Литература

Кирилина А. В. Исследование языка в свете постмодернистской философии // Стилистика и теория языковой коммуникации. Тезисы докладов конференции, посвященной 100-летию со дня рождения профессора МГЛУ И.Р. Гальперина. Москва, 2005.

Хитарова Е.Г. Дискурсивные структуры экологической тематики в лингвистическом и правоведческом аспектах (на материале русской и английской публицистики). Автореф. дисс…канд. филол. наук. Краснодар, 2005.

А. Б. Бушев

(напечатано с незначительными сокращениями. – Ред.)

***

Практическое пособие по юрислингвистике (о книге м.А. Осадчего « правовой самоконтроль оратора»)

В одной книге 60-х годов, обобщающей судебную практику по делам, связанным с оскорблением личности, ее автором было высказано суждение, в соответствии с которым конфликты, приводящие к таким делам, обычно носят бытовой характер, а оскорбления со стороны прессы практически исключены в советском обществе. Причину автор называет следующую: материалы СМИ проходят строгую проверку (можно, наверное, прочитать – цензуру). Другую, не названную, причину легко вычислить: вряд ли в то время были допустимы судебные тяжбы с печатными органами руководящей партии. Свобода слова, плюрализм и гласность, пришедшие в наше общество вместе с перестройкой, с одной стороны, сняли цензуру и другие ограничения в публичном выражении субъективного мнения автором публикации; с другой стороны, позволили персонажам, читателям и другим фигурантам СМИ защищать свои неимущественные права судебным порядком. Выяснилось быстро, в частности, что неимущественные права связаны не только с духовными ценностями личности, но и ценностями материальными. Во многом в силу этого количество дел по защите чести, достоинства и деловой репутации в российских судах стало расти в геометрической прогрессии. Данный процесс с необходимостью породил потребность в разработке основных принципов и правил проведения таких дел, и этот «вызов» касался как практико-юридических аспектов, так и теоретического осмысления базовых юридико-лингвистических понятий, на которых и должна строиться практика. Один из таких принципов, осознанный практиками, касался роли языка и речи в конфликтах подобного рода (и соответственно – лингвистики) и был сформулирован следующим образом: «Особенность судебных дел, рассматривающих языковые конфликты, состоит в том, что правонарушения совершаются посредством продуктов речевой деятельности». "В самом тексте опубликованного или переданного в эфир материала (и только в нем) заключен сам "сorpus delicti", все объективные признаки судимого деяния. Никаких других источников доказательства правонарушения по делам этой категории не существует, и только текст является главным предметом исследования и юридической оценки"¹

Именно поэтому лингвистическая составляющая судебных дел по защите чести и достоинства личности сразу выдвинулась на первый план, породив уже вполне достойный ряд теоретических и практических работ в этой сфере². Рецензируемая работа несомненно стоит в этом ряду³, занимая в нем свое место. Определим это место как заметное.

Прежде всего отметим практическую направленность рецензируемой работы. Она выросла из лингво-экспертной практики автора и направлена на практическую деятельность носителей русского языка. Автор полагает, что прежде всего ее будет применять активный пользователь русского языка, которого М.А. Осадчий в заголовке книги и на ее начальных страницах называет оратором (вкладывая в этот термин расширительный смысл - любой креативный и публичный пользователь языка⁴), но далее эта целевая установка растворяется в разнообразии рекомендаций и, вследствие этого, начинает распространяться и на пользователей многих других фациентов судебных разбирательств (судей, истцов, ответчиков), следователей, журналистов, редакторов, но чаще всего автор апеллирует (прямо или подспудно) к экспертам-лингвистам – своим собратьям по цеху. Думается, что именно они будут наиболее внимательными, заинтересованными и строгими читателями этой книги.

Чем она будет им интересна?

Во-первых, в книге раскрывается экспертная «кухня». Автор ведет с читателем открытый разговор о сложностях деятельности лингвиста-эксперта, не пряча ее «углов», ограниченных возможностей, недоработок и «нестыковок», обусловленных во многом тем обстоятельством, что юрислингвистика – наука, переживающая этап становления. Лингво-экспертные штудии и рефлексии М. Осадчего по их поводу интересны, и, даже будучи не всегда бесспорными, они, несомненно окажутся полезными читателю хотя бы потому, что на бесспорность лингвоэкспертологии претендовать пока не приходится, а тем, кто заинтересован в ее становлении и развитии, как раз интересны и полезны именно такие, «открытые», исследования. Предлагаемая книга в этом плане выгодно отличается от своих предшественников – сборников «Цена слова» и «Юрислингвистика» выпускаемых ГЛЭДИС (г. Москва) и ЛЕКСИС (г. Барнаул) – они отражены в примеч. 2, - в которых также публикуются экспертизы в виде готовых результатов, но ко многим из них не приложены тексты, являющиеся предметом экспертных исследований, и не описывается ситуация, приведшая к конфликту, что еще более скрывает от читателя исследовательские презумпции эксперта-лингвиста и затрудняет их лингвистическую и юридическую оценку.

