Повествующее и повествуемое «я»

Присмотримся поближе к автобиографическому нарратору (к типу 6 по Лансер). Из всех указанных типов он встречается в литературе чаще всего. Классическое автобиографическое повествование подразуме­вает большое временное расстояние между повествуемым и повеству­ющим «я», представленными как связанные психофизической идентич­ностью. Образцы автобиографического романа, «Исповедь» Августи­на, «Симплициссимус» Гриммельсгаузена, а в новейшей литературе — «Приключения авантюриста Феликса Круля» Т. Манна, основаны не только на временной, но также и на этической, психологической дистанции между заблудившимся и согрешившим молодым человеком и резко изменившимся и раскаивающимся зрелым нарратором, пишущим историю своих приключений набожным человеком («Исповедь»), или ушедшим от мира отшельником («Симплициссимус»), или сидящим в тюрьме («Круль»). «В память я хочу воззвать мои отвратительные де­яния и разрушение души действиями плоти, не оттого, что я их люблю, но чтобы любить Тебя, Боже мой», — так объясняет предпринятую исповедь повествующее «я» у Августина.

Своеобразный вариант основного типа автобиографического романа создан в «Подростке» Достоевского. Двадцатилетний Аркадий Долго­рукий повествует в мае неназванного года о своих приключениях, разыгравшихся с 19 сентября до середины декабря предыдущего года. Долгая жизнь, обычно отделяющая повествующее «я» от повествуе­мого в основном типе, редуцирована здесь до нескольких месяцев. В данном промежутке времени «я» развивается. Повествующее «я» мно­гим отличается от повествуемого. Этот разрыв, однако, явно преуве­личивается самим нарратором, стремящимся отойти от своей наивности прошлого года, когда ему было лишь 19 лет. 19-летнее повествуемое и 20-летнее повествующее «я» также заметно изменяются. В тексте имеются явные симптомы этих изменений: после 19 сентября идея под­ростка стать Ротшильдом постепенно исчезает. В экзегесисе раздра­женный тон и полемика с фиктивным читателем обнаруживаются только в начале романа. К концу Аркадий как бы полностью смиряется

94

с читателем. Такая динамизация «я» в плане диегесиса (от 19 сентября до середины декабря), экзегесиса (около середины мая) и в промежут­ке (с декабря по май) правдоподобна именно потому, что автор выбрал возраст, в котором человек обычно быстро меняет свои взгляды. Не­даром Достоевский отказался от идеи увеличить расстояние между происшествиями и повествованием на четыре года, как он это заплани­ровал в начале.

Для автобиографического нарратора характерна тенденция к неко­торой стилизации своего прежнего «я». Эта стилизация часто обнару­живается не в приукрашивании тогдашнего поведения, а наоборот, в изображении его в слишком мрачных тонах. Психологическую логику самоуничижения раскрыл Достоевский. В конце первой главы «Записок из подполья» нарратор признается перед своим адресатом:

... теперь я именно хочу испытать: можно ли хоть с самим собой совершен­но быть откровенным и не побояться всей правды? Замечу кстати: Гейне утверждает, что верные автобиографии почти невозможны, и человек сам об себе наверно налжет. По его мнению, Руссо, например, непременно налгал на себя в своей исповеди, и даже умышленно налгал, из тщеславия. Я уверен, что Гейне прав; я очень хорошо понимаю, как иногда можно единственно из одного тщеславия наклепать на себя целые преступления, и даже очень хорошо постигаю, какого рода может быть это тщеславие (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 5. С. 122).

Если к отрицательной стилизации нарратора притягивает парадок­сальное тщеславие, то автор может соблазниться возможностью со­здать занимательное напряжение или противоречие между двумя со­стояниями одного и того же «я».

Идентификация повествующего и повествуемого «я» может ока­заться проблематичной. Вольфганг Кайзер (1956, 233; 1958, 209) кон­статирует: «нарратор от первого лица не является прямым продолже­нием повествуемой фигуры». Говоря о Феликсе Круле, он предостере­гает читателя от безоговорочной идентификации молодого Круля со старым нарратором. На примере романа Г. Мелвилла «Моби Дик» он показывает непреодолимый разрыв между простым моряком, которым является повествуемое «я», и образованным повествующим «я», пере­дающим, впрочем, тайные разговоры и мысли третьих лиц, которые мо­ряку были бы абсолютно недоступны. Последний пример следует, однако, интерпретировать не столько как непоследовательное прове­дение нарраторской позиции, сколько как колебание между двумя типа-

95

ми нарратора: на смену ограниченному в своем знании диегетическому нарратору то и дело приходит всеведущий недиегетический нарратор. Это мы наблюдали уже и в «Братьях Карамазовых» (см. выше, с. 66). Кайзер справедливо ставит под сомнение безоговорочность единства повествующего и повествуемого «я». С изменением взглядов на мир прочное, единое «я» подвергается разложению. Повествующее «я» мо­жет относиться к повествуемому «я» как к постороннему человеку⁵⁰.

Единство повествующего и повествуемого «я» может оказаться также под угрозой со стороны повествовательной техники. Во многих диегетических нарративах мы наблюдаем выход повествующего «я» за границы компетентности повествуемого «я», а иногда и за пределы компетентности человека вообще. Нарратор рассказывает в таких случаях больше, чем позволяет ему диегетическая мотивировка. Такое явление (не всегда принимающее форму колеблющейся нарраторской позиции, как, например, в «Братьях Карамазовых») свидетельствует об общей тенденции диегетического рассказа к перерастанию в рассказ недиегетический.

Особенную форму проблематичного единства повествуемого и по­вествующего «я» мы находим в повести чешского прозаика Богумила Храбала «Строго охраняемые поезда» («Ostře sledované vlaky», 1965), где нарратор повествует о происшествиях, в течение которых он сам, т. е. его прежнее повествуемое «я», погибает.

Нарратология должна подойти к проблеме диегетического наррато­ра функционально. Необходимо рассматривать повествующее и по­вествуемое «я» как две функционально различаемые инстанции, как нарратора и персонажа или, вернее, актора, т. е. носителя действия (ср. Ильин 1996е), которые связаны физическим и психологическим един­ством, причем это единство может иметь более или менее условный характер. В аспекте нарратологии повествующее «я» относится к по­вествуемому как в недиегетическом рассказе нарратор к актору (персонажу). Эти соотношения иллюстрируются в следующей схеме:

⁵⁰ Ф. Штанцель, хотя и оспаривает тезис Кайзера о встречающемся в некото­рых случаях искусственном единстве повествуемого и повествующего «я» (1979, 111—112), в другом месте (1979, 271) сам указывает на «отчуждение» этих ин­станций (например, в романе Д. Дефо «Молль Флендерс», где повествуемое «я» ге­роини вместе с размышляющим чужим аукториальным «я» как бы запряжено в хомут единственной персоны).

96

недиегетический	рассказ	диегетический рассказ
повествовательная инстанция	нарратор	повествующее «я»
действующая инстанция	актор = персонаж	актор = повествуемое «я»