Глава 7. Восстановление Self. Близость, интерсубъективность и диалог

Что такое близость? Вновь перед нами знакомые тер­мины: self, отношения, поддержка, стыд или, если идти дальше, «восприятие» или «реальность» — термины, ко­торые мы регулярно используем, полагая, что хорошо понимаем, и которые легко ускользают, как только мы пытаемся обнаружить или сконструировать их значение. Причина описанного затруднения, исходя из новых взгля­дов на ге//¹ процесс и человеческую природу, состоит в том, что эти термины в фундаментальном смысле обозначают процессы отношений или процессы поля, которые мы на­прасно пытаемся «заморозить» и «поймать» словарем ин­дивидуализма и «вещей», исходя из положений старой, доставшейся в наследство модели.

Является ли близость событием, пространством, про­цессом — или каким-то образом совмещает в себе эти по­нятия? Возможно, она возникает, когда мы делимся своими самыми сокровенными тайнами? Или когда речь заходит о сексе — ее нередко подразумевают в повседневном смысле, ►говоря о «близких»=«интимных» отношениях? Всегда ли она желательна'.' Или. быть может, представляет собой нечто вроде ящика Пандоры или джинна, выпущенного из бутыл­ки, с которым следует обращаться с определенными огра­ничениями и предосторожностями, — нередко такой она и бывает? Возникает ли близость сама по себе или ее прихо­дится искать и конструировать — и если так, то каким об­разом следует браться за дело и какую перед собой ставить •иель?

В этой главе мы будем развивать мысль, что близость — подобно self поддержке, стыду и другим терминам, употреб­лявшимся в нашем обсуждении. — лучше и полезнее всего рассматривать в качестве процесса или события, вырастаю­щего из определенных условий поля. Под этим углом зрения близость представляет собой определенный вид деятельнос­ти self-процесса, некоторый способ организации и совмес­тной регуляции поля опыта, который в дальнейшем может стать основным условием для других, связанных с ней про­цессов self. Как любая деятельность self близость зависит от ряда условий поля или подтсржек, благоприятствующих ей (или подавляющих ее) в конкретном поле.

Как и в других главах, мы будем обсуждать и исследо­вать, что означают приведенные термины в новом кон­тексте и смысле. Но сначала для перемещения обсуждения на непосредственный уровень нашего жизненного и чувст­венного опыта мы осуществим то же, что делали в пре­дыдущих главах, то есть начнем с изучения опыта в исследуемой области, а затем используем полученные све­дения в качестве материала, на который станем ссылаться при конструировании новых определений и моделей. Как и раньше, не только обсуждение будет основано на чувст­венном опыте, но и у читателя появится больше возмож­ностей активно войти в тему и использовать собственный опыт в качестве критерия для конструирования нового понимания и оценки предлагаемого обсуждения. Соответ­ственно это означает обращение к опыту участников на­шей группы, которые уже хорошо знакомы к настоящему моменту, а затем — включение для сравнения опыта чита­теля, если он пожелает остановиться и выполнить упражне­ние вместе с его участниками. Как всегда, в книге оставлено особое место для ответов читателя на вопросы — хотя, конечно, можно воспользоваться листом бумаги или кла­виатурой компьютера.

Полевые условия близости

Для начала исследования опыта близости еще раз вер­немся к опыту стыда, рассматривавшемуся в предыдущей

_г1аве, продолжив размышления в следующем направле­нии" ^{чтп0 sme может} понадобиться от другого человека, какого рода интерсубъектное поле поддержки необходи­мо чтобы суметь рассказать другому о стыде, не испыты­вая слишком сильных опасении, что они причинят боль _или меня вновь пристыдят. Мы говорим «слишком силь­ных», ибо некоторые опасения все равно останутся, но что можно предпринять для их удержания на преодоли­мом уровне? Что может потребоваться мне при возвраще­нии в воображении к какому-то окрашенному стыдом переживанию, не оказавшись целиком поглощенным и связанным мыслями о возможной реакции другого чело­века (не забывая, что в нашей культуре сам по себе стыд чаше всего считается постыдным)? Далее приведена инст­рукция для следующего этапа упражнения:

Закройте на несколько минут глаза и позвольте сво­им мыслям вновь вернуться к какому-то пережитому опыту, беспокоящему воспоминанию, некоторым об­разом связанному со стыдом. Это может быть один из моментов, на которых вы «застряли», уже рассматри­вавшийся в ракурсе стыда — или вы найдете другой опыт, который несете в настоящем, что-то, вызываю­щее неловкость, с чем вам почему-то трудно справиться или поделиться с другими. Сделайте краткие заметки об этом — что вы ощущали тогда, что чувствуете те­перь, какие ощущения эти воспоминания вызывают у вас в теле, а затем — что произошло бы, если бы вы решились поговорить об этих переживаниях с другим человеком.

Побудьте с ними некоторое время, позволяя мыслям, чувствам и ощущениям вновь ожить так, чтобы они ощущались телесно. Когда это произойдет, представьте себе, как вы рассказываете об этом опыте другому чело­веку. Не говорите, по крайней мере, сейчас — а лишь вообразите, как это делаете. Какие чувства и ощуще­ния у вас возникают в этот момент?

Наш вопрос теперь будет следующим: что мне потре­бовалось бы сейчас от другого человека, чтобы решиться

на разговор об этом опыте сию минуту? Что бы _МКе хотелось знать, на что рассчитывать для получения воз­можности положительно оценить опыт подобного раз­говора? Учитывая, что выбор остается за мной, на какой прием мне хотелось бы надеяться, чтобы опыт этой бе­седы оказался реальным исследованием, а не очеред­ным упражнением в осторожности и скрытности⁹

Сделайте несколько заметок и об этом. Когда будете готовы, вместо того чтобы делиться вспомнившимся опытом — который может быть в зависимости от ва­ших желаний и потребностей скрытым или явным, — поделитесь с группой своими желаниями и потребнос­тями. Каким должен оказаться другой человек, чтобы их удовлетворить и позволить вам выйти из опыта об­щения с лучшим, а не худшим самочувствием? Что ему следует делать и от каких действий воздержаться, чтобы вы могли, оставаясь с этой болью, узнать о себе нечто полезное, а не пережить еще больший стыд?

Приводимый список показывает примеры ответов уча­стников, а оставленное место, как всегда, позволит вам добавить собственные ремарки:

Чтобы слушал и не перебивал! Чтобы проявлял хоть какую-то реакцию!

Кто-то, кто находится рядом. Чтобы не пытался все сразу наладить.

Все зависит от выражения глаз. Чтобы он просто nocudei рядом. Помог бы мне высказаться. Позволил бы поплакать. Не осуждал бы меня Я все пойму по лицу! Просто бы выслушал. Чтобы ему самому были знакомы эти чувства.

Чтобы оставался со мной. Чтобы не бросил меня на полпути.

Чтобы выдерживал молчание, а не заставлял меня говорить без перерыва.

Чтобы не подталкивал меня и не навязывал свои чувства. Не говорил бы. что мне следовало делать. Кто-то. не осуждающий меня.

Человек, npociо дающий почувствовать, чго ему знакомы подоб­ные чувства.

суждению, касающемуся ориентации и отношения к друго­му человеку, о чем говорилось в главе 3. Иными словами речь идет не столько о какой-то одной форме поведения сколько о том, каким образом субъект интерпретирует _и представляет себе, о чем свидетельствует это поведение — о каком внутреннем состоянии, мотивах, чувствах и сужде­ниях слушателя. У меня нет возможности непосредственно видеть ваше душевное состояние, добрую или злую волю, принятие или отвержение, эмпатическое отождествление или осуждающее пристыживание в отношении меня и моих чувств. Я могу руководствоваться только вашим поведени­ем, жестами и мимикой — и на этом основании конструи­ровать свои интерпретации и создавать собственные смыслы. Прямой вопрос относительно ваших намерений также не может полностью отменить интерпретативного этапа, ибо, каким бы ни был ответ, мне все равно придется оценить его искренность и надежность, истолковать смысл и соот­ветствие случаю, картировать наши отношения, подразу­мевающиеся вашими высказываниями (или, скорее, моими предположениями о том, что они подразумевают), прове­рить полезность добытого в плане стабильности и после­довательности и т.д. На словах это звучит очень сложно и запутанно, но, исходя из создаваемой новой модели self, мы утверждаем, что сложный процесс интерпретации по­ля—сканирования—оценки—действия в основном являет­ся автоматическим, целостным, врожденным в своей основе и молниеносно быстрым в реальном времени. Он представля­ет собой активность сложной аффективно-когнитивной природы self в действии и протекает постоянно или почти без остановок.

В старой модели подобная целостная деятельность по оценке поля рассматривалась бы как «основанная только на чувствах», «необъективная» и. следовательно, не дос­тойная доверия и серьезного отношения, от которой сле­дует отказаться (не признавая ее важности). По нашему же мнению, этот основанный на субъективном конструиро­вании смыслов процесс является единственным, на что мы можем опереться, когда пытаемся разобраться в сложном поле и, полагаясь на развившуюся в процессе эволюции

ftaea

перцептивную природу, интерпретируем и обрабатываем _воздействия окружаюшей среды или данные «обратной связи» (в любой эволюционной модели адаптация, а не «объективная истина», является окончательным критери­ем «правильности» результатов). Всякое восприятие в этом понимании является актом конструирования, основанным _на смыслах. И, следуя своей эволюционно развившейся, решающей задачи природе, мы по необходимости, так или иначе, неизменно занимаемся этой деятельностью. И бу­дем продолжать ее, хотя старая теория отстаивает мнение, что человек в детстве, якобы, вырастает из интерпретиру­ющей поле деятельности и ее сохранение является прояв­лением инфантильности или регрессии. (Единственное отличие, как показано в предыдущей главе, состоит в том, что в модели стыда этот процесс «подпольно» продолжа­ется, но мы теряем способность к диалогу и его исследо­ванию.)

Возвращаясь к сказанному выше, отметим, что всплеск противоречивых требований участников также указывает на деликатность задачи, которую предстоит разрешить слу­шателю: бытье человеком, входящим в пространство сты­да. Главное, что здесь требуется — это условия и процессы, известные под именем эмпатии или «вчувствования», то есть вхождение в субъективный мир чувственной жизни и пространства другого человека, переживание некоторых чувств, которые испытывает он, и согласование с ними своих действий. (Этот подход является полярным «сочув­ствию», представляющему рефлексивную реакцию на аф­фективное сое гояние с внешней позиции без вхождения в субъективно организованное поле человека. Сочувствуя, мы пытаемся представить себе, какие чувства осознает другой человек, истинная эмпатия начинается, когда мы вступа­ем в контакт с чувствами и потребностями, которые удер­живаются вне осознавания.)

