Личностность нарратора

Нарратор может обладать ярко выраженными чертами индивидуальной личности. Но он может быть также безличным носителем какой-либо оценки, например иронии по отношению к герою, и не быть наделен­ным какими-нибудь индивидуальными чертами³⁰.

Систематическое осложнение образа нарратора имеет место в рус­ской прозе 1920-х годов, отличающейся, как показывает Н. А. Кожев­никова (1971, 1994), «гипертрофией» двух противоположных стиле­вых тенденций — «литературности», проявляющейся больше всего в «орнаментальной» прозе, и «характерности», воплощающейся с наи­большей полнотой в сказе. Поэтическая, «орнаментальная» стилизация дискурса, характерная для нее игра со всякого рода эквивалентностями, тенденция к ритмизации, метафоризации и т. п. затрудняет создание представления о едином, личностном нарраторе. В результате установ­ки на орнаментальность происходит ослабление характерности и тем самым понижается естественная мотивированность повествовательно­го текста, т. е. обусловленность его чертами личного нарратора. В ка­честве примера можно привести начало рассказа Е. И. Замятина «Ло­вец человеков»:

Редукция нарратора, сводящая его к ироническому голосу, чаще всего на­блюдается в «персональном» повествовании, т. е. там, где наррация ориентирована на точку зрения персонажа. Примером может служить повесть Ф. М. Достоевско­го «Вечный муж» (см. ниже, с. 74).

69

Самое прекрасное в жизни — бред, и самый прекрасный бред — влюблен­ность. В утреннем, смутном, как влюбленность, тумане — Лондон бредил. Розово-молочный, зажмурясь, Лондон плыл — все равно куда.

Легкие колонны друидских храмов — вчера еще заводские трубы. Воз­душно-чугунные дуги виадуков: мосты с неведомого острова на неведомый остров. Выгнутые шеи допотопно-огромных черных лебедей-кранов: сейчас нырнут за добычей на дно. Вспугнутые, выплеснулись к солнцу звонкие зо­лотые буквы: «Роллс-Ройс, авто» — и потухли. Опять — тихим, смутным кругом: кружево затонувших башен, колыхающаяся паутина проволок, медленный хоровод на ходу дремлющих черепах-домов. И неподвижной осью: гигантский каменный фаллос Трафальгарской колонны (Замя­тин Е. И. Избр. произв. М., 1989. С. 304).

Текст этот лишен каких бы то ни было стилистических признаков, указывающих на стоящего за ним человека с социально-бытовой, пси­хологической и языковой характеристикой.

Экспрессивность дискурса становится еще сложнее, когда орнамен­тально-поэтические структуры сочетаются со средствами сказа, кото­рый нацелен на создание индивидуального образа нарратора. Подобное сочетание литературного синтаксиса, поэтической ритмизации и звуко­вой фактуры со средствами фольклорной сказовой стилизации создает­ся в «Гибели Егорушки» раннего Л. Леонова:

Каб и впрямь был остров такой в дальнем море ледяном, за полуночной чертой, Нюньюг остров, и каб был он в широту поболе семи четвертей, — быть бы уж беспременно поселку на острове, поселку Нель, верному ко­раблиному пристанищу под угревой случайной скалой. Место голо и уны­нно, отдано ветру в милость, суждено ему стать местом широкого земного отчаянья. Со скалы лишь сползают робкие к морю три ползучие, краду­чись, березки, три беленькие. Приползли морю жаловаться, что-де ночи коротки, а ветры жгучи... Море не слушает, взводнем играет, вспять бе­жит (Леонов Л. Собр. соч.: В 10 т. Т. 1. М., 1969. С. 116).

Впрочем, и сам сказ может иметь тенденцию к рассеянности образа нарратора. У Гоголя, например, сказ далеко не всегда мотивируется психологией и стилем личной инстанции и часто выходит за границы ха­рактерности, превращаясь в мозаику или монтаж стилистических жес­тов, гетерогенность которых исключает психологическое единство личностного нарратора³¹.

³¹ См. Виноградов 1926а; Ханзен-Лёве 1978, 274—278. О сказе и его типах см. ниже, главу V.

70