Во-вторых, развернутые во второй части сюжеты семи дел показывают автора не только в образе интеллектуального продуцента конкретного (субъективно правильного) результата, но и в образе активного сторонника тех принципов экспертной деятельности, в соответствии с которыми результат оценивается им как «правильный». Известно, что хорошо прописанный результат дает возможность реконструировать сам процесс и его исходные установки. Из последних выделим следующие.

Принцип верховенства содержательного лингвистического компонента судебной экспертизы конфликтных текстов над формальным. В одной из своих статей¹ мы высказали мысль о том, что такие параметры лингвистической экспертизы, как объективность (соответствие естественно-языковым основаниям конфликтной ситуации) и легитимность (соответствие правовым основаниям), составляют основную антиномию лингво-экспертной деятельности, попытки разрешения которой являются движущей силой ее развития. М.А. Осадчий в своей книге, скорее, представляет интересы лингвистической стороны.

Стремление к лингвистической объективности проявляется в отождествлении экспертизы с научным исследованием языкового феномена, в попытках поставить результат экспертизы в зависимость от презумпций (логики) лингвистической науки и в использовании современных подходов и методов исследования языка. При этом модель языкового конфликта строится у автора не «снизу вверх», от нижестоящих норм к вышестоящим, а в противоположном направлении, в котором намерение реализуется (и обнаруживается исследователем) в текстовых проявлениях разных уровней, начиная с высших. В первую очередь М.А. Осадчего интересуют нормы коммуникации, связанные с непосредственным общением автора и адресата (персонажа), которые трансформируются в лингво-юридическом плане в ответчика и истца.

Для понимания тенденций юрислингвистики в экспертной области укажем на следующий момент. Автор последовательно отстаивает возможность (и необходимость) ставить план выражения в зависимость от содержания, причем в последнем основной акцент делается на прагматическом компоненте с интенциональным ядром. Этот акцент нельзя не признать достаточно смелым: лингвопрагматика пока не располагает методиками, позволяющими однозначно моделировать интенцию, хотя в идеале такое ее стремление понятно, как понятно и то, что видение такого идеала в перспективе представляет основной стимул развития данной отрасли лингвистических знаний. Для юрислингвистики это особенно значимо, поскольку интенция (намерение, коммуникативный замысел) соотносится с категорией умысла, принципиально значимой в юриспруденции при судебной квалификации правонарушения. В экспертизах М.А. Осадчего читатель найдет немало достаточно интересных попыток реконструировать образ автора и его намерение из самого текста. Одна из них, например, связана с квалификацией аргументативной структуры текста как нагнетания тезисов, направленных на обоснование (или суггестирование) аргументов в пользу одной стороны.

В этом же ключе мы бы хотели охарактеризовать юрислингвистическую гипотезу автора, звучащую следующим образом: мнение так же, как и утверждение, может быть оскорблением. Действительно, категория мнения и оскорбления относятся к разным речевым жанрам, в основе которых лежат разные по сущности намерения. Поэтому можно согласиться с желанием автора (а он здесь не единственный сторонник названной гипотезы) подвергнуть сомнению сложившуюся практику, в соответствии с которой квалификация высказывания как мнения (как бы) снимает вопрос об оскорблении.

В области интенционального анализа имеет позитивную перспективу предложенная М.А. Осадчим дифференциация побуждения и возбуждения (заимствованная у специалиста по риторике В.П. Шейнова) и проецируемая автором в область таких правонарушений, как экстремизм и разжигание межнациональной розни.

Несколько слов о лингвистической методике исследования плана содержания, реализуемой в пособии. Вопрос о методике вообще принципиально важен для юрислингвистической экспертологии, поскольку она лишь подходит к выработке корпуса методических приемов, которые бы удовлетворяли суд и в плане объективности и особенно легитимности.

Наибольшей удельный вес в пособии имеет смысловой анализ высказывания. Автор пособия весьма искусен в применении двух его видов.

Об одном из них мы уже говорили в связи с коммуникативно-прагматическим анализом. Здесь добавим лишь интересную попытку, проделанную автором, подключить к лингвистической экспертизе жанроведческий параметр (призыв, побуждение, пропаганда, мнение, сведение) квалификации спорных текстов.