Соприкасаясь с материалом, в прошлом подвергшимся пристыживанию. мы нуждаемся в человеке, который выс­лушает — по крайней мере, в данный момент. — поймет ^и почувствует что-то из нашего мира, в котором мы пере-•живали этот опыт (возможно, по мере того как мы расска-

зываем историю в настоящем, она проживается повтор» но), — смотря «изнутри», узнавая и определенным образом присоединяясь к чувствам и пониманию, с которыми мы «столкнулись» в той ситуации и через которые прошли, — и все это именно с нашей точки зрения. Если слушатель имеет желание и умеет познавать наш мир — по крайней мере, эту его часть — изнутри, каким мы его узнали тог­да, а не просто снаружи на уровне внешнего поведения и действий, то это понимание станет его лучшим руковод­ством для определения, когда следует что-то сказать, ког­да — промолчать, когда важно протянуть руку, а когда — оставить говорящего в покое.

В самом лучшем и благоприятствующем росту случае, когда слушатель раньше имел возможность сходного ис­следования своих чувств и опыт подобного интерсубъект­ного контакта, у него есть навыки того, когда и каким образом перевести беседу на важный мета-уровень, на­пример, задав вопрос, как протекает настоящий диалог, какие чувства переживает говорящий и в какой поддержке нуждается сейчас для продолжения и углубления актуаль­ного исследования self

Подобные описательные и динамические характерис­тики в двух предыдущих главах относились к «близкому сви­детелю», человеку, которого не хватало в трудные времена прошлой жизни — особенно в тех местах, где мы «застря­ли», и которые, вызывая беспокойство, до сих пор с нами. Наличие этого свидетеля, как нередко отмечается, изме­нило бы ситуацию тогда, как «все меняет» теперь. Более того, мы уже утверждали, что отсутствие важного поддер­живающего человека привело к тому, что тогда кризис казался совершенно безнадежным, даже сегодня эти со­бытия и воспоминания тревожат нас, оставаясь не полно­стью интегрированными в полезный и гибкий смысл selfu личной истории. Иными словами, чаще всего в эти момен­ты недостающей поддержкой является именно близкий сви­детель. Многократно отмечено, если в прошлом при возникновении трудных жизненных задач у человека был близкий свидетель, оказавший поддержку, проблема пол­ностью интегрировалась в гибкое жизненное пространство

„ 7 Восстановление Self: близость... тдт.

Щково^

-постного актуального self человека, а не оставалась в качестве болезненного дистресса и ограничений творчес­кого приспособления и роста. Острый и длительный стыд

перывает и искажает self-процесс и рост. Близкий свиде­тель (тогда и/или теперь) восстанавливает откликающееся поле self"для возобновления или продолжения разрешения нового опыта self творчества и дальнейшего роста. Бли­зость в этом смысле не является роскошью или формой проведения досуга: она предстает перед нами как необхо­димое условие поля для полного творческого развития и рос­та self

Мы не рассматриваем стыд как результат противопостав­ления, противостояния или прямого поражения в иерархи­ческом понимании старой парадигмы, в которой победа приравнивалась к превосходству и гордости, а поражение — к неполноценности и стыду. Мы, скорее, имеем в виду глубоко ранящий опыт, возникающий из болезненного, гло­жущего чувства, что соответствующее self не способно про­должать интеграцию всего релевантного поля. Конечно, противостояние, неудача и поражение в детстве и в любой период жизни могут оказаться трудными, «бросающими вызов» переживаниями. Но обычно они не включаются в долговременную модель процесса, если проживание трудности и «вызова» получает поддержку. Под получени­ем поддержки мы подразумеваем, что этот опыт воспри­нят, замечен, прочувствован и изнутри понят другим значимым человеком. Не сама по себе неудача в решении некоторой проблемы или задачи, а факт переживания не­удачи и проблемы в полном одиночестве превращает труд­ность в стресс, фрустрацию в стыд, а неудачу — в привычное ограничение и искажение деятельности и вли­яния self в поле.

Таким образом, присутствие близкого свидетеля явля­ется трансформирующим в том смысле, что изменяет ус­ловия и возможности дальнейшего интегративного процесса |в поле. Эти условия составляют поле близости, которое рас­сматривается в качестве необходимой предпосылки полного

Развития self и самовыражения — в отличие от старой мо­дели, рассматривавшей self и близость как разделенные и

даже полярные понятия. Из этого понимания вытекали соответствующие динамические интерактивные взаимодей­ствия между стыдом, поддержкой и близостью. Стыд, _аф_ фективный признак отсутствия поддержки полем полной интеграции релевантною self, в своем максимальном выражении прерывает se^-npouecc и рост. Интегративная деятельность self как и любой процесс поля, может вос­становиться только при условии получения поддержки целостного поля. Важным видом поддержки поля необходимым для восстановления selfw начала исцеления от стыда/ранения self является процесс и условие поля, называемое близостью в том смысле, который мы прида­ем этому понятию.

Более конкретные представления о реализации этого условия можно получить из текущих ответов группы. Рас­смотрим инструкцию для следующего этапа упражнения.

Теперь выберем партнера и перейдем от воображае­мого рассказа о своем опыте к реальному рассказу о нем другому человеку. Делясь своими переживаниями, не забывайте уделять внимание вашей зоне комфорта и границам приватности. Исходя из разрабатываемой модели, мы полагаем, что максимальное научение вытекает не из чрезмерного риска и стресса, а из адек­ватной, соответствующим образом ощущаемой поддерж­ки. Если вы все же решитесь на эксперимент в данной области, осуществите его в направлении уменьшения, а не увеличения сказанного — сосредоточиваясь на чув­ствах, возникающих при том или ином варианте рас­сказа, в частности, на переживаниях, сопровождающих решение не говорить подробно о каком-либо случае. Обыграйте эту границу, ошутите ее в своем воображе­нии, сдвигая то в одну, то в другую сторону перед тем. как сделать выбор. В качестве поддержки можете про­сить партнера, когда будете этим заниматься, совмест­но поддержать и оценить эту часть опыта.

Когда будете готовы, сообщите партнеру столько информации об опыте стыда, сколько пожелаете. Опи­шите ситуацию, детали, кто был задействован, что вы

чувствовали и что случилось далее. Можно рассказать иди о том, что уже обсуждалось, или нечто иное, чем, возможно, еще труднее поделиться с другим челове­ком. Говоря, обращайте внимание на глубокие уровни стыда, выражающие стыд утверждений о себе и своих возможностях в мире, которые мы носим в себе в качест­ве историй. С этих утверждений начинаются фиксиро­ванные или «застрявшие» истории, а затем появляется чувство, что они и завершиться могут лишь фиксиро­ванным и предопределенным образом.

Делясь переживаниями с партнером, обратите вни­мание на возникающие по ходу беседы чувства и теле­сные ощущения. Как они меняются в течение рассказа? В частности, как изменяются по мере повествования ваши чувства и ощущения в зависимости от поведения и реакции партнера? Какие действия партнера поддер­живают вас при рассказе истории? Что мешает? Что [вы при этом чувствуете? Удается ли в ходе беседы пе­редать партнеру эти мысли и переживания? Что про­исходит, когда вы передаете?

Когда завершите, поменяйтесь ролями с партнером, >чтобы слушатель стал рассказчиком, а рассказчик — .слушателем. А затем мы обменяемся опытом упражне­ния со всей группой.

Как скорее всего вы заметили, структура этого упражне­

ния несколько отличается от предыдущих тем, что участ­ники делятся на пары и рассказывают о переживаниях друг Другу по очереди, а не записывают их, чтобы затем поде­литься со всей группой. Причина различия состоит, во-пер­вых, в том. что мы просим непосредственно выразить опыт переживания, которое прямо называем стыдом — в отли­чие от прежних случаев, когда мы вроде «случайно натал­кивались» на него при обсуждении прошлого опыта. Чтобы Непосредственно погрузиться в опыт стыда, человеку тре­буется дополнительная поддержка, которую он может най-^Ти в более безопасном и доступном переговорам поле одного собеседника прежде, чем перейти на сопряжен­

ный с большим риском уровень целой группы, где мои

проекции, касающиеся проекций всех участников, ока жутся столь многочисленными, что помешают сохранить чувство комфорта и открытость. (В этом случае я вернусь к привычным стратегиям преодоления трудностей, начну «редактировать» излагаемый материал, где-то изменяя вре­мя, что-то маскируя — то есть занимаясь тем, что хотелось бы, воспользовавшись достаточной поддержкой, изменить в данной ситуации.)

Во-вторых, специфическая цель этого упражнения со­стоит в применении и получении опыта ведения в реальном времени актуальных переговоров о поле поддержки Настоя­щая близость, ощущение, что мой «внутренний мир» мо­жет быть раскрыт без какой-либо опасности, исследован и познан, требует постоянного ведения переговоров о про­цессе взаимоотношений в данный момент: в чем я нужда­юсь, что чувствую, рассказывая, как ошушаю твои ответы, каким представляю твое внутреннее состояние и так далее. Как уже упоминалось, в этой области у большинства из нас недостаточно навыков и еще меньше опыта открытого и целенаправленного обсуждения. На практике это взаи­модействие нередко оказывается трудным, но более «рас­крывающим self", чем самые глубокие секреты наших историй. Поэтому, начав рассказывать о каком-то «постыд­ном» воспоминании, я могу даже полностью разобщиться с партнером и собственным опытом изложения, и потом мне останется лишь перезахоронить поглубже свое воспо­минание и чувства и продолжать жить, не изменившись. Так временами люди неоднократно рассказывают о каком-то ужасно постыдном событии без всяких дальнейших ви­димых изменений: ибо опыт рассказа соответствующим образом не воспринимается и не поддерживается и новые элементы поля не включаются в организацию self преж­него опыта.

Поэтому настоящая близость нередко представляется таинственным, эфемерным и неуловимым явлением. Но без нее исследование внутреннего мира остается ограни­ченным и поверхностным: не пользуясь близостью, мы вносим в мир слишком мало исправлений, что в нынеш­нем понимании означает ограничение роста опыта self'и

_оСтоянного усложнения интеграции поля опыта. Благо-ар^я близости мы узнаем нечто новое о себе — поэтому и !,₀лучаем поддержку в проживании тревоги, стыда, выз­ванного стыдом, и других тяжелых чувств, возникающих в ходе исследования во время деконструкции и преодоле­ния старой стратегии «защиты» или интеграции чего-то нового.

