Евразийство (Евразийское движение)

гии, оторванной от “естественнокультуриых” корней. В определенной степени Е. развивает мотивы, пересекающиеся с идеями О. Шпенглера (тем более, что первые публикации движения совпадают по времени с выходом в свет “Заката Европы” и развернувшимися вокруг него дискуссиями). Но культурморфологические построения Е. в отличие от концепции Шпенглера носят явно тенденциозный характер: прогноз торжества Евразии в обшем контексте жизнедеятельности автономных социокультурных организмов имплицитно вводит мотив “закономерного финала истории”. Тем самым в определенной степени восстанавливается в своих правах традиционное линейнопрогрессивное видение истории, на преодоление которого и направлена шпенглеровская морфология культурных циклов Вместе с тем в концепциях раннего Е. отчетливо проявляется тенденция к своеобразному этногеографическому детерминизму, который сочетается с апологией государственно-политических форм взамен традиционного для шпенглеровской и славянофильской концепции анализа преимущественно духовно-культурных феноменов. Такая тенденция выявляет односторонность и слабость методологической базы раннего Е., точнее, ее неразработанность. Это неизбежно ведет к одностороннему и не всегда корректному эмпиризму, тематической разбросанности исследований и т. п. Попытка решения этих проблем была предпринята во второй период деятельности движения, когда его основным теоретиком становится Л. П. Карсавин. Его влияние выражается, прежде всего, в достаточно парадоксальном синтезе идей раннего Е. с методологическими основами к социософскими концепциями философии всеединства. Этот синтез развивается в работе Карсавина “Церковь, личность, государство” (1927), задуманной как программный документ движения Принципиальными основами методологического синтеза являются, во-первых, попытка представить автономный социокультурный организм в качестве коллективно-соборной личности и, вовторых, соединить акцентирование государственно-политического фактора с историософски осмысленной концепцией становящейся Церкви. Парадоксальность данного опыта заключается в том, что политизированная евразийская идея получает предельно абстрактное и символическое по своей сути обоснование, а относительно аполитичная историософия всеединства неожиданно становится инструментом тенденциозно-идеологической пропаганды. Противоречивость методологии Е. этого периода обнаруживается и в сочетании циклической схематики культурно-исторического процесса с моделью поступательного и целенаправленного его движения, развития. С другой стороны, прививка социософских и экклесиологических мотивов всеединства к Е. ведет к весьма произвольным толкованиям основных категорий: так, характерный символ Церкви как смыслонесущего начала исторического становления едва ли не отождествляется с государством, властно-политическим организмом (что совершенно подрывает претензии Е. на православность). Само же государство ставится в жесткую зависимость от системы религиозно-культурных ценностей, воплощаемых в деятельности Церкви. В конечном счете органичный синтез церковно-культурного и церковно-государственного становится сутью целостного исторического процесса, в котором и возрастает значимость евразийского типа. Здесь синтетическая социософия Е. перерастает в идеологему: выдвигается концепция т. н. “идеократии” как эффективной замены разлагающейся либерально-конституционалистской системы Запада. Носителем этого нового типа властно-политической организации объявляется Советское государство с присущей ему системой идеологического контроля, насаждения мировоззренческого единства, массовым энтузиазмом в качестве стимула социальной деятельности и т. п. Коммунисты становятся “бессознательными исполнителями воли хитрого Духа истории”. Реалии формирующегося советского тоталитаризма — лишь временные негативные черты ста-

 

==275