человека и царства Абсурда, охватывающего человека, то становится непонятным, почему вера делает все возможности реальными для человека; в этом случае вера дает понимание того, что все возможно для Бога, но какую возможность выберет Бог, человек не может предопределить ни в малейшей степени. Бог в равной степени может отвести руку Авраама и остаться безучастным к тому, что Авраам убьет сына, а потом не вернет ему жизнь. Очевидно, что такая «вера», вера в такого Бога, способна принести человеку только отчаяние, и ведет она не к обретению знания об Абсурде и упованию на новые возможности, придающие жизни смысл, - а к полному безволию и отречению от жизни в силу невозможности никаким образом осмыслить ее абсурдность.

Еще одно, пожалуй, самое разительное противоречие возникает в этом случае в связи с невозможностью обосновать не только какие-то надежды и упования человека, но и его самого как что-то существенное и осмысленное. Вспомним: Шестов утверждает, что для Бога «все возможно». Это «все возможно» он понимает в самом радикальном смысле, лаконичное разъяснение которого дал Н. Бердяев: «...отравленный Сократ может быть воскрешен, в это верят христиане, Кьеркегору может быть возвращена невеста, Ницше может быть излечен от ужасной болезни. Л. Шестов совсем не это хочет сказать. Бог может сделать так, что Сократ не был отравлен, Кьеркегор не лишился невесты, Ницше не заболел ужасной болезнью. Возможна абсолютная победа над той необходимостью, которую разумное познание налагает на прошлое»³⁹¹. Бог не просто в настоящем исправляет то, что было разрушено в судьбе человека в прошлом, он изменяет само прошлое. Получается, что когда Шестов интерпретирует истории Иова и Авраама, он идет дальше самой Библии. В Библии сказано, что Бог вернул Иову его стада и сыновей, но Шестов в своем уповании на божественное всемогущество утверждает, что Иову было «даровано» другое прошлое, в котором не было никаких утрат. Для того, чтобы подчеркнуть именно этот аспект божественного всемогущества. Шестов постоянно вспоминает Петра Дамиани с его утверждением о том, что для Бога возможно даже «бывшее сделать никогда не бывшим».

Но придание такого смысла божественному всемогуществу полностью устраняет хотя бы какую-то самостоятельность человека, более того, оно делает абсолютно бессодержательным само представление о человеческой личности³⁹². Ведь содержание конкретной человеческой личности определяется прежде всего индивидуальной памятью, индивидуальным прошлым, теряя которое, человек теряет себя. Что останется от человека, если принять, что все его прошлое непрерывно меняет свои очертания по непонятному капризу Бога? Как мы помним, сам Шестов настаивал на том, что ни один человек не откажется от пережитых им состояний отчаяния и безнадежности, поскольку именно в них личность обретает себя. Но под властью Бога, способного «бывшее сделать никогда не бывшим», все эти состояния могут и должны исчезнуть, а значит, исчезнет и личность. Человек превращается при этом в непонятный фантом, его жизнь лишается какого-либо смысла и какой-либо цели, а все «ужасы» и «отчаяния», о которых Шестов говорит как о пути обретения «откровения» (откровения Абсурда), превращаются в глупую и ненужную игру Бога с человеком. Жизнь человека имеет смысл и требует оправдания только в том случае, если она обладает самостоятельностью по отношению к стоящему над человеком Богу, но это означает, что для Бога не все возможно - для него невозможно уничтожить человека, лишить его памяти и ответственности за свое прошлое.

Все позднее творчество Шестова представляет собой чудовищное сочетание двух обозначенных тенденций. В рамках первой из них Шестов продолжает требовать, чтобы человек сознательно и ответственно глядел в лицо Абсурду, чтобы он, не боясь отчаяния и безнадежности, пошел навстречу судьбе, противопоставляя ей Абсурд как выход из однозначности и необходимости. Это предполагает величайшую ответственность человека и величайшую отвагу- «метафизическую» отвагу, отвагу верить в невозможное и реализовать его. В этом случае можно с полным правом говорить о вере как о втором (или третьем. Шестов в этом вопросе не вполне точен) измерении мышления. Такой образ не предполагает абсолютного разрыва между верой и разумом, здесь предполагается, что вера, как путь к непосредственности Абсурда, как «откровение» Абсурда, в ее единстве с волей человека может преобразить его жизнь; и хотя это преображение должно произойти вопреки убеждениям разума, оно все-таки совместимо с разумом, может быть понято как «расширение» разума, а не как его полное отрицание. Человек во всей полноте своей веры в этом случае находится как бы между Абсурдом и разумом. С одной стороны, он преодолевает необходимость, которая навязывается разумом, и внедряет в необходимость новые возможности; с другой стороны, прорываясь к непосредственности Абсурда, он своей волей «укрощает» океан возможностей и вводит его в русло желаемых и требуемых реализации.

Но в рамках противоположной тенденции Шестов полностью отрывает веру и от разума и от воли и превращает человека в безвольного раба своей фанатичной веры. Парадоксально, но Шестов совершенно не замечает, что в своих поздних работах он сам впадает в тот проповеднический пафос, который согласно его ранним трудам всегда используется людьми для того, чтобы уйти от реальных проблем жизни, заслониться от экзистенциального опыта, открывающего истину Абсурда. В результате он попадает в ту же ситуацию, в которой находились «герои» его ранних работ: Толстой, Ницше, Достоевский. Он проповедует фанатичную веру, но за этой проповедью скрывается нежелание признать ответственность человека за свою судьбу и за свой выбор, осуществляемый в каждый момент жизни. Он начинает безжалостно судить людей, делить их на правых и виноватых перед своей «истинной» верой. Очень точную характеристику этой интонации, доминирующей во всех поздних сочинениях Шестова, дал Г. Федотов в рецензии на книгу «На весах Иова». «Если человеческое и божественное "Я" представляются как абсолютный каприз, то нет никаких оснований для Завета между ними. Одно капризное "Я", всего вероятнее, уничтожит другое. При чудовищном неравенстве сил может ли быть сомнение в исходе поединка? Бог Шестова... весьма мало напоминает Бога Израилева: скорее всего Вицлипуцли мексиканского пантеона... только страшный индивидуализм Шестова, его полная незаинтересованность в спасении людей мешает ему защищать костры. Чуточку побольше любви, и Шестов превратится в инквизитора»³⁹³.

Противоречие двух указанных тенденций, по-видимому, следует объяснять внутренними противоречиями личности Шестова. Первая тенденция и связанные с ней ранние работы, провозглашающие необходимость ответственного поиска «откровений» Абсолюта, скорее всего, нужно понимать как форму «теоретического» осмысления и развития того реального опыта столкновения и борьбы, с Абсурдом, который довелось пережить самому Шестову в молодые годы - когда он пережил тяжелое нервное заболевание, в решающей степени повлиявшее на становление его личности. В то же время вторая тенденция, преобладающая в поздних трудах Шестова, отражает стремление уйти от проблем современности, замкнуться в «гордом одиночестве» своей веры и не допускать Абсурд и его чудищ в свою душу, - отражает то мироощущение, которое, в конечном счете, стало определяющим для стареющего философа.

Глава пятая

АБСОЛЮТ КАК СВОБОДА: Н.БЕРДЯЕВ