Таким образом, когда речь идет о стыде, разрабаты­ваемая теория и опыт работы с тренинговыми группами подсказывают, что следует снизить темп, бережно и ува­жительно подходить к воспоминаниям и чувствам и ока­зывать больше поддержки, чем в предыдущих упражнениях, относящихся к иным переживаниям. Сильное чувство стыда, как уже упоминалось, является материалом, с ко­торым нельзя долго оставаться без дополнительной под­держки. Поэтому мы научились притуплять и избегать его, а не вникать и оставаться с ним. В итоге мы очень мало знаем о собственных переживаниях стыда и испытываем острую потребность как можно быстрее подальше убрать­ся от них. Как только мысль, что области нашей жизни, в которых мы «застряли», являются прошлым опытом сты­да, усваивается и интегрируется, мы начинаем с большей готовностью размышлять (что и делается на страницах этой книги), в чем именно нуждаемся в качестве дополнитель­ной поддержки, обеспечившей возможность более близ­кого и вербализованного контакта со стыдом. Каждый из шагов медленной и осторожной вербализации является необходимым, чтобы застаревшее чувство стыда — в дей­ствительности представляющие собой хроническое нару­шение интегративного self-npouecca — вышло наружу в новом, более здоровом месте. Речь идет сейчас о самых старых, хронически «застрявших» темах нашей жизни, о Материале, который даже успешно функционирующие люди нередко продолжают всю жизнь удерживать и нести ^в себе, может, переживая некоторую фрустрацию, но ча­сто с чувством обреченности, которое, являясь хроничес­ким, не осознается. Если мы пропустим осторожные шаги ^конструирования поля поддержки, то рискуем повторить ^0г,Ь1г, который в лучшем случае приведет нас в тупик, а в

худшем — к растравливанию и углублению старых ран _и рубиов, содержащих часть жизни человека в застывшем или подавленном состоянии.

Интересен факт, что ряд участников решают — и впол­не правомерно — оставить часть деталей невысказанными (или обсудить их в паре, но не делиться со всей группой) но в итоге почти никто не делится только чувствами и всплывают реальные события и воспоминания. Это проис­ходит не потому, что инструкции составлены хитро или являются «парадоксальным предписанием», указывающим не делать чего-нибудь в таких выражениях, чтобы люди почувствовали желание поступить именно таким образом¹. Исходя из нашей модели, мы, скорее, полагаем, что люди желают и испытывают потребность где-то и когда-нибудь рассказать о вещах, которые ранее хранили в секрете, — там и тогда, где окажутся в наличии необходимые условия и поддержки, достаточные, по крайней мере, чтобы без лиш­него риска начать исследование. Эта потребность является универсальной по причинам, которые мы дальше обсу­дим подробно. Универсальность следует и из нашего пони­мания стыда, и из того, каким образом он изначально возникает. Присущая нам природа состоит в осмысленной интеграции целостного поля, что служит основой для ак­туального разрешения ситуации и планирования. Длитель­ное чувство стыда является местом, где необходимая интеграция была нарушена. Результатом становится глубо­кое базисное побуждение вернуться к нему в реальности или памяти и предпринять новую попытку. Если мы ее не совершаем, иногда в течение многих лет, то лишь потому,

¹ Парадоксальное предписание относится к парадоксальным техникам семейной терапии и состоит в принятии психоте­рапевтом тех образцов повеления, которых придерживаются клиенты, и в их преднамеренном преувеличении. Например-терапевт может посоветовать матери, ребенок которой отка­зывается что-то делать, стать еше более беспомощной и не­адекватной, чем ее чадо, стимулируя последнего к деятель­ной позиции. Таким образом, парадоксальному поведению в семье и коммуникациям «двойной связи» противопоставляет­ся контрпарадоксальное поведение терапевта.

„ 7 Восстановление Self: близость... тип

^г^ава^^

_т0 отчаялись найти в настоящем условия восприимчивос-⁴ отличающиеся от существовавших в прошлом, — и в этом случае, зачем рисковать выгодами привычных стра­тегий, разработанных в первую очередь для бегства от сты­да завоеванных с большим трудом и, возможно, весьма хрупких? Поэтому мы не призываем людей «больше рис­ковать», а сосредоточиваемся на условиях, — в итоге они, _оШу_Шая безопасность, нередко говорят о вещах, которые до этого никогда не обсуждали с другими, узнавая много нового.

Все сказанное может служить основой для нового опре­деления и понимания процесса близости и близких отно­шений. Но вначале рассмотрим ответы, полученные после осуществления группой приведенной выше инструкции.

Джейк: Ну, во-первых, моя партнерша оказалась просто велико­лепной. Я имею в виду, что каким-то образом ей удалось реализовать все, что указано в нашем списке, всего за де­сять минут! Нет, серьезно, она позволила мне говорить об этой унизительной ерунде — и оказалось, что стыд вызы­вают не столько обстоятельства, сколько то, что они очень сипьно задевают меня до сих пор — в этом и состоит мое смущение сегодня! Значит, у меня действительно есть «стыд из-за чувства стыда», о котором вы упоминали. Вроде, мне следовало быть сильнее и меньше переживать. И знаете, что она ответила, когда я сказал об этом? «Ой, я сама ненавижу это чувство!» И ничего больше— просто: «Я сама ненавижу это чувство». И тогда — гут мы подходим к самому неудоб­ному моменту — у меня появились слезы. Поверьте, так и было. Не знаю, возможно, я ожидал, что она скажет: тебе не следует так переживать, в этом нет необходимости, на самом деле это вовсе не стыдно, как кажется, или просто ответит вежливым взглядом. Наверное, дело в том, что она — жен­щина, а я считаю смущение перед очень сильными чувства­ми уделом мужчин. Понимаете, что я имею в виду — девушка вполне может позволить себе быть чувствитель­ной, а мужчина — не должен. Поделись я с парнем, он. ко­нечно, все бы понял но, вероятно, попытался меня уговаривать и убеждать, а мне от этого стало бы, пожалуй, еще хуже!

Здесь же этого не было! Я твердо знал, что она точно по­нимает чувства, которые я испытывал раньше и во время бе седы. И вот что произошло, — я понимаю, что мы _Не занимались психотерапией. — случилось нечто терапевти­ческое. У меня возник настоящий инсайт. Я вдруг понял, что больше всего меня волнуют не требования, критика, чье-то возмущение и даже не отсутствие должного признания. Яс­ное дело, мне это не нравится, как иначе. Но больнее всего меня ранит, когда обо мне неправильно судят и приписыва­ют злые намерения, когда на самом деле они хорошие. Это напоминает мою семью. Например, на работе: бывает, везешь воз за всех, делаешь работу за всю команду, а тебя кто-то об­виняет в желании прийти к власти и всех контролировать. А мне хотелось просто помочь кому-то из сослуживцев добиться успеха — все равно кому! И еще мне удалось связать свои переживания с поведением отца. Теперь намного легче. Спа­сибо, я могу двигаться дальше! (Смех)

Кэйти: Что же, мой партнер оказался довольно-таки хорош. (Смех) Нет, на самом деле хорошим, и я объясню почему. Когда в беседе произошла заминка, он остановился, признал свою неправоту, извинился и попросил дать ему еще один шанс. Забавно, все как в настоящих отношениях — пока вы не попадете в сложную ситуацию, в них трудно до конца ра­зобраться. Понимаете, мой партнер начал давать мне — ну, советы, что ли? Только, кажется, сам этого не осознавал, по крайней мере сначала. Я рассказываю о проблеме, а он пы­тается меня отговорить от переживаемых чувств. Гово­рит, каким образом мне следовало разрешить ситуацию и почему не стоит сильно переживать. Понимаете? Вот я сижу и думаю: безнадежно, как всегда, он хочет все за меня ре­шить — это так свойственно мужчинам (извините, ребята, но это правда). Как и прежде, меня не поняли, во мне. на­верное, что-то не так, к тому же я недостаточно женствен­на, он просто хочет, чтобы я, наконец, заткнулась, и сам этого не осознает. И влруг он спрашивает: «Ну что. как идут деда. Как у меня получается?» — в смысле, как получается у него-Я чуть не заплакала от нахлынувших чувств, когда он задал этот вопрос. Я совершенно не ожидала его. Сказала в ответ, что он дает мне советы, а сама подумала — теперь начнет

уверять меня, что и в этом я не нрава. Но тут он говорит: «Черт, я всегда так делаю. Дай мне, пожалуйста, еще один шанс и. если я снова начну, ну, не знаю — пни меня ногой, ладно?» Но мне совсем не хотелось его пнуть, скорее — поцеловать! В тот миг я ощутила, что меня поняли, а ведь я еще не дошла до самого главного.

Это «главное» тоже оказалось забавным. Мне казалось, что я, как всегда, начну рассказывать все то же — знаете, что недостаточно женственна или плохая мать — об этом уже шла речь, и оно всегда наготове. Но я начала говорить об одних друзьях, которые, мне кажется, отвернулись от меня. Я не хочу, чтобы они узнали, как мне обидно, что они так много значили в моей жизни. И, естественно, ситуация сводилась к прежним темам — я недостаточно привлека­тельна, во мне что-то не так, поэтому они от меня отверну­лись. Остальное тоже совпадает — я слишком одинока с этими переживаниями, это мучит меня, я очень часто соби­раюсь что-то предпринять, но до дела никогда не доходит и т.д. и т.п. Говорят, что у каждого есть основная тема, верно? Эта — моя. Я всегда стремлюсь проработать ее в одиночку, поскольку она смущает и мне кажется, что подобных пере­живаний у меня не должно быть изначально. То же можно сказать обо всех присутствующих, не гак ли? У всех есть

. одна тема, и она одинаковая — мы думаем, что должны спра-

* виться со своей темой сами! (Смех)

Рикардо: Было трудно. I [о я кое-что узнал о себе. Я узнал, что ни­кому не доверяю. Я имею в виду, что не moi у довериться, даже если меня слушают, по-настоящему слушают. Речь идет не только о мужчинах, а абсолютно обо всех. Если кто-то живет в пространстве полного недоверия, его невозможно отговорить от этого, не так ли? Что бы вы ни сказали — это может оказаться уловкой, пусть непреднамеренной, но все равно ловушкой, ибо люди не искренни. Они внешне стара­ются проявить доброту, но па самом deie совсем не желают выслушивать и все равно по-настояшему вас не поймут.