В области «чистой» семантики автор отдает предпочтение пропозициональному анализу, известному лингвистике с давних времен. Достаточно вспомнить знаменитую грамматику 17 века «Пор-Рояль» (авторы - Арно и Лансло), где он впервые использован (ср.: высказывание «Невидимый бог создал видимый мир» содержит три пропозиции: 1) бог невидим, 2) мир видим, 3) бог создал мир). В анализируемом пособии немало примеров извлечения автором глубинных смыслов, заключенных в высказывании, с помощью построения пропозиций. Особенно значимым представляется рецензенту способ дифференциации субъективного и объективного смыслов, предложенный М.А. Осадчим и реализованный в экспертизе №1. Есть ли ограничения у этого метода? Наверное, да. И прежде всего его пределы видны на фоне специфики юридического функционирования семантики. Эту особенность подметили авторы книги «Понятия чести и достоинства»¹, которые, анализируя фразу «Ельцин – благо для России» пришли к выводу, что, несмотря на форму утверждения о факте (то есть объективного содержания), данная фраза является «типичным оценочным высказыванием» (то есть имеет субъективное содержание). Причина такого вывода заключена в неверифицируемости таких утверждений, а этот признак принципиален для юридической квалификации языковой семантики. Поэтому вывод М. А. Осадчего о том, что фразы типа «он предал КПСС», «именно его соратники несут ответственность за развал СССР и нынешнюю трагедию России», анализируемые во второй части пособия, имеют объективное содержание и могут оцениваться как сообщение сведений, на наш взгляд, не бесспорен с данной точки зрения. Такого рода утверждения в юридическом функционировании содержательно, по сути, «дрейфуют» в сторону оценочных утверждений, а значит, - и мнений.

Говоря о методике, считаем нужным отметить один момент, затронутый в пособии в разделе «Если мнение не оформлено…», хотя и не получившего дальнейшего развития . Автор говорит в названном разделе о возможности постановки судом вопроса с объективистским модусом: «Как воспринимается данная фраза рядовым читателем?». Это вопрос, скорее, методологический, чем методический. По нашим наблюдениям, суд избегает такого модуса, поскольку он противоречит нормативно-системным (предписательным) презумпциям метаязыкового мышления юристов (заметим - и не только их), более интересующихся вопросами, как надо, как правильно говорить, понимать и т.д., а за ними, в свою очередь, стоит желание опираться на основания, представляющиеся им максимально легитимными (а значит, по их мнению, и объективными!). Вопрос о том, как действительно объективно говорят, воспринимают, толкуют не кажется им доводом, который можно включить в судебное доказывание истины. Представляется, что ориентация судов на объективную нормативность («все так говорят, понимают – значит, это правильно») будет являть собой методологическую революцию в лингвистической экспертологии. У этой (пока слабой) тенденции есть свой резон: граждане, к примеру, чувствуют себя оскорбленными, дискредитированными и т.д. не по показаниям словарей, а в соответствии с теми нормами, которые реально действуют в обществе. А следовательно, их и надо исследовать лингвистам-экспертам. Соответственно с этой тенденцией усиливается интерес к языковому сознанию, как важнейшему объекту юрислингвистики, основным способом изучения которого является эксперимент.

Мы полагаем, что книга М.А. Осадчего способствует усилению именно такой тенденции, поскольку за способом доказывания в его экспертизах стоят именно лингвистические исследования, конечной верификацией которых должны быть не только нормативные меморандумы, но и данные, полученные экспериментально. Думается, что не за горами и подключение к экспертной деятельности лингвиста понятий лингвистической этики, весьма важной для решения вопросов манипулятивного речевого воздействия (языкового мошенничества)².

Принцип дифференциации лингвистических и юридических презумпций. В этом весьма важном параметре юрислингвистической экспертизы немало открытых проблем, которые пока решаются, скорее, на основе субъективных представлений об их соотношении и прецедентного принципа (исходя из опубликованных экспертиз), чем из легитимно установленных и единых правил. Не всегда последователен в этом аспекте и автор рецензируемого пособия.

Так, М.А. Осадчий неоднократно достаточно обоснованно доказывает, что юридические понятия не сводимы к обыденным и не выводимы из них. Например, говоря о понятиях оскорбления и унижения автор справедливо замечает, что лингвистика вслед за обыденным языком рассматривает их как типы психологического состояния и реакции участников коммуникации, а юриспруденция – как правонарушение, которое квалифицируется через признак неприличности формы. Поэтому если человек обиделся или почувствовал себя оскорбленным, то это вовсе не означает, что наличие такого чувства будет судебным порядком квалифицировано по статье «оскорбление».

