§ 2. Был ли Достоевский религиозным писателем?

Для того чтобы правильно ответить на этот вопрос, кажущийся достаточно странным по отношению к Достоевскому, необходимо вдуматься в тот смысл, который мы вкладываем в понятие «религиозный художник». Предельно ясно его смысл проанализировал И. Ильин в работах «Основы художества. О совершенном в искусстве» и «О тьме и просветлении. Книга художественной критики. Бунин-Ремизов- Шмелев». Ильин утверждает, что мы имеем право называть искусство религиозным только в том случае, когда в его основе лежит однозначно принятая религиозная установка. Религиозное искусство имеет единственную цель - демонстрировать позитивное значение религиозной веры в жизни человека; даже отступления от веры должны изображаться художником только для того, чтобы яснее продемонстрировать преимущества жизни, основанной на вере¹⁰⁹. Принимая этот критерий, Ильин из трех рассматриваемых в своей книге писателей признает подлинно религиозным только Шмелева, отказывая в этом качестве Бунину и Ремизову. В соответствии с тем, удовлетворяет или нет писатель критерию религиозности, Ильин выстраивает свою шкалу оценок художественной ценности произведений искусства. Высшую художественную ценность он приписывает именно религиозному искусству, оставляя нерелигиозному сомнительную честь исследовать отдельные «несущественные» или «темные» стороны человеческого бытия.

Не вступая в полемику с последним утверждением Ильина, очень далеким от адекватного понимания богатства и сложности человеческой культуры, необходимо признать достаточно правильным его определение религиозного искусства. Религиозным может быть назван только тот художник, который каждым своим произведением и всем своим творчеством демонстрирует непоколебимую веру в Бога, доказывает абсолютную ценность религиозной веры для человека и человечества. Религиозное искусство всегда привержено строго иерархической системе ценностей, в которой высшей ценностью, определяющей все остальные, является религиозная вера, вера во всемогущего и всеблагого Бога.

Попытаемся оценить, удовлетворяет ли Достоевский указанному критерию. На первый взгляд, можно привести достаточно много свидетельств в пользу положительного ответа на поставленный вопрос. Многие важнейшие персонажи произведений Достоевского - это люди, проходящие искус неверия, отвергающие веру в Бога как абсолютную ценность и пытающиеся выбрать в качестве высших ценностей то, что принадлежит земному миру, - любовь, славу, счастье ближних, социальную гармонию, власть и т. д. Духовный крах, а часто и гибель этих людей, казалось бы, и является главным свидетельством в пользу абсолютной ценности веры и доказательством незыблемой религиозной установки Достоевского. Последовательно развивая эту аргументацию, Н. Лосский в своей книге о Достоевском приходит к следующей характеристике: «Вера в Бога и Провидение всегда спасала и поддерживала Достоевского в трудные минуты его личной жизни. И в своем мировоззрении Достоевский, как всякий настоящий христианин, выводил все мировые ценности, придающие жизни смысл и обеспечивающие конечную победу добра, из положения, что Бог существует, что Он - Творец мира и Промыслитель»¹¹⁰.

У Достоевского, действительно, можно без труда найти героев, которые обладают мировоззрением, характерным для «всякого настоящего христианина», но если бы дело было только в этом (а Лосский и близкие к нему мыслители, например, В. Розанов и С. Булгаков, считали, что главное в творчестве Достоевского - только в этом), то Достоевский был бы просто одним из многих русских религиозных писателей - от Лескова до Шмелева и Зайцева, - показывающих, что человек обречен на деградацию без веры. В этом случае, пожалуй, можно было бы сказать, что Достоевский дает талантливое художественное доказательство сформулированного Лосским тезиса, но нельзя было бы понять, почему он занимает особое, почти уникальное место в русской, а может быть и во всей европейской культуре XIX- начала XX века.