В конце концов, я стал говорить именно об том. Такая тема тоже считается, ибо я испытываю стыд по этому пово­ду! (Смех) Я же не говорю окружающим постоянно, что не доверяю, это неудобно, они могут обидеться. Или притво-

риться обиженными — в зависимости от того, были ли вс кренними изначально. Разговор протекал весьма парад_0к сально. Партнер спросил меня: «Ты веришь, что я, _11о крайней мере, понимаю тебя сейчас, когда ты говоришь о недоверчивости и своем смущении перед ней?» И вы знае­те, я поверил. Не знаю почему, но воспринял его слова, буд­то они были чем-то несомненным. Я действительно поверил что он говорит правду, по крайней мере, в ту минуту. Вот и объясните это теперь — вы учитель, а для меня все слиш­ком сложно! (Смех)

Исходя из положений новой модели self и техпроцес­са, у нас действительно есть некоторый ответ для Рикардо. Он вновь вытекает из интерсубъектной или полевой при­роды стыда, которую мы постулируем, и нашего понима­ния интегративной, разрешающей задачи природы нашего self-npoutcca. Если я прячу от посторонних глаз какую-то часть себя, то делаю это потому, что все же рассчитываю, что потаенные чувства и особенности, если я их покажу, будут приняты другим человеком за чистую монету — имен­но этого и опасаюсь. Я ожидаю, что скрытые части под­вергнутся осуждению, презрению, отвержению или как-то иначе не найдут встречи и поддержки в поле — но, одно­временно, у меня нет никаких сомнений, что их присут­ствие будет замечено и они воспримутся как мои реальные части. Рикардо прячет свою недоверчивость, поскольку она его смущает. Иными словами, он уверен, что окружающие поверят в нее и подвергнут приапыживанию. Если бы слу­шатель не поверил, что она реально существует, то ника­кого стыда не было бы. То же самое можно применить, например, к Кэйти, боявшейся, что ее посчитают «муже­подобной» (или к Джейку, переживавшему страх показаться

_1|Шком чувствительным» — то есть недостаточно му-* _еСтвенным). Если другой человек начнет уверять Кэйти, *_то вовсе не считает ее мужеподобной, то она усомнится искренности, подозревая, что он просто «проявляет доб-_оТу»>. Но если он сумеет перейти от утешений, касаю­щихся содержания, к принятию и поддержке ее опыта, иными словами — к выслушиванию и признанию реальнос­ти и болезненности ее опасения, — тогда они вместе всту­пят в пространство, где сомнения в принятии в основном исчезают.

По мере того как участники вновь и вновь предприни­мают попытки ведения переговоров в трудных областях стыда и близости, появляются тонкие и одновременно ключевые различия в уровне и качестве обсуждения. И когда людям удается достичь их, это вновь и вновь приводит к явным изменениям в принятии, ответной реакции и даль­нейшем ходе беседы.

Пока слушатель придерживается линии уговоров и уте­шения, участники ходят по кругу и ничего нового не воз­никает. Это происходит потому, что подобный вид интервенции построен на положениях старой модели (стыд приравнивается к неполноценности: убеждение призвано смягчить ее или снять у1розу). Однако они весьма далеки от реальных условий и жизненной динамики наших переживаний. В чувственном опыте утешения и убеждения часто воспринимаются как нечто, предложенное из безо­пасного (то есть более высокого) места — иными словами, с позиции, которая только усугубляет чувство неполно­ценности, ибо согласно унаследованной модели я не дол­жен вообще нуждаться в приходящем извне утешении. По нашему убеждению, рассуждая феноменологически и ди­намически, стыл является, скорее, порождением изоля­ции, чем различий или осуждения, следствием пребывания наедине со своими переживаниями и возникающей неспо­собности свободно и ясно интегрировать поле опыта. Со­вершенно очевидно, что, придерживаясь старой модели, очень трудно или даже невозможно углубиться в подоб­ные чувства, поскольку парадигма индивидуализма счи­тает их постыдными.

Тем не менее если мы создадим условия поля, которые будут непосредственно поддерживать признание, пережива­ние и высказывание чувства стыда, — а слушатель получит поддержку в прекращении попыток «исправить» все з_а говорящего и сосредоточится на восприимчивости и при­соединении к чувствам, — тогда обсуждение сдвинется с мертвой точки. Вместо «приятного, но бесполезного» раз­говора (как подобные увещевания назвал один из участ­ников) оба партнера перейдут к исследованию характера переживаний и опыта (вряд ли кто-то раньше задавал наи подобные вопросы, когда в беседе всплывала тема стыда). И говорящий сможет, наконец, поверить, что слушатель, по крайней мере, доверяет его рассказу о себе, и собесед­ники перейдут к исследованию того, насколько глубоко слушатель способен разделит ь и понять обсуждаемые чув­ства «изнутри» (это, несомненно, единственное выраже­ние, к которому участники чаще всего обращаются при исследовании стыда и близости). И беседа — словесное описание и сравнение моего внутреннего мира с твоим — становится разговором о близости.

Нельзя сказать, что обсуждение происходит без опре­деленных затрат — в этом состоит оборотная сторона ме­дали. Цена или риск заключается в следующем: если я прекращу попытки решать ваши проблемы, давать сове­ты, пытаться (выражаясь словами одного из участников) «отговорить вас от переживаний», считая их чем-то, чего «вовсе не должно быть», тотда аналогичные чувства воз­никнут у меня в той мере и формах, в каких я переживал и/или избегал их в прошлом. Иными словами, «принятие» всегда включает ту или иную степень присоединения на уров­не чувств. Наши обстоятельства, личные истории и «горя­чие точки», конечно, будут различными, и, вероятно, в беседе, если строго придерживаться подробностей содер­жания, способов разрешения и внешних событий, мы со­храним некоторое необходимое для безопасности расстояние. Но на уровне аффекта, основных глубоких потоков чувств и переживаний, которые Дарвин (Darwin. 1873) считал врожденными частями нашей эволюциони­ровавшей конструкции, мы не столь различаемся между

7 Восстановление Self: близость.,fjoeoj^

с₀й Всем нам хорошо знакомы радость и печаль, инте-^Z° и отврашение. страх и гнев, удивление и тревога — и, конечно, стыд (здесь приведены основные категории эмо-^Л й которые Дарвин рассматривал как эволюционно обус­троенные). Мы прекрасно знаем эти чувства, поскольку они являются частью нашего врожденного, развившегося входе эволюции «инвентаря» аффективных способностей, позволяющих оценивать поле с точки зрения наших целей и реакций на его условия, как мы их понимаем. В этом смысле эмоции и ценности являются аспектами опреде­ленной способности self, обсуждавшейся в главе 2. Они представляют собой измерения эволюционной природы нашего self. (Несомненно, содержание ценностей и эмо­ций существенно отличается у разных людей и культур, но неотделимость восприятия и интерпретации от оценок является общим свойством для всех.)

В этом смысле, как отмечалось в предыдущей главе, стыд и любой сильный аффект являются заразительными. Причина состоит в том, что благодаря нашей природе мы узнаем и потенциально реагируем на целостный спектр эмоций, являющихся частью ориентировочного, читаю­щего поле «оборудования». Это узнавание стоит особня­ком от соединения определенных эмоций с конкретными ситуациями; узнаются именно страх, радость или скорбь и не всегда причины, вызвавшие боязнь, смех или слезы, поскольку они различаются у разных людей и культур. Раз­витие же и проявление этих аффектов в богатой ткани эмоциональных нюансов, сложную структуру которой каж­дый конструирует и несет, определяется индивидуальными различиями и особенностями соответствующей культуры. Они обнаруживаются на уровне познания, рассказа и выс­лушивания наших личных историй. Здесь и располагается область близости.

Близость в перспективе поля

Теперь пришло время, используя новый, исследуемый конструируемый подход, основанный на полевом пони-

нии self и человеческой природы, сформулировать хотя

бы первоначальный вариант определения близости. В ста рой парадигме она определялась по-разному: как состоя ние, поведение или событие. В качестве двух последних она по определению, ограничена во времени и представляет собой действие или трансакцию, беседу, иногда сексуал_Ь-ное взаимодействие, в которые мы, как отдельные инди­видуальные selves, можем вступить для получения своего рода питания или разрядки, а затем выйти. (Вспомним что классическая модель Фрейда основана на стремлении индивида снизить напряжение; отсюда, согласно мужским сексуализированным представлениям, потребительская встреча двух хищных особей всегда кончается возвратом в естественное состояние отдельности.) Длительная близость как текущее состояние считается чреватой риском слия­ния или «потери своего Я», компромиссом, на который идет автономия, являющаяся идеалом системы. Что каса­ется знакомого термина «близкие отношения», то, строго исходя из приведенных положений, их следует рассматри­вать как опасную иллюзию. Опасную, ибо она, как отме­чалось, угрожает автономии Я, а иллюзией она является, поскольку в соответствии с парадигмой индивидуализма, как показано в главе 1. любые отношения, в конечном счете, иллюзорны.

По нашему мнению, эта реальная ситуация выглядит совсем иначе. Согласно новой парадигме мы рассматрива­ем Я не в виде предсуществуюшей сущности, отделенной от поля, а как интегративный процесс целостного поля, осушествляюшийся в нем из определенной точки. Этот творческий процесс конструирования опыта (что понима­ется под термином «self») порождает внутренний мир self-процесса (который мы называем «самоосознаванием»). спрятанный от непосредственного взора и стоящий за «внешним» миром поведения в окружаюшей среде. Следо­вательно, близость в этой модели представляет собой про­цесс узнавания и предоставления возможности познания этого внутреннего мира.

Это — мир опыта, сеть взаимосвязанных смыслов, ко­торые мы конструируем из внутренних и внешних собы­тий, глубинно организованное «местонахождение» памяти.

„вычек, эмоций, ценностей и убеждений. Они представ-ют собой материат. усвоенный в силу организации ин-^Л пактивных отношений с нашей природой, модели оторых некоторым образом заданы изначально. (Конст­рукция некоторых из них, связанных с интеграцией, поДР°б^{но описана в главе} 2, посвященной природе осоз­навания.) Совершенно очевидно, что мы должны знать этот мир для нашей пользы, по крайней мере, до некото­рой степени, если хотим справляться с неизменным и обя­зательным делом нашей жизни — интеграцией внутреннего иира, «внутреннего self» с внешним миром— задачей, кото­рая, как неоднократно упоминалось, является функцией и смыслом self. Но каким образом достичь этого знания? Из собственного опыта известно, что внутренняя часть поля опыта является местом, полным тайн и постоянных сюр­призов, длящимся всю жизнь и наполненным открытия­ми путешествием, не только увлекательным, но крайне необходимым для качественной жизни или, по крайней мере, выживания. Каким же образом мы получаем нужные знания?