Языковое и правовое содержание могут находиться в достаточно противоречивых отношениях. Проиллюстрирую это примерами из своей практики. Понятия/термины типа «фашист», «гомосексуалист» (в его разных выражениях), «секта», «антихристианский» «контра» и т.п. имеют, с юридической точки зрения, нейтральный смысл. Например, гомосексуализм не является правонарушением согласно нынешним российским законам (отсюда и в толковых лингвистических словарях последнего времени в толковании данных слов исчез признак «противоестественности»), однако обыденное сознание имеет устойчивый концепт с негативным оценочным содержанием, связанный с этими понятиями и словами, их обозначающими. Употребление таких слов на этом основании может быть квалифицировано как неприличное, то есть как оскорбление в юридическом смысле этого термина. Известны решения суда, основанные именно на таком толковании подобных амфиболических понятий/терминов, что, конечно, отвечает лингвистическим презумпциям, и их усиление в экспертной практике означает ее развитие от формальных подходов в сторону исследования содержательных аспектов языковых конфликтов как феноменов естественного языка.

Отсюда вытекает необходимость дифференциации лингвистической и юридической составляющих компетенции лингвиста-эксперта, с которой в настоящее время неизбежно сталкивается на практике каждый лингвист-эксперт. Впрочем, в осознании этой антиномии нуждаются не только эксперты, но и другие участники судебного разбирательства, формулирующие вопросы для экспертов и выносящие на основе ответов на них судебные вердикты. Такие вопросы нередко подталкивают лингвиста вставать в позицию юридического субъекта, с чем трудно согласиться. К примеру, очень часто лингвисту задается прямой вопрос – есть ли в том или ином высказывании оскорбление. И дело здесь не столько в аспекте объективности (знаний, умений лингвиста), сколько в легитимности его действий и решений. Мы склонны полагать, что такие «заступы» лингвистов в юридическое поле не способствуют эффективности их участия в судебном споре.

М.А. Осадчий не без оснований утверждает, что решение лингвиста-эксперта зачастую на практике становится единственным основанием для вынесения судебного решения, видя в этом некое право лингвиста принимать на себя юридические установки. К примеру, в его работе лингвист оперирует понятиями «умысел», «оскорбление», «порочащие сведения» и т.п. Нет никаких оснований и для отождествления бытового понятия оскорбления (равно как и лингвистического понятия замысла) с коррелятивными юридическими понятиями оскорбления, умысла и под. На наш взгляд, юридические понятия предполагают судебную квалификацию: они есть юридические термины/понятия, которых нет у лингвиста, а значит, у последнего нет лингвистических оснований оперирования этими понятиями в своем заключении. По аналогии: эксперт-медик может констатировать смерть потерпевшего (время ее наступления, причину, характер ранения и т.п.), но не может квалифицировать смерть как убийство. Это уже прерогатива суда. К сожалению – повторим это еще раз – суд нередко направляет лингвиста-эксперта к выходу за пределы лингвистической компетенции. Сказанное о границах лингвистической компетенции касается и других аспектов анализа речевой ситуации: психологической, этической, социологической, – и здесь лингвист, на наш взгляд, должен соблюдать границу, что не всегда выполняется на практике.

У этой проблемы есть и другой аспект. Он заключен в довольно трудном и вряд ли допускающем однозначный ответ вопросе - что должен выявлять лингвист-эксперт: возможность воздействия речевого средства или само воздействие как некий результат. М.А. Осадчий в начале главы 3 пишет: «Языковед зачастую решает исход дела в целом. Вывод эксперта в ряде случаев похож на решение суда: Данная фраза задевает честь и достоинство и порочит деловую репутацию…», «Данное слово является оскорбительным…». Если вторая фраза оценивает речевое произведение, то первая – его противоправный результат, с чем трудно согласиться¹. Ср. со следующим суждением: «..понятие морального вреда субъективно, оно может быть определено только внеправовым (психологическим) способом и, на наш взгляд, в праве может выступать только как ВОЗМОЖНОСТЬ ВОЗНИКНОВЕНИЯ МОРАЛЬНОГО ВРЕДА»² /выделено жирным шрифтом нами – Н.Г./. Иными словами, попытка квалификации результата чревата выходом лингвиста за пределы своей компетенции.

В заключение отметим, что содержательное пособие М.А. Осадчего отличается хорошим языковым оформлением. Автор свободно владеет стилистикой научно-популярного стиля и учебной литературы, умеет разнообразить свой стилистический регистр, сочетая приемы логического убеждения и суггестии, умело вовлекает читателя в дискуссию (нередко с юридическими инстанциями), проводя сквозь нее свою линию. В обилии материала и рассуждений по его поводу автор не забывает выделить главную мысль, облекая ее в формы рекомендаций-резюме или риторических вопросов-заголовков.

Н.Д. Голев