Указанная интерпретация «главного» в творчестве Достоевского опирается на совершенно поверхностное, формальное прочтение его произведений. Сила Достоевского в том, что он с равной убедительностью дает изображение не только мировоззрения «настоящего христианина», но и мировоззрения человека, только ищущего веру; или человека, нашедшего веру, радикально расходящуюся с тем, что принято «нормальным» в обществе; или даже человека, вообще отрекающегося от всякой веры. Причем Достоевский наглядно показывает, что все эти мировоззрения могут быть предельно цельными и последовательными, а исповедывающие их люди - не менее целеустремленными, сложными в своем внутреннем мире и значимыми в этой жизни, чем «настоящие христиане».

Очень характерно, что главными, наиболее значимыми персонажами Достоевского Лосский считает именно носителей традиционного христианского мировоззрения: Макара и Софью Долгоруких из романа «Подросток», старца Зосиму и Алешу Карамазова из «Братьев Карамазовых». Присутствие первых двух лиц в этом списке вообще можно считать курьезом, настолько незначительную роль эти персонажи, словно пришедшие из повестей Лескова, играют в творчестве Достоевского; в то же время, по почти единодушному мнению серьезных исследователей, несмотря на то большое значение, которое писатель придавал Зосиме и Алеше Карамазову в идейной структуре романа «Братья Карамазовы», этих персонажей нельзя отнести к наивысшим творческим достижениям Достоевского, в художественной выразительности и глубине они явно уступают другим, истинно главным его героям¹¹¹.

Конечно, и эти герои - Раскольников, князь Мышкин, Рогожин, Версилов, Ставрогин, Иван и Дмитрий Карамазовы - своей романной судьбой частично подтверждают тезис об абсолютной ценности веры. Однако можно с уверенностью утверждать, что главное для Достоевского не в этом. Главное, что получает отражение в образах этих и других героев, - это выявление всей глубины и всей противоречивости человеческой души. Если Достоевский изображает падшую душу, то для него важно выявить логику ее «падения», выявить внутреннюю «анатомию» греха, определить все основания и всю трагедию неверия, греха, преступления. При этом трагедия неверия и греха вовсе не обязательно должна разрешаться благостным и однозначным финалом. Явной натяжкой является утверждение, что Достоевский изображает падшие души только для того, чтобы показать неизбежность их движения к вере, - к традиционной христианской вере в Бога, «Творца мира и Промыслителя» (как пишет Лосский). Не говоря уже о том, что во многих случаях падшие души Достоевского готовы до конца упорствовать в своем грехе, часто и само изображение «обращения» к вере кажется уступкой некоторой заранее принятой схеме, внешней для художественной логики произведения. Это бросается в глаза уже в первом большом романе Достоевского - в «Преступлении и наказании». Раскаяние Раскольникова и все его нравственные муки связаны с тем, что, совершив убийство, он порвал какую-то невидимую сеть взаимоотношений с другими людьми. Осознание невозможности существовать вне этой живительной сети отношений и приводит его к покаянию, причем нужно подчеркнуть, что покаяние осуществляется именно перед людьми, а не перед Богом. Знаменитый эпилог, в котором провозглашается «воскрешение» личности Раскольникова, и «воскрешение» это связывается с обращением к вере, вряд ли можно считать художественно обоснованным дополнением к основной части романа. Совершенно очевидно, что новая жизнь Раскольникова никогда бы не могла стать темой творчества Достоевского - это была не его тема¹¹².

Можно упомянуть в этой связи и еще двух героев Достоевского, также проходящих искус неверия, - Ставрогина и Ивана Карамазова. Им вообще не было дано возрождения, оба гибнут: один физически, другой морально; но весь парадокс в том, что ни Ставрогин, ни Иван не могут быть названы неверующими людьми, трагедия их жизни если и несет в себе какую-то мораль, то такую, которая вовсе не сводится к элементарному утверждению о необходимости веры. Здесь ставится гораздо более сложная проблема о вечной и неустранимой диалектике веры и неверия в душе человека. Достаточно напомнить, что известная «Легенда о Великом Инквизиторе», в которой, в частности, излагается представление о подлинной вере, - это сочинение Ивана Карамазова, а Ставрогин неоднократно упоминается на страницах романа «Бесы» как человек, являвший для окружающих его людей примеры подлинной, искренней веры (о чем свидетельствуют Шатов и Кириллов), - впрочем, точно так же, как и примеры радикального неверия.

