Повествование с оглядкой на фиктивного читателя («Подросток»)

Рассмотрим воздействие фиктивного читателя на повествование в «Подростке». Двадцатилетний Аркадий Долгорукий, нарратор в этом романе, обращается к читателю, который не обозначен ни как индиви­дуальное лицо, ни как носитель какой-либо идеологии. Единственный уловимый признак этой воображаемой инстанции — насмешка над незрелыми взглядами подростка. Для молодого нарратора читатель — представитель мира взрослых.

Об обращенности рассказа к читателю свидетельствует его импрес­сивная функция, обнаруживающаяся прежде всего там, где Аркадий пишет о себе, о своих мыслях и поступках. Признаки импрессивной функции — это переход от нейтрального, направленного на свой объ­ект изложения к более или менее взволнованной автотематизации, ко­торую сопровождает аффектированность лексики, синтаксиса и рито­рических жестов. Аркадий стремится произвести впечатление. В им­прессивной функции скрыт призыв к взрослому читателю отнестись к нему, подростку, с полной серьезностью. Призыв к признанию обнару-

103

живается как в жестах, приукрашивающих действительность, так и в подчеркнуто уничижительных. В последних наряду с желанием произ­вести впечатление при помощи отрицательной стилизации самого себя можно обнаружить и диаметрально противоположное стремление, ле­жащее в основе той структуры, которую М. Бахтин называет «слова с лазейкой»:

Исповедальное самоопределение с лазейкой... по своему смыслу является последним словом о себе, окончательным определением себя, но на самом деле внутренне рассчитывает на ответную противоположную оценку себя другим. Кающийся и осуждающий себя на самом деле хочет только прово­цировать похвалу и приятие другого (Бахтин 1929, 129—130).

Стремление повлиять на читателя наталкивается в воображении нарратора на обратную реакцию. Ибо нарратор мнит читателя не при­нимающим его самостилизации, видящим его насквозь и реагирующим на исповедь насмешливыми, трезвыми возражениями. Поэтому наряду с апеллятивной функцией в этом повествовании действует постоянная ориентировка на реакцию читателя.

Смотря по тому, в какой мере ориентировка налагает отпечаток на текст нарратора, можно различать разные ее проявления. Самое обще из них сказывается в изменениях стиля и манеры повествования. Taм где Аркадий Долгорукий выражается менее зрело, чем можно было бы ожидать от образованного двадцатилетнего юноши, где он впадает в жаргон подростка со стереотипными, часто гиперболическими выраже­ниями, где он прибегает к тону безапелляционному, — он как бы огля­дывается на своего читателя. Ориентировка такого вида сказывается уже в первых предложениях романа:

Не утерпев, я сел записывать эту историю моих первых шагов на жизнен­ном поприще, тогда как мог бы обойтись и без того. Одно знаю наверно: никогда уже более не сяду писать мою автобиографию, даже если проживу до ста лет. Надо быть слишком подло влюбленным в себя, чтобы писать без стыда о самом себе. Тем только себя извиняю, что не для того пишу, для чего все пишут, то есть не для похвал читателя. <...> Я — не лите­ратор, литератором быть не хочу и тащить внутренность души моей и кра­сивое описание чувств на их литературный рынок почел бы неприличием и подлостью (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 13. С. 5).

Учет адресата накладывает отпечаток, прежде всего, на изложение аргументации, на тон высказываний, на изменения стиля. Но иногда нарратор прямо обращается к воображаемому читателю. Недовольство

104

своей незрелостью, которую он ясно ощущает, приводит раздражен­ного подростка к нападкам на читателя, в котором он видит беспощад­ного насмешника:

Моя идея, это — стать Ротшильдом. Я приглашаю читателя к спокойствию и к серьезности (Там же. С. 66).

Приближаясь к окончательному изложению этой «идеи», уязви­мость которой он ясно сознает, Аркадий, «оглядываясь» на читателя, восклицает досадно:

Господа, неужели независимость мысли, хотя бы и самая малая, столь тяжела для вас? (Там же. С. 77)

Излагая «идею», Аркадий то и дело предвосхищает читательские объяснения ее становления с тем, чтобы их решительно отвергать. От предполагаемой у читателя понимающей и тем самым унизительной для него улыбки, сильнее всего раздражающей его, подросток защищает себя маской угрюмости, которую он, однако, под влиянием вероятных возражений не может не смягчать:

Нет, не незаконнорожденность... не детские грустные годы, не месть и не право протеста явились началом моей «идеи»; вина всему — один мой ха­рактер. С двенадцати лет, я думаю, то есть почти с зарождения правильно­го сознания, я стал не любить людей. Не то чтоб не любить, а как-то стали они мне тяжелы. Слишком мне грустно было иногда самому... что я недо­верчив, угрюм и несообщителен. <...> Да, я сумрачен... Я часто желаю выйти из общества (Там же. С. 72).

Чем более эксплицитно излагает подросток ожидаемые реакции чи­тателя, тем больше приближается повествование к открытому напря­женному диалогу:

Я сейчас вообразил, что если б у меня был хоть один читатель, то наверно бы расхохотался надо мною, как над смешнейшим подростком, который, со­хранив свою глупую невинность, суется рассуждать и решать в чем не смыслит. Да, действительно, я еще не смыслю, хотя сознаюсь в этом вовсе не из гордости, потому что знаю, до какой степени глупа в двадцатилетнем верзиле такая неопытность; только я скажу этому господину, что он сам не смыслит, и докажу ему это (Там же. С. 10).

В некоторых местах ожидаемые реплики читателя приобретают да­же форму автономной прямой речи (источником которой, конечно, ос­тается нарратор). Тогда повествовательный монолог Аркадия распада-

105

ется на две, казалось бы автономные, речи, которые реагируют друг на друга диалогически:

— Слышали, — скажут мне, — не новость. Всякий фатер в Германии по­вторяет это своим детям, а между тем ваш Ротшильд... был всего только один, а фатеров мильоны.

Я ответил бы:

— Вы уверяете, что слышали, а между тем вы ничего не слышали (Там же. С. 66).

Если молодой нарратор уже не надеется спастись от разоблачитель­ных возражений читателя, то он прибегает к излюбленному у Достоев­ского приему исповедующихся нарраторов — к парадоксальному отри­цанию существования того самого читателя, которому адресовано от­рицание:

Сделаю предисловие: читатель, может быть, ужаснется откровенности моей исповеди и простодушно спросит себя: как это не краснел сочинитель? Отвечу, я пишу не для издания; читателя же, вероятно, буду иметь разве через десять лет, когда все уже до такой степени обозначится, пройдет и докажется, что краснеть уж нечего будет. А потому, если я иногда обраща­юсь в записках к читателю, то это только прием. Мой читатель — лицо фантастическое (Там же. С. 72).