Литература

Гак В.Г. Опыт применения сопоставительного анализа: к изучению структуры значения слова // Вопросы языкознания, 1966. -№ 2.

Гак В.Г. Метафора: универсальное и специфическое // Метафора в языке и тексте. М., 1988.

Голев Н.Д. Юридизация естественного языка как лингвистическая проблема // Юрислингвистика-2. Русский язык в его естественном и юридическом бытии. Барнаул, 2000.

Жельвис В.И. Поле брани: Сквернословие как социальная проблема в языках и культурах мира. Издание второе, перераб. и доп. – М., 2001.

Жельвис В.И. Психолингвистическая интерпретация инвективного воздействия. М., 1991.

Мягкова Е.Ю. Эмоциональная нагрузка слова и ее проявление в материалах ассоциативного эксперимента в области лексики и фонетики. Калинин, 1981.

Скляревская Г.Н. Метафора в системе языка. СПб., 1993.

Б.Я.Шарифуллин

Проблема инвективы: лингвистический и юрислингвистический статус

Инвектива, инвективность, инвективные средства языка, инвективное функционирование языка – список открытый… Как ни странно, несмотря на уже довольно обширную литературу по проблеме «инвективности», мы так и не понимаем, что это такое: эта самая «обширная литература» дает нам столько мнений и взглядов, что иногда хочется усомниться – а существует ли эта «инвективность» на самом деле или её придумали досужие лингвисты или юрислингвисты?

В данной статье, носящей характер скорее пролегоменный, чем констатирующий или, тем более, проскрипционный, хотя по проблеме инвективности нами опубликовано уже немало работ, я не буду ссылаться на известные или мало известные работы тех коллег, которые занимались этой проблемой. Список литературы приводить также не буду: интересующихся могу отослать к библиографическим спискам, опубликованным, например, в сборниках «Юрислингвистика».

Языковой, точнее лингвистический статус «инвективы» оправдывается и базируется на представлении о том, что «инвективная функция» - одна из «естественных функций языка». Вслед за Н.Д.Голевым [1999] автор данной статьи также придерживался этого мнения, утверждая в своих публикациях, в частности, что «явление инвективности имеет, прежде всего, лингвистический (языковой) статус, а значит, его необходимо как-то определить и описать (или найти место) в пространстве естественного языка» (см., например [Шарифуллин, 2002; Шарифуллин, 2004].

Были нами поставлены и вопросы, в частности, такие: что такое инвективная функция языка? Действительно ли она присуща естественному языку и является для него облигаторной?

Сомнения, возникшие ранее, «проросли» новыми сомнениями. Если мы различаем «язык» как внутреннюю систему, а вербальную речь как систему внешнюю, то понятие «языковые функции» становится некорректным: функции выполняются в речи, функциональность – речевой, а не языковой («внутрисистемный» параметр. Иначе говоря, функции есть у вербальной речи, а язык как внутренняя система имеет только целевые предназначения. У языка нет коммуникативной функции – это функция речи, язык предназначен для этого, но коммуникация – всегда только речевая. Не язык, а речь является средством общения.

Таким образом, и инвективная функция – это функция речевая, которая является только одним из возможных способов реализации общей коммуникативной функции: всё определено коммуникативной установкой участников речевого взаимодействия, точнее, одного из участников – автора инвективного «послания», самой иллокуцией коммуникативного (речевого) события. Подчёркиваю – одним из возможных способов. Отсюда следует очевидная «необлигаторность» инвективной функции: выбор вербального «оружия» зависит от говорящего (пишущего), а не от детерминированности его дискурса («языка, опрокинутого в жизнь») «естественной инвективной функцией» языка.

Должна ли инвективность как речевой феномен приобрести свой лингвистический статус, свое место в герменевтике и описании языка? Конечно, да. Но только в пространстве речевой коммуникации, в частности, в речежанровом пространстве, в пространстве психолингвистическом, социолингвистическом, эколингвистическом и, разумеется, юрислингвистическом.

Поэтому инвективность понимается нами сейчас (в отличие от предыдущих наших публикаций) как явление речевое, отражающее инвективные намерения говорящего (пишущего), реализующего, исходя из своего иллокутивного намерения, соответствующую речевую функцию и выбирающего соответственные речевые средства. Под речевой же инвективой, как и ранее, мы понимаем высказывание (текст), содержащее и воплощающее в речевых средствах инвективное намерение говорящего (пишущего).

При этом остается в силе наше толкование термина инвектива как «словесный наезд» (от латин. inveho «наезжать») и еще более убедительным – по причине речевой природы феномена инвективности – становится выделение особого типа речевых жанров – инвективных. Это особенно важно, поскольку не каждое инвективное высказывание выстроено по «законам» речевого жанра, но «архитектоника» инвективных речевых жанров – при, естественно, её лингвистическом представлении, - позволяет, с известной долей допустимости или вариабельности, квалифицировать те или иные высказывания как инвективные или неинвективные.

Вот здесь мы и вступаем в область юрислингвистического толкования и описания феномена инвективности. Известно, что «инвектива» уже стала чуть ли не постоянным enfant terrible и камнем преткновения в целом ряде судебных исков по информационным, документационным и прочим спорам. Практика лингвистических экспертиз «инвективных текстов» или текстов, предположительно содержащих «инвективы», конечно, имеет место и даже совершенствуется, но… проблема инвективности, точнее, её интерпретация, – как «палка о двух концах»: взаимоисключающие экспертные заключения относительно одного и того же текста – тоже реальность.

Следовательно, явление речевой инвективности необходимо приобретает и юрислингвистический статус, который, к сожалению, всё еще не определен или определен очень недостаточно.

В документах ГЛЭДИС, книге «Цена слова» [Цена слова, 2002; Теория и практика лингвистического аналза, 2002-2003] (см. также на сайтах http: // irbis.asu.ru/mmc/, http: // lexis-asu/narod.ru) понятие инвектива учитывается, но только формально, в том смысле, что данное явление интерпретируется узко-лексикографически и сводится лишь к списку слов и выражений, подводимых под не совсем понятно какое определение, «суммирующее» стилистические или «культурно-речевые» параметры слова (Инвективное? Бранное? Оскорбительное?). Данный перечень «инвективных средств» «апологетичен» и даже «легитимен», он должен фигурировать в официальных лингвистических экспертизах, составляемых по заданной схеме.

Ситуация с кошкой в темной комнате: как обнаружить, найти искомую инвективу (или не обнаружить, не найти) в лингвистически неопределенном пространстве лингвистически неопределенного текста?

Думается, проблема не в «кошке» - практике лингвистической экспертизы, а в «темной комнате» - теории инвективности! А она пока остается для нас действительно «темной комнатой» или, можно сказать, «чёрным ящиком». Мы знаем, что на «входе», видим, что на «выходе», а вот что там внутри, где там эти самые «кванты» инвективности действуют, как они «работают», как возникает такое высказывание, которое один коммуникант (журналистка Ароян, например) воспринимает как «оскорбление», а другой коммуникант (Ф.Киркоров и его эксперты) - как «языковую игру», - приходится представлять самим (юрис)лингвистам. Эти представления проистекают из их личного представления, не побоюсь тавтологии, не столько о сущности феномена инвективности (большинство известных мне публикаций эти вопросом не задаются), сколько о том, какие именно слова или выражения считать инвективными, а какие нет – исходя, разумеется, из конкретного «спорного» текста, который, как правило, предлагает слишком большое «поле» для «досужей юрисинвектологии» (придумано мною – Б.Ш.).

Что же можно предложить, учитывая, что теории инвективности еще нет, ни лингвистической (определяющей лингвистический статус данного феномена), ни юрислингвистической (устанавливающей место инвективы в правовом пространстве)?

Разведения руками и сетования по поводу непонимания «темного места», естественно, не пригодны и не желательны. «Топтание» на данном «темном месте» - тем более. Думаю, необходимо как-то объединить, скоординировать усилия всех (юрис)лингвистов, кто занимается этой проблемой (а таких сейчас уже довольно много – и «теоретиков» и «прикладников»), «собрать» их в этом самом «темном месте» (пусть это будет специальный семинар, например, или Интернет- конференция) и – а это уж как получится… Но во всяком случае, какие-то исходные данные, исходные понятия, исходные методики анализа инвективных текстов, в том числе, экспертного, - об этом можно будет договориться или, в крайнем случае, обсудить.

Готов участвовать в таких дискуссиях и как лингвист, занимающийся проблемами речевой коммуникации, и как юрислингвист, будучи членом ГЛЭДИС. Готов представить и ряд тезисов или предложений, которые можно и нужно, наверно, обсудить.

Сначала рrimo: языковая личность (а я бы определил точнее – речевая) вовсе не обязана инвективную функцию исполнять, она не облигаторна, хотя и не факультативна. Инвективное общение свойственно только части, большей или меньшей, тех, кто вовлечен в пространство речевой коммуникации. Хотя, конечно, любой нормальный человек в тот или иной момент своей жизни на инвективное общение способен, всё же это речевая функция…

Отсюда следует secundo: инвективное высказывание, инвективный текст, если, конечно, он доказуем таковым, может и должен быть объектом (в лингвистическом смысле) судебного разбирательства. Задача эксперта-лингвиста – верифицировать данное (спорное или не спорное) высказывание или текст в целом как инвективное или не инвективное. Нужны «инструментарии» подобной верификации, методика и – главное, методология – экспертное заключение лингвиста должно быть действительно лингвистическим. Иначе либо суд потребует повторной экспертизы, либо противная сторона, как говорится, venit, vidit, vicit «пришла, увидела и победила».

Потому и tertio: Интерпретация и описание инвективной коммуникации, точнее инвективного типа речевого взаимодействия, должно предшествовать составлению «словаря» и вообще таксономии, условно говоря, «инвективных средств языка». Речь даже не о приоритете «лошади» и «телеги». Понятно, что «теоретически подкованная «инвективная» лошадь» вывезет «лексикографическую телегу», например, давно ожидаемый нашей (юрис)лингвистической общественностью «Словарь инвективных средств русского языка» (подобная работа ведется сейчас под руководством проф. Н.Д.Голева – см., например, [Голев, 2003]). Суть в том, что практически невозможно – без ущерба для «здравого смысла» (а он в юриспруденции, кажется, никогда не отменялся) – привычно оперировать, например, в лингвистических экспертизах, словами и понятиями, определенными (но вне строгих дефиниций) даже не то, что «априори», но часто и по «вкусовым предпочтениям».

Возможно и quarto: вполне вероятным выходом из положения может послужить тщательный и всесторонний анализ инвективы и инвективных текстов именно как особого типа речевых жанров (оскорбление, угроза, шантаж и т.п.). Подобный анализ может быть проведен, например, с использованием набора жанрообразующих признаков: коммуникативная цель инвективного текста, образ автора инвективы (агенс), образ адресата (пациенс), диктумное содержание текста, параметры языкового воплощения и т.д.

И общий вывод – понятие инвективы, несмотря на, может быть, еще довольно расплывчатое его восприятие в текущих лингвистических публикациях, необходимо считать всё же терминологически оправданным: иначе, куда же мы денемся от инвективной функции, пусть она и не языковая, а речевая?