Гибель и возрождение человека в произведениях Достоевского зависят не только и не столько от веры, сколько от факторов более «земных», хотя и иррациональных - от свободы человека, его способности любить и испытывать веления совести, от ощущения взаимосвязи людей в добре и зле. Формально все эти качества человека можно полагать зависимыми от веры, если принять традиционную христианскую систему ценностей, однако в произведениях Достоевского эта зависимость не является такой уж очевидной и не имеет прямого художественного обоснования. Она прослеживается чаще всего только в «теоретическом» аспекте, в «теоретических» диалогах и монологах героев (известная беседа Ивана и Алеши Карамазовых, «Легенда о Великом Инквизиторе», рассказ старца Зосимы, рассуждения Версилова и т. п.).

В тех случаях, когда в центре истории того или иного героя действительно находится «трагедия неверия» и поиск веры, сама искомая вера оказывается очень далекой от традиционного догматического ее понимания; чаще всего «трагедия неверия» у Достоевского органически дополняется парадоксальной «трагедией веры», именно искренняя вера, не признающая компромиссов, или ее искание становятся источником страданий и даже гибели героя, как это происходит, например, с Кирилловым из романа «Бесы» (подробнее об этом речь пойдет ниже). Все это, конечно же, очень далеко от той благостной картины, которую изображает в своем исследовании Лосский. Именно по поводу таких интерпретаций творчества Достоевского справедливо писал Бердяев: «...лишь те, которые следуют не за духом Достоевского и не за гениальными и подлинно новыми его прозрениями, а лишь за поверхностным сознанием и платформой "Дневника писателя", могут думать, что у Достоевского все обстоит религиозно благополучно и что отпадение от православной веры любимых его героев есть лишь грех, обыкновенный грех, а не огненная жажда нового откровения, от которой сгорал сам Достоевский »¹¹³.

В тесной связи с вопросом о характере религиозности Достоевского-писателя находится вопрос о характере религиозности Достоевского-человека. По всей видимости, и на этот вопрос невозможно ответить так однозначно, как это делает Лосский. В записной книжке Достоевского мы находим известные слова: «И в Европе такой силы атеистических выражений нет и не было. Стало быть, не как мальчик же я верую во Христа и Его исповедую. Через большое горнило сомнений моя Осанна прошла»¹¹⁴. Достоевский не раз признавался, что в его жизни был период, когда он пребывал в глубоком неверии. Казалось бы, смысл приведенного высказывания заключается в том, что вера все-таки была им окончательно обретена и осталась незыблемой, тем более что процитированная запись сделана Достоевским в 1881 г. - в последний год жизни. Но нельзя не вспомнить и другое. Многие исследователи аргументировано доказывают¹¹⁵, что из героев «Братьев Карамазовых» - последнего романа Достоевского - наиболее близок автору по своему мировоззрению Иван Карамазов, тот самый Иван, который демонстрирует все глубину диалектики веры и неверия. Можно предположить, что в жизни Достоевского, как и в жизни главных его героев, вера и неверие были не отдельными этапами жизненного пути, а двумя неразрывными моментами, постоянно присутствующими в душе и обрекающими ее на бесконечные сомнения и борьбу с собой.

Обобщая эту проблему, можно поставить еще более сложный вопрос, который, собственно, присутствует в произведениях Достоевского: как вообще можно отличить человека, искренне верующего, и человека, заявляющего « я верую », но несущего в душе сомнения в своей вере или даже неверие? Каковы критерии и последствия истинной веры, особенно в мире, который во все большей степени обустраивается и развивается на безрелигиозных началах? Ни герои Достоевского, ни сам автор не смогли дать окончательного ответа на эти вопросы (эти вопросы остались главными для всей русской философии после Достоевского). Может быть, в этом, в частности, и заключается глубина и привлекательность творчества великого писателя. И когда мы пытаемся приписать Достоевскому однозначные оценки и суждения, как это делает Лосский, мы тем самым подменяем его бесконечно богатый и противоречивый художественный мир приятной и «благостной» схемой.