В старой, индивидуалистической модели позитивизма предполагаюсь, что внутренний мир непосредственно открыт для Я w познаваем путем «отражения» — вероятно, поэтому в ней он представлял «домашнюю территорию» или, по крайней мере, находился в ближайшем соседстве с Я, — равно и внешний мир был доступен для прямого и объективного познания, во всяком случае, если наблюда-теаь соответственно обучен. (В традиционном западном мировоззрении «самообман», случаи, когда оказывалось, что на самом деле мы далеко не все знаем о своем внутрен­нем мире, часто приписываюсь вторжению внешней силы, например, дьявола. Позднее, в атеистическую эпоху весь­ма сходная роль чуждого для Я фактора или территории отводилась «бессознательному».) Поскольку эта парадиг­ма была объективистской и делила положения на истин­ные и ложные, в ней всегда существовала роль «эксперта», ♦стороннего наблюдателя» — священника во времена деиз­ма, позднее, в век глубинной психологии — психоанаш-тика. Она вела к одному из основных парадоксов парадигмы

ма, i тика

индивидуализма: сугубо внутреннее Я, являющееся объец тивным, может быть познано непосредственно и объек~ тивно, но лишь некоторым внешни,» авторитетом, а ц_е самим человеком, его носителем. Поэтому, разумеется жизненный опыт конкретного индивидуального Я не пр_и.1 знавался надежным руководством к чему бы то ни было

В отличие от этих взглядов собственный жизненный опыт говорит, что мы рождаемся без готовых знаний о своем внутреннем мире, — и «авторитетные лица» вряд ли могут самостоятельно получить достоверные представления о моем мире и личной истории, какой я ее знаю и прожи­ваю. Как и любое другое знание, нам приходится констру­ировать понимание себя. Этот процесс берет начало в младенчестве, когда ребенок научается отличать и связы­вать между собой элементы внутреннего и внешнего опы­та. Мы не рождаемся с готовыми сведениями, каким образом следует осуществлять этот процесс познания, разве что связывать одно ощущение с другим или с внешним собы­тием. Иными словами, младенец, появляясь на сцене жиз­ни, обладает не готовым видением взрослого человека, а врожденной способностью после некоторого количества проб обучаться, скажем, интегрировать зрительную ин­формацию с соответствующими кинестетическими/про-приоцептивными ощущениями и социальными событиями. Вначале новорожденный, например, не способен к орга­низации визуальных реакций в опыт, который мы назы­ваем наблюдением (vision), интеграции его с узнаванием и последующей связи полученного образа и ассоциативной памяти о нем с протягиванием руки, хватанием предмета и отправлением его в рот. Но после небольшого периода созревания коры головного мозга и определенного числа попыток разнообразный опыт, получаемый от движений рукой (включающий поле зрения, чувство внутреннего напряжения мышц, осуществляющих движение, ощуще­ние прикосновения какого-то видимого объекта к коже, температуру, сгибание, открывание рта и гак далее), по­степенно более ли менее автоматически начинает интегри­роваться в единую гибкую, целостную схему: протягивание руки — хватание предмета — отправление его в рот — со-

- ние и так далее. В норме никто не обучает младенца этой _оследовательности, хотя качество и энергия ее интегра­ции будут различными в разных культурах, семьях и у кон­кретных детей (обсуждение культуральных особенностей наиболее ранних моделей интеграции, приобретенных в ходе научения, см.: Fogel, 1993).

Начиная с младенчества, чем дальше ребенок продви­гается к более сложным уровням целостной интеграции чувств/желаний/оценок/действий, тем сильнее культу-ральное поле, контекст отношений и обратная связь (поддержка и ее лишение, вызывающее сложное чувство стыда) будут составлять, конструировать и сдерживать процесс интеграции. Что позволено желать или отвергать, какой уровень энергии является приемлемым для моби­лизации в конкретной ситуации, какие аффективные сигналы получают ответную реакцию и благодаря этому развиваются (а какие начинают угасать из-за недостатка восприимчивости или активного наказания), какое ко личество настойчивости и сосредоточения внимания при­водит к соответствующему результату и т.д. и т.п. — ответы на эти вопросы возникают в контексте освоения отноше­ний и культурального научения, иными словами, на аре­не интерсубъект ного мира, обеспечивающего поддержку или лишающего ее.

Пока процесс протекает в условиях стабильности окру­жения, социальных ролей и интеракций, осуществляю­щихся в соответствии с определенной моделью (то есть в так называемой «традиционной» культуре), потребность развивать мета-наныки особого внимания к тому, каким образом организован внутренний мир, а также деконструиро-вания и новой оценки внутренних моделей организации и но­шения остается сравнительно низкой. Но физическое и социальное окружение не бывает совершенно стабильным; и даже при нашем западном идеализированном представ­лении о «традиционной» культуре нельзя отрицать потреб­ность познания и узнавания аффективных состояний и Желаний, являющихся ключевыми в организации опреде­ленных целостных единиц чувств — оценок — интерпре­тации — действия и смысла. С этой точки зрения эмоции и

ценности всегда представляют собой направляющий ком пас, который используется для выбора определенной ц_еЛ1) или пути. И по мере появления более сложных желаний вовлекающих немало людей и далеко идущих желаний' нам требуется доступ к более дифференцированным эмо­циональным состояниям, а также навыки контакта с внутренним миром. Эго суждение окажется еще более спра­ведливым, если обратиться к открытым и развивающимся культурам, меньше подчиняющимся традиционным мо­делям и неизменным внешним социальным шаблонам. Более того, в любой культуре и во все времена возможно­сти роста и создания нового, выходящие за рамки культу-ральных моделей, всегда зависят от нашей способности поддерживать внимание, сканирование, умственные экс­перименты, оценку, выбор и новые сочетания во внут­реннем мире.

В подобном изложении сказанное до сих пор кажется одновременно абстрактным и само собой разумеющимся. Но откуда берутся способности проявлять внимание и эк­спериментировать, если они не являются врожденными? Ответ состоит в том, что человек научается им во взаимо­отношениях — в частности, в особом поле отношении, которое мы называли интерсубъектным, иными словами, характеризующимся отношениями между внутренними и внешними мирами многих selves. Благодаря вниманию и интересу со стороны другого заинтересованного человека к нашему внутреннему миру опыта мы узнаем, что он дей­ствительно существует и на нем можно сосредоточиться, что важно уделять ему внимание и научиться способам осуществления поддержки. Без проявляющего интерес дру­гого человека — близкого свидепиыя— паша способность интересоваться своим внутренним миром, поддерживать внимание к нему, разбирать на части его внутренние мо­дели и открывать пути для новых сочетаний неизбежно остается убогой и недоразвитой. Как верно отмечал Вин­никотт {Winnicott, 1988), Я ребенка начинается в глазах матери или, как стоит сказать здесь, во внимании и забо­те интерсубъектного воспитателя, близкого свидетеля в

„7 Восстановление Self: близость... tai

fjaea^j^ ^{Jy} 1}

_eM нынешнем понимании. Этот свидетель и близкий ^Н птнер, выражая наш внугренний мир, становится для "ас первой моделью того, каким образом его следует рас-_сМЗТр_Ивать и познавать — и мы изначально и неизменно познаем мир путем обсуждения с другим человеком. Только _на основании диалога у нас развивается способность к «отражению», представляющая собой в более поздней жизни его интернализацию. Рефлексивная мысль, отмеча­ет Фогель iFogel, 1993). по сути, является диалогической: в жизни, как в театре — интроспективный монолог всегда обретает и сохраняет форму беседы с подразумевающимся другим человеком.

Этот процесс начинается с рождения — или еще рань­ше, когда пребывающие в ожидании родители и другие близкие «обращаются» к не родившемуся ребенку: то есть адресуют будущему существу послания, будто он/она уже обладает отчетливым self-процессом, происходящим во внут­реннем «пространстве», и более того, словно младенец наделен речью и способен присоединиться к диалогу. Про­цесс, несомненно, является проективным в том смысле, что окружающие представляют себе внутреннее состояние и мотивационную организацию другого человека. Объяс­нение понятия и процесса «проекции» подробно приво­дилось в главе 3. Как только ребенок появляется на свет, родители или другие воспитатели часто реализуют вслух подобный диалог, высказываясь за обе стороны и проек-тивно «предоставляя ребенку слово», они проговаривают свою и его часть беседы, словно происходит «настоящий обмен мнениями». Как отмечает Хэвенс (Havens, 1986). говоря о терапии клиентов с недоразвитым или подавлен­ным self-процессом, когда у человека отсутствует self спо­собное к активному участию в значимом диалоге, мы обязательно пробуждаем его, обращаясь к собеседнику, а иногда в качестве примера подсказываем эксперименталь­ные ответы, какой была бы реакция другого человека.

Конечно, подобная проективная деятельность сопряже­на с некоторым риском: проецирующий человек может Потерять экспериментальный подход и цель исследования

и намеренно или невольно станет навязывать свой self-ц^ цесс и внутренний мир, пренебрегая развивающимся self даже разрушая появляющуюся реальность другого. Эти со ображения служат основанием многих индивидуалистичес ких течений современности, и особенно некоторые, мыслителям-экзистенциалистам XX века, писавшим об опасности «группового мышления» — или «мамизма» («тот-isni»)², возникающего в результате всепоглощающего влияния личности воспитателя. (Поэтому вызывает иронию тот факт, что некоторые философы, больше всех подчер­кивавшие и доводившие эги страхи до статуса теоретического абсолюта, позднее превращались в адептов авторитарных идеологий, например, Сартр (см.: Sartr, 1956, в некоторых отношениях Гегель (Hegel, 1962) и представители доктри­нерских школ психологии; см. обсуждение в главе I). Но в настоящем обсуждении отрицание важнейшей функции проективного воображения в межличностном контакте, который может достичь интерсубъектной глубины и без постоянного использования проективного исследования, не внесло бы ясности. В наши цели здесь и на протяжении всей книги совершенно не входит доказать, что какой-то из по­люсов опыта self — индивидуальный «внутренний» или со­циальный «внешний» — является несущественным или, наоборот, ключевым. Значимость каждого можно недооце­нивать или, напротив, преувеличивать; но они оба являют­ся необходимыми для полноценного функционирования и развития self человека не в смысле дихотомии «self—дру­гой», а в качестве динамических измерений self

² Термин «momism» был изобретен и введен в оборот в 1943 голу Филипом Уайли в его скандальной работе «Гадючье племя», посвяшенной резкой критике американ­ских социальных нравов, прежде всего «мамизма», широко распространенного доминирования матери в американских семьях В обсуждаемом Уилером контексте для читателя мо­жет оказаться весьма небезынтересным обращение (или воз­вращение) к замечательной истории Эрика Эриксона «Ма­мочка» в четвертой части его фундаментального тр>Д^а «Детство и общество» (СПб.: Ленато—ACT—Фонд • Универ­ситетская книга», 1996. С. 403—417).

Возвращаясь к описанной «беседе» с младенцем, можно сказать, что она представляет собой настоящее общение, _оТЯ ребенок не в состоянии принять в ней вербального Счастия. Оно является таковым, ибо заботящийся человек постоянно конструирует пробные вербализации, исходя _из невербальных реакций ребенка. По форме «беседа» раз­вивается примерно следующим образом: обычно она на­чинается с простых вопросов и затем следуют воображаемые ответы, интерпретирующие и одновременно (как надеет­ся говорящий) направляющие внутреннее состояние ре­

бенка. «Ну вот, мой мальчик проснулся — ты, наверное, проголодался, малыш? Чего ты хочешь?», а затем: «Я та­кой голодный, папуля, просто мочи нет! Где моя бутыл­ка, ну почему так долго копаешься? Давай, давай скорее!»; и дальше: «Ну вот, на тебе, сынок, ты это любишь, прав­да?»; наконец, снова произнося реплику за ребенка: «Ну, вот так-то лучше!», и так далее. Иногда ухаживающий че­ловек, выражая воображаемые чувства малыша, соскаль­зывает на конфлюэнтное «мы», например: «Да-а, мы теперь такие сонные, что пол папины разговоры глазки просто слипаются. Сейчас мы ляжем баиньки и будем спать всю

ночь, ведь мы знаем, что у папы рано утром важное собра­ние» и так далее (добавка «как надеется говорящий» очень .кстати — папаша очень надеется, что уговоры сработают!) (Заметьте, что с младенчества подобная дифференцирован-ность ответов и интерпретации внутреннего состояния от­крывает возможности оказания культурального влияния на ребенка. Мы не способны совсем «не относиться» к нему, и он не в состоянии «не реагировать» на пространство отно­шений. Какие ни прилагать старания для настройки на «ре­альное» внутреннее self и потребности ребенка, все равно Не существует отношений, свободных от культуральных ус­тановок.)

Придавая воображаемый голос актуальным пережива­ниям ребенка, родитель, с одной стороны, настраивает и ориентирует себя на его возможное внутреннее состояние В Потребности. С другой, с помощью слов и временных интервалов, пауз для его сигналов, реплик и перебора Различных вариантов поиска адекватного способа разре,-

шения дистресса он вводит и приучает ребенка к опыщу субъективности. Происходит текущая адаптация родителя к изменчивым признакам дистресса и удовлетворения у ребенка и гак дапее. Иными словами, в данном случае ро­дитель моделирует субг>ективность в общем или интерсубъ­ектном поле, открывая дыя ребенка интерсубъектный процесс и приглашая в интерсубъектное пространство. Соответству­ющее творческое приспособление ребенка, потенциально подготовленного к взаимодействию врожденными способ­ностями и ранними формами привязанности, состоит во вхождении в субъективность и в осуществлении действий по внутреннему сканированию, отсрочке, выбору, пла­нированию, позднее — словесному выражению того, что составляет жизненный опыт субъективности, сконструи­рованной и понятной личной истории, которую мы про­живаем и, создавая, рассказываем себе и другим.

Конечно, на практике нас несколько смущает, если кто-нибудь в нашей культуре подслушает интимный ин­терсубъектный диалог с еще не умеющим говорить мла­денцем. Смущение вызвано тем, что «придание голоса» его внутреннему (проективному, воображаемому) опыту под­разумевает размывание предположительно четких инди­видуальных границ Я, являясь постыдным нарушением глубинных культуратьных ценностей и убеждений. Выра­жаясь языком доминирующей культуральной парадигмы, эта «ребячливая» деятельность рассматривается как нару­шение четкой дифференциации между предсуществующими Я младенца и заботящегося человека, а не как процесс, предлагающий модель интерсубъектного пространства, из которого может развиться полноценная субъективность, активный и сильный $е#"-процесс ребенка (на самом деле эту роль процесс и играет). В несравнимо меньшей степени она считается частью текущего развития по созданию но­вой интерсубъектной арены для self-процесса человека, про­являющего заботу и пользующегося этим опытом. И невзирая на культуратьный груз осуждения, наедине с ре­бенком многие или большинство ухаживающих за еше не умеющими говорить младенцами все равно, хотя бы в не­которой степени, осуществляют эту деятельность -

fjaeo

еизбежной причине, летально описанной в главе 3, а ^Н ieHH°^: без поддержки проективной способности, при­меняемой для своею представления и «нацеливания» на происходящее «там, внутри» другого человека, мы совер­шенно не знали бы. как сориентироваться и установить от­ношения с другим self, иным носителем внутреннего опыта и сцысла. Кроме того, проекция является необходимым инст­рументом, открывающим дверь в интерсубъективность, от­ношением и процессом, поднимающим обсуждение до уровня диалога, открывающего путь для новых возможно­стей помимо заранее известной игры в доминирование и подчинение. Иными словами, интерсубъективность явля­ется не просто модным жаргонным термином в психоло­гическом дискурсе. Она представляет собой необходимое условие овладения контактом и отношениями с другими людь­ми в поле многих selves. Соответственно, близость как иссле­дование субъективности, вовсе не относится к роскоши «психологической элиты», а, скорее, является необходи­мым у&ювием поля для развития энергичного и здорового субъективного процесса и self обладающих полной и гиб­кой способностью к актуальному осознаванию, деконст рукции и постоянным изменениям этой организации в нашей жизни. Как показано, без близости в этом понима­нии необходимый для нас и являющийся ростом пере­смотр внутренних миров не может достичь своей полноты и максимального потенциала.

Это положение справедливо в отношении детства, ког­да идет речь об элементарных, конструктивных блоках внутреннего осознавания и внимания — прежде всего, о познании и обозначении телесных ощущений и эмоцио­нальных состояний (и реакции на них), когда младенец учится отличать, скажем, голод от иного рода диском­форта или боли отчасти по внутренним признакам и слелст виям, а частью, что немаловажно, на основе интерактивных Реакций другого человека. Оно справедливо, как мы виде­ли на материале упражнений, приведенных в этой книге, ^Не только для раннего детства, но и для любого возраста Или стадии развития. Иными словами, на каждой из них Деконструкция какой-пибо предыдущей модели и органи-

зация новой творческой формы интеграции целостного поля во многом зависят от активного присутствия поддер­жки близкого человека. Человека, в некоторой степени видящего наш мир изнутри, знания и присоединение ко­торого к нашему опыту становятся необходимой поддерж­кой для начала осмысленного внутреннего обсуждения и продолжения творческого процесса в тревожное время, когда мы не знаем, что делать, не имеем надежного взгля­да на мир и стратегий преодоления, находясь в пути к возникновению чего-то нового. Хочется неустанно повто­рять и подчеркивать значимость сказанного, понимая, сколь радикально отличаются наши взгляды от положений и подтекста унаследованных моделей развития self и отно­шений. Это видение и знание являются необходимым усло­вием поля для развития внутренней области self в наиболее полном и человеческом смысле.

Сказанное ни в коем случае не означает, что никакие новые решения и никакое творчество невозможны в отсут­ствие полной поддержки. Мы делаем то, на что способны, при наличии того, что у нас есть. Так или иначе, мы по­стоянно решаем задачи и проблемы, по-новому приспо­сабливаемся к ситуациям (иногда повторяя старые способы решений и приспособления), пользуясь доступной под­держкой в данном поле. Перед тем как Nfbi придем к ново­му решению, от этой поддержки неизбежно зависит время нашего погружения в творческое поле или «поток», сво­бода и безопасность исследования и экспериментирова­ния. Новые модели и творческие решения, как мы видели, могут оказаться ригидными, устанавливающими жесткие стереотипы поведения и повторяющими старые модели в новых ситуациях — и это происходит из-за отсутствия важ­нейшей поддержки близкого человека на ранних этапах развития и/или в ходе последующей жизни.

Подводя итоги исследования, проведенного до сих пор-можно утверждать, что, в соответствии с нашими взгля­дами, любая новая модель или важное изменение в поле требует новой поддержки; творческое решение проблем и задач, новая адаптация и рост в этом смысле всегда пред-

_авЛЯют собой значительные изменения в организации

_поля и требуют целого ряда новых поддержек. Для важных форм новой адаптации всегда необходима определенная реорганизация внутреннего поля опыта self; и неотъемле­мой поддержкой сильной и гибкой реорганизации внут­реннего мира — новых моделей чувств, убеждений, ожиданий, интерпретации, оценки, лежащих в основе важ­ных действий во внешнем поле, — является интерсубъек­тный процесс, активное присутствие свидетеля, который на время становится близким партнером в росте и новом усложнении нашего внутреннего мира. Иными словами, бли­зость представляет собой нечто большее, чем обычное дей­ствие, состояние или чувство: она является непременным условием поля в познании и ясном выражении внутреннего self и необходимой поддержкой в использовании этого для нового творческого роста self в целостном поле.

Стыд, поддержка и близость в контексте

На этом этапе нам стоит выяснить, каким образом и почему, исходя из любой модели, мы инсгинктивно пы­таемся найти поддержку и избежать стыда и при наличии достаточных условий безопасности (а иногда в их отсут­ствие) постоянно ищем близости и близкого свидетеля в качестве необходимой жизненной функции self. Уже упо­миналось, чго с точки зрения нашего личного опыта не­изменность этого поиска предегавляется совершенно ясной, но она совсем не очевидна с позиции парадигмы индиви­дуализма, склонной расценивать подобные врожденные потребности и модели как инфантильные и регрессивные. Основная природа self как неоднократно отмечалось, со­стоит в интеграции целостного поля опыта — внутреннего и внешнего, частей, по крайней мере, потенциально все­гда связанных друг с другом — для целей явного или скры-^т°го, настоящего или будущего решения жизненных проблем. Именно таким образом мы личностно и биологи­чески выживаем, растем, адаптируемся и справляемся с ^изменчивой окружаюшей средой. Этот процесс человек не

способен «не осуществлять», он является фундамента-!ь-

ным механизмом выживания и природой человека, ком пенсацией за сложные инстинктивные модели, отсутств ющие у нас, но имеющиеся у других биологических видо_в (Следует отметить, что последние ограничивают эти виды узкими ареалами обитания и медленным темпом природ ных эволюционных приспособлений, тогда как наша ой кумена гораздо шире и мы можем рассчитывать на культуральную эволюцию, несравненно более гибкую и протекающую в быстром темпе.) Этот процесс мы знаем и переживаем как self.

Однако каждая интеграция в поле, любой контакт self будучи его событием, требует соответствующих поддер­жек. В согласии с нашей природой, будучи носителями ин­теграции поля, мы сканируем окружающее в поисках поддержки, движемся к ней и привлекаем ее. Стыд как врожденный аффективный сигнал (ожидаемого) отсут­ствия необходимой поддержки поля означает нечто боль­шее, чем преходящее, неприятное чувство или препятствие. Он грозит прерыванием self-npouecca, актуальной интегра­ции внутреннего и внешнего миров. В противоположность стыду близость, представляющая собой восстановление свя­занности поля и нашего внутреннего опыта, становится реабилитацией опыта, прививкой, способствующей выздоров­лению от подавляющего нас стыда, и необходимым условней поля для восстановления и поддержания сильного, творчес­кого «^процесса. Получается, что эти действия — сканиро­вание в поисках поддержки, обнаружение стыда и реакция на него, стремление к близости и ее воплощение — пред­ставляют собой нечто несомненно большее, чем ранние или регрессивные формы активности (что постулирует традиционная психодинамическая модель) или артефак­ты нашего поведения (в модели бихевиоризма). В действи­тельности они являются необходимыми self-процессами и способностями, которые осуществляются на протяжении всей жизни, основными функциями и измерениями интефатив-ного self.

Бесспорно, мы можем выработать условный рефлс^кС-искажающий необходимые функции self. Если поиск и пр"" влечение поддержки подвергались глубокому, длительно-

_v пристыживанию, у нас может сформироваться ригид­ность и страх перед поддержкой, — если говорить прямо, лобическая ригидность, особенно для мужчин, является идеалом нашей культуры. Если процесс близости рассмат­ривать как ловушку, источник эмоционального вторжения и контроля или совершенно незнакомое качество разви­тия, то возникают «проблемы с близостью» — врожден­ная жажда и стремление к резонансу и отражению наших внутренних переживаний сопрягаются с тревогой, реак­тивными образованиями и фобическим избеганием. В эк­стремальных ситуациях, если ранние значимые отношения были невыносимо пристыживающими, то позднее мы ста­нем избегать отношений вообше или в качестве единствен­ной формы межтичностных связей в настоящем искать такие, которые несут в себе стыд, ибо только они ощуща­ются как «реальные», — то есть мы ищем поле, в котором можем проявить знакомое self и узнаваемый self-npou&cc в виде актуальных переживаний и связанных с ними воспо­минаний и убеждений, информирующих и пронизываю­щих текущий ге//"-интегративный контакт. В этом поиске, естественно, заметна как бы пвойная слепота; получает­ся, что мы изначально или повторно ищем интеграции и связанности в разорванном поле, где возможна лишь час­тичная или нарушенная интеграция. В результате возника­ют импульсивные и противоречивые модели, заранее несущие в себе поражение и представляющие текущее повторное воспроизведение противоречивого и непредс­казуемого поля прежнего опыта, которые на клиническом Уровне мы именуем «пограничными». (Сравним с прони­цательным замечанием Мак-Конвилла (McConville, 1995) °том. что семейное поле является «бессознательным» ре-^Вка — и добавим, взрос того, пока в ходе дальнейшего Развития корректирующий опыт близости не утвердит, °тзовется и «вдохнет новую жизнь» в другие, пренебрега­ете или пристыженные части внутреннего self)

Однако независимо от степени повреждения фундамен-^Та-чьная природа наше1 self состоящая в конструирова­ли и интеграции поля опыта для выживания, роста и Ретения смысча (отметим еще раз, что с точки зрения

эволюции и совладания с нашими мирами эти три поня­тия являются функционально равнозначными), практи­чески не меняется. Подвергавшиеся пристыживанию _и удержанию части self все равно будут прорываться к ин-тегративному выражению — в пределах, установленных прошлой травмой, — и искать необходимую поддержку для достижения интеграции в поле. Поэтому даже в усло­виях, казалось бы, непреодолимой травмы и повреждения мы будем искать свидетеля для своей истории и реагиро­вать на обращение другого близкого человека. Нередко слу­чается, что, причиняя боль (иногда яростную или трагическую как при пережитом в прошлом насилии или пренебрежении), мы отталкиваем предоставленную под­держку, исходя из прежнего, болезненного или постыд­ного опыта близости. Во многих отношениях эта ситуация становится печальной двойной связью: один или оба парт­нера реагируют все более деструктивным образом в тот момент, когда потребность в свидетеле и интерсубъект­ном присоединении является наивысшей. Но на глубин­ном уровне голод по присоединению и близости не исчезает, и приобретение новых умений и способностей в этом плане для большинства остается наиболее важными достижениями психотерапии и важнейшими жизненными навыками и потребностями.

Задачи близости

Таким образом, все вышесказанное изменяет наши взгляды на то, что представляет собой процесс близости и как можно заставить его работать во взаимоотношениях и. в частности, в полях близости (например, в супружеских парах, близкой дружбе и семейной жизни). Процесс бли­зости является обозначением, выражением внутреннего опыта и восприимчивостью к миру «откуда мы пришли», скрытому, стоящему за проявлениями поведения, приД^а" юшему форму и направление нашим действиям во внеш­нем поле. В результате проведенного исследования ста*⁰ ясно, что именно восприимчивость является движущей ^си лой, подталкивающей или «вытягивающей» этот процесс- ^а

_не наоборот, чего можно было ожидать на основании по­ложений унаследованной индивидуалистской модели self _в которой выражение себя, своих чувств, желаний ведет и контролирует восприимчивость. То есть на ранних стадиях оззвития и в дальнейшем, в течение всей жизни выраже­ние новых уровней осознавания и внутреннего опыта за­висит от существования восприимчивого, готового их принять поля. И в конце концов, мы учимся говорить имен-_н0 то, для чего существует готовое выслушать ухо. - Конечно, при наличии достаточно хорошей истории вос­приимчивости близости, мы способны «самостоятельно», по крайней мере до определенной степени, продолжать иссле­дование и расширение внутреннего осознавания путем реф­лексии, ведения записей, чтения и размышлений о прочитанном и гак далее. Но и в этом случае мы будем склон­ны к появлению нового осознавания, созданию новых свя­зей и усложнений опыта self чаще всего тем же способом и на «тех же уровнях», которые ранее были активно восприня­ты другими. Поэтому психотерапия — целенаправленный процесс выражения внутреннего мира — всегда протекает во взаимоотношениях, хотя, конечно, ее можно дополнить чтением, рефлексией и продолжающимся осознаванием новых инсайтов. Например, хорошо известно, что обыч­ная запись на магнитофон истории о ранее никому не рас­сказанном опыте или ведение записей от руки приводит к определенному моральному облегчению, усилению иммун­ной системы, а иногда к новым внезапным постижениям (обсуждение подобных исследований приводит, например, Борисенко — Borysenko, 1977). Но эти эксперименты все­гда подразумевают ожилание, что записи предназначены Для какого-нибудь восприимчивого лица, и еще никто не Решился утверждать, что эффект подобных действий по силе равен или сравним с ситуацией реального присут­ствия близкого восприимчивого слушателя.

Как показано в главе 3, тема интерсубъектности. озна­чающая в нашем понимании преамбулу к теме близости, имеет отношение буквально к каждому человеческому вза­имодействию: мы вилели, что интерсубъектные проекции обязательно активизируются при первых моментах любой

межличностной встречи или даже раньше. Когда мы пере­ходим от уровня односторонних первичных проекций к ис­следованию и коррекции интерпретаций, то вступаем _в собственно процесс близости. Например, мы можем неко­торое время работать вместе с человеком или длительно быть неплохо знакомыми, но все же полагать, что не знаем его «близко». Это не означает, что у нас совсем отсутствует картина его «внутренней деятельности» — обычно о ней есть, по крайней мере, предварительное представление, ибо иначе, не имея понятия (неточного или чернового) о его характере, сенситивных точках личности или проблемах, способах реагирования на стресс и других особенностях (ко­торые можно назвать «стилем»), мы не знали бы, как коор­динировать работу или взаимодействовать с ним. Из главы 3 следует, что это представление возникает на уровне необ­ходимых проекций и прогностической интерпретации, ко­торые приходится конструировать с той или иной степенью достоверности, чтобы знать, каким образом ориентироваться и взаимодействовать с другим человеком на любом уровне, исключая лишь самые кратковременные и поверхностные трансакции. Первоначально сбор проективных данных мо­жет быть неформальным и случайным и проходить как бы между прочим, но, тем не менее, он сохраняет структуру циклического процесса внимания — интерпретации — кон­струирования гипотезы — проверки — коррекции, харак­терную для любой модели осознавания.

Со временем мы постепенно «углубляемся», больше узнаем человека «изнутри» и конструируем картину, что именно «движет им». Например, мы можем обнаружить, что он является ранимым к некоторым проявлениям не­уважения, поскольку происходит из депривационной со­циальной среды (или такова наша проекция/гипотеза), и неловко чувствует себя с определенными людьми. Мы мо­жем узнать о перенесенной им недавно потере или другом значимом событии, которые обязательно окажут влияние на ход нашей совместной работы и, возможно, личный контакт. На этом этапе можно сказать, что мы с этим че­ловеком являемся «приятелями по работе» и я знаю его «лично», но не «близко».

Можно пойти дальше. За обедом или стаканчиком вина _и направляясь в спортзал, мы можем начать «делиться

своими историями», приоткрывая друг другу внутренние миры, тот уровень внутренней организации, который, как неоднократно упоминалось, обусловливает и информиру­ет наше поведение. Многие или большинство отношений _с течением времени имеют тенденцию к подобному уг­лублению, когда ставки и, возможно, безопасность дли­тельного знакомства повышаются и у нас постепенно растет интерес к совместной деятельности, даже если она про­исходит лишь в сфере работы. Например, простая интер­венция в виде поручения двум сослуживцам осуществлять один проект часто приводит к тому, что они по-новому и «лучше узнают друг друга», более лично и «изнутри». Так начинает происходить процесс познания внутренней поч­вы, рождающий при взаимодействии с внешним полем фигуры нашего зримого поведения в социальном мире: иными словами, процесс, который мы определяем как близость.

Дальше может произойти и нечто иное. Среди множе­ства людей на работе или в ином окружении встречаются такие, с которыми «высекается искра» взаимопонимания и возникает чувство общности, сходства в чем-то важном, например, «одинаковое чувство юмора» (богатое смыслом выражение, обозначающее вещи, которые мы совместно находим удивительно нелепыми, а не угрожающими — приблизительное определение конструкта, именуемого чув­ством юмора и немало говорящего о внутренней организа­ции мира опыта человека). Мы начинаем искать возможности проведения времени вместе, больше узнавая о внутренних мирах друг друга, и не ставим перед собой иной инструмен­тальной цели кроме той, каким образом лучше узнать друг друга и поделиться чувствами — или, во всяком случае, ста­вим целью потребность узнать внутренний мир другого че­ловека только для обеспечения с ним продуктивных отношений. Взаимодействие превращается в то, что извест­но под названием «настоящей дружбы» или «близких отно­шений», определение которых, исходя из разрабатываемой модели, может звуча гь следующим образом. Близкие отно-

шения являются процессом отношений, в которых знание, сло­весное обозначение и выражение внутреннего мира представ­ляют собой самостоятельную важную цель, выходящую з₀ рамки прочих инструментальных соображений, которые мо­гут существовать в данных отношениях. То есть, говоря о «близких отношениях», мы обычно подразумеваем, что ц_х основную цель составляет процесс близости. И потребность создавать и развивать подобные отношения без какой-либо иной инструментальной цели, кроме углубления процесса близости, является знакомой и универсальной по тем при­чинам, которые мы сейчас исследуем и описываем (хотя, конечно, как описано выше, она может блокироваться или искажаться в процессе развития). Еще раз подчеркнем, в этих отношениях состоит важная и, мы полагаем, необхо­димая часть развития нашего self, всем хорошо известная, но с трудом поддающаяся объяснению в соответствии с положениями унаследованной культуральной парадигмы self (обсуждение этих вопросов см.: Wheeler, 1995).

Конечно, близкие отношения могут стать взаимными и двусторонними или оказаться односторонними, если внут­ренний процесс одного человека исследуется и восприни­мается, а другого — нет. Подобные асимметричные отношения часто складываются в поле слишком различа­ющейся личной власти двух или более участников, по край­ней мере, относительно каких-то важных областей жизни. Так, обстоятельства вынуждают раба достаточно близко знать владельца или хозяйку (ситуация с подчиненными авторитарного начальника является аналогичной), чтобы предвидеть их действия или реакции; наделенный властью партнер обычно, напротив, совсем не испытывает нужды в подобных интеракциях. Равным образом проститутка, куртизанка, сутенер или лицо, оказывающее любые при­ватные услуги интимного характера, должно «близко» знать клиента, по крайней мере, в некоторых отношениях, но клиент обычно не испытывает взаимной потребности (бо­лее того, привлекательность подобного взаимодействия, с его точки зрения, может вполне состоять в относитель­ной свободе от бремени ответственности — свободе, ко­торая куплена за деньги, уплаченные за услугу).

дсимметричные отношения могут быть не только эксп­луатирующими, но и воспитательными, по крайней мере, _Б относительно здоровом поле развития, как в случае от­ношений между родителями и детьми. Иными словами, для ocvuieci вления задачи овладения и структурирования безопасного и подходящего для развития поля родителю требуется весьма полное представление о развивающемся _вНутреннем мире ребенка. Отцу или матери важно обладать возможностью соответствующим образом приспособить поддержки, задачи и границы безопасности, а также мо­делировать и обеспечивать (оказывать влияние на) услож­нение этого внутреннего мира, которое происходит путем осмысленного конструирования. Вместе с тем, у ребенка обязательно существуют необходимые ему приватные области — то есть незнакомые или известные родителю только по желанию сына или дочери, — и, несомненно, одна из сложных задач родительской роли состоит в опре­делении соответствующих границ и измерений этой при­ватности, которые, естественно, меняются с течением времени и взрослением ребенка. Так выглядит в основном односторонняя (какой она и должна быть) близость вос­питания — чуткого и деликатного дела, требующего нали­чия у родителя наряду с другими важными текущими формами поддержки, находящимися за пределами отно­шений с ребенком, ясного и оформленного .ге#~-процесса.

Однако если в отношениях происходит смена ролей и ребенок вынужден слишком хорошо узнать родителя «из­нутри», «ближе», чем тот знает сына или дочь, то следует ^ожидать чрезмерной нагрузки и искажения в развитии, при котором личность ребенка станет, так сказать, «роли-тельствуюшей» или «созависимой» — то есть ребенок слиш­ком привыкнет проявлять внимание к внутреннему миру РРУгих людей и недостаточно заботиться о себе. (Более ^подробно о типах, асимметриях близости и их следствиях Для развития см.. Wheeler, 1994.)

Нечто аналогичное можно сказать и о психотерапии, еще одном гипе отношений, правомерно считающемся ^асимметричным, если говорить о процессе близости. То ^есть обе стороны терапевтического процесса имеют наме-

рение больше узнать об организации мира опыта ли_Шь одной из них. Дисбаланс в отношениях, который при этом создается, компенсируется платой за оказанную помощ_ь Конечно, вознаграждение сопряжено с различными про­блемными чувствами и значениями, начиная с возникно­вения вопроса, отчего психотерапевт «имеет большую стоимость», чем я, до мыслей, почему мне приходится платить кому-то за заботу и внимание к себе, и т.д. Вместе с тем, оплата смягчает или снимает проективный вопрос о том, что психотерапевту «на самом деле от меня нуж­но?», какие скрытые мотивы могут заставить человека слу­жить незнакомцу и отложить собственные потребности? Вопрос, который обязательно возникает в силу нашей из­начально проективной и интерпретативной природы и заставляет искать по ходу конструирования и придания смыслов полю ответы внутри себя. Следовательно, плата, освобождая от груза проявления взаимной заботы, может дать клиенту чувство свободы. Часто вполне уместно воз­никает вопрос, может ли психотерапевт, получая плату, проявлять ко мне неподдельную заботу и заинтересован­ность — и проявляет ли их? Этот вопрос несет богатые возможности интерпретации поля, которые можно иссле­довать и использовать в ходе терапии.

Этот взгляд проясняет и один неизменный вопрос те­рапии, на который всегда трудно ответить, находясь в рам­ках старой парадигмы. Он состоит в том, каким образом и насколько терапевту следует открывать собственные мыс­ли, чувства и смыслы для пользы дела? Когда и как это помогает в терапии, а в каких случаях является лишней нагрузкой или эксплуатацией клиента? С точки зрения классического психоанализа Фрейда терапевту никогда не следует открывать свой опыт и переживания, ибо задача терапии состоит в коррекции проекций или переноса па­циента, поэтому «чем более пустым является экран», тем лучше. (Конечно, важно отметить, что в этой модели проек­тивным интерпретациям терапевта относительно внутрен­него мира клиента придавался особый статус «объективной истины», в то время как в новой модели мысли терапевта рассматриваются только в качестве гипотезы или конст-

укиии личного опыта. Кроме того, неуместным и вызы-

_ваЮщим проблемы с «контрпереносом» считался эмоцио­

нальный опыт терапевта, который в идеальном случае _с0верщенно не должен отражаться на «объективных» интер­претациях. В итоге еше раз заметим, что объективистская модель индивидуализма исходно является авторитарной.)

Для нас же конструирование интерпретаций или смыс­лов о внутреннем мире клиента является сотрудничаю­щим или совместно конструируемым процессом поля, и актуальный опыт, чувства, ценности и убеждения тера­певта как компоненты этой обоюдной деятельности пра­вомерно составляют важную часть терапевтической беседы. И в самом деле, контрасты между ожиданиями и чув­ствами терапевта и клиента по поводу некоторого случая или темы могут оказаться наиболее богатыми событиями поля и полезными для клиента условиями выражения нового опыта self Что обычно не является нужным и по­лезным — это исследование смыслов (и проиесса их кон­струирования), ценностей и убеждений в пределах внутреннего поля опыта терапевта. В соответствии с опи­сываемой моделью и нашими определениями этот мате­риал пригоден для терапии самого терапевта или иной беседы, предполагающей взаимную близость. Возвраща­ясь к теме оплаты, скажем, что она представляет собой признание определенной квалификации терапевта, не­обходимой для проведения описанного исследования, и дополнительно служит компенсацией дисбаланса в поле с отношениями близости.

Эти рассуждения приводят нас к необходимости изме­нить понимание задач, стоящих перед процессом близос-— и, в свою очередь, изменить отношение к важным процессам и сторонам терапии, особенно терапии, каса­ющейся семьи или иных человеческих отношений. Многие клинические тренинги и публикации, посвященные это-^МУ, подчеркивают важность выражения как ключа к про­цессу большей близости в супружеских отношениях. Как ^т°лько мы «вступаем в контакт» с реальными потребнос­тями и чувствами, а затем яснее их выражаем, то, гласит ^пРежняя моле ль, мы оказываемся в оптимальном положе-

уКиИИ

...■■лиги:

нии перед партнером для обсуждения или утверждения этих потребностей — подход, вполне совпадающий с пред­ставлением об отношениях, начинающихся с идеи о двух различных предсушествующих Я, встретившихся друг _с другом ради реализации некоторых ясных индивидуаль­ных потребностей.

Хотя сказанное о выражении, несомненно, является реальным и важным, но в близких отношениях и любых диадных процессах (например, в парных отношениях на работе или в семье) близость, как мы ее понимаем, пред­лагает и требует большего. Можно утверждать, что она яв­ляется не только тесным сотрудничеством при достижении общих или взаимно согласованных целей: она представля­ет собой совместное с другим человеком выражение и обо­юдную восприимчивость к организации наших внутренних миров, когда мы оба узнаем, как я вижу и ошущаю свой внутренний мир. Рост self, словесное обозначение новых опытных связей и возможностей начинается именно там, в поле близости. Как уже упоминалось, проговаривание представляет собой нечто большее, чем выражение уже существующих связей; оно является продолжающимся про­цессом организации мира более сложными и придающи­ми новые силы способами (более подробное обсуждение этих вопросов см.: Wheeler, 1994).

Однако, как мы видели, процесс усложнения, созда­ния более полезных взаимосвязей между чувствами, цен­ностями, мыслями, восприятиями, интерпретациями и внешним миром зависит от восприимчивости поля. Про­цесс близости, присутствие доступного, внимательного слушателя нашего внутреннего мира является необходимым условием поля для организации и словесного обозначения новых сложных уровней во внутренней области опыта По нашему мнению, ничто не происходит без наличия соот­ветствующих, необходимых условий поля. Поэтому вместо простого обучения и поддержания ассертивности в отно­шениях (хотя она, несомненно, необходима и должна на­саждаться там, где отсутствует) новая модель ведет нас. прежде всего, к поддержке условий восприимчивости Д-^пЯ выражения чувств, мыслей и конструирования человеком

_еще не созданных связей — что и деладось в упражнении, предложенном в этой главе. В индивидуальной и группо­вой терапии мы многократно обнаруживаем: если по-на-стояшему существует восприