Нарраториальная и персональная точки зрения в разных планах

Рассмотрим, как проявляется противопоставление нарраториальной и персональной точек зрения в различаемых нами пяти планах:

1. Перцептивый план

Когда изображаемый мир воспринимается глазами или сквозь призму того или другого персонажа, речь идет о персональной перцептивной точке зрения. Когда же нет признаков преломления мира через призму одного или нескольких персонажей, то перцептивная точка зрения является нарраториальной (при этом безразлично, насколько выявлен и антропоморфен нарратор).

Примером явно персональной точки зрения в перцептивном плане является изложение неожиданного свидания Пьера Безухова с Ната­шей Ростовой после окончания войны в Москве у княжны Марьи Бол­конской:

В невысокой комнатке, освещенной одной свечой, сидела княжна и еще кто-то с нею, в черном платье. Пьер помнил, что при княжне всегда были компаньонки. Кто такие и какие они, эти компаньонки, Пьер не знал и не помнил. «Это одна из компаньонок», - подумал он, взглянув на даму в чер­ном платье (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. Т. 12. С. 214).

Выбор тематических единиц принадлежит Пьеру. В его восприятии предстают три единицы: 1) «невысокая комнатка, освещенная одной свечой», 2) «княжна», 3) «кто-то в черном платье». Отождествление «дамы в черном платье» с «одной из компаньонок княжны» происходит также в сознании Пьера. Поскольку Пьер эту даму не узнает, она дает­ся в беглом восприятии без деталей: «в черном платье». Если Пьер узнал бы в ней Наташу, то «дама в черном платье», которая остается на периферии восприятия, стала бы центром его внимания. Он обнару-

²⁸ О приемах перспективации в «Выстреле» и вообще в нарративах Пушкина см. Шмид 2001а.

134

жил бы в ней много свойств и деталей, и, следовательно, она была бы описана подробно.

Персональная точка зрения в плане перцепции сопровождается, как правило, персональностью и других планов, прежде всего оценки и языка, т. е. то, что воспринимается глазами персонажа, оценивается и обозначается обычно соответственно идеологической и языковой точ­ке зрения того же персонажа. Так, в «Двойнике» Достоевского по­вествование о хитрых и лукавых поступках двойника в большинстве случаев выдержано в стиле голядкинской речи и насыщено голядкин­скими оценками:

Только что приятель господина Голядкина-старшего приметил, что против­ник его... может даже решиться на формальное нападение, то немедленно, и самым бесстыдным образом, предупредил его в свою очередь. Потрепав его еще раза два по щеке, пощекотав его еще раза два, поиграв с ним, неподвижным и обезумевшим от бешенства, еще несколько секунд таким образом, к немалой утехе окружающей их молодежи, господин Голядкин-младший с возмущающим душу бесстыдством щелкнул окончательно господина Голядкина-старшего по крутому брюшку... (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 1. С. 166—167).

Но связь между перцепцией, языком и оценкой персонажа необяза­тельна даже в этой повести, в которой персонализация доведена до крайности. Персональное восприятие может не облекаться в персо­нальные оценки и языковые особенности персонажа²⁹. Таким несо­впадением отмечено, например, описание первого появления двойника:

Прохожий [т. е. двойник. — В. Ш.] быстро исчезал в снежной метелице. Он тоже шел торопливо, тоже, как и господин Голядкин, был одет и уку­тан с головы до ног и, так же как и он, дробил и семенил по тротуару Фон­танки частым, мелким шажком, немного с притрусочкой (Там же. С. 140).

Перцептивная точка зрения здесь очевидно персональная (двойник появляется только в зрении Голядкина), но язык — нарраториальный, а оценки или нейтральны, или даны явно с точки зрения нарратора: вы­ражения «тоже шел торопливо», «дробил и семенил», «мелким шаж­ком, немного с притрусочкой» не воплощают ни речевого стиля, ни оценки Голядкина. Такие места, в коих галлюцинации господина Голяд-

²⁹ Приведенное ниже (на с. 136) начало «Студента» являет собой пример ино­го несовпадения точек зрения: персональной оценке противостоит нарраториаль­ная точка зрения в планах перцепции и языка.

135

кина предстают в объективном, несомненном виде, немало способству­ют «сбивчивости» этой повести (на которую уже сетовал В. Г. Белин­ский во «Взгляде на русскую литературу 1846 года»).

Вообще, чем меньше персональность перцепции сопровождается персональными языком и оценками, тем более неуловимой она оказы­вается. Соотнесенность перцептивной точки зрения с тем или иным персонажем или с нарратором может быть вообще загадочной. Рассмо­трим одну из центральных сцен «Анны Карениной», где не сразу ясно, кто именно видит, мыслит, чувствует:

Она чувствовала себя столь преступною и виноватою, что ей оставалось только унижаться и просить прощения; а в жизни теперь, кроме его, у ней никого не было, так что она и к нему обращала свою мольбу о прощении. Она, глядя на него, физически чувствовала свое унижение и ничего боль­ше не могла говорить. Он же чувствовал то, что должен чувствовать убийца, когда видит тело, лишенное им жизни. Это тело, лишенное им жизни, была их любовь, первый период их любви. Было что-то ужасное и отвратительное в воспоминаниях о том, за что было заплачено этою страшною ценой стыда. Стыд пред духовною наготою своей давил ее и со­общался ему. Но, несмотря на весь ужас убийцы пред телом убитого, надо резать на куски, прятать это тело, надо пользоваться тем, что убийца приобрел убийством.

И с озлоблением, как будто со страстью, бросается убийца на это тело, и тащит, и режет его; так и он покрывал поцелуями ее лицо и пле­чи. Она держала его руки и не шевелилась (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. Т. 18. С. 157—158. Курсив мой. — В. Ш).

Кому принадлежит сравнение любовника с убийцей? Сначала мож­но было бы предположить, что так чувствует Вронский («Он же чувствовал то...»), но вскоре становится ясно, что сам он вряд ли спо­собен так воспринимать то, что почти целый год составляло для него «исключительно одно желанье его жизни» (Там же. С. 177). Поэтому здесь исключена нарраториальная передача чувств Вронского. Прини­мая во внимание, что вокруг выделяемых курсивом отрывков пере­даются чувства и внутренняя речь Анны, есть основание заключить, что источником образа свирепствующего любовника-убийцы является не кто иной, как она сама. В ее сознании такое представление законо­мерно: ведь оно является отражением «ужасной смерти» железнодо­рожного сторожа, когда Анна слышала, что сторож был разрезан коле­сами поезда «на два куска» (Там же. С. 81). В свете такого сцепления мотивов ее смерть под колесами поезда является последовательной

136

реализацией схемы ее ожиданий. Поскольку рассматриваемый ключе­вой момент в сцеплении мотивов смерти излагается с персональной точки зрения, автор дает нам указание на жизнестроительную или ведущую к смерти силу подсознания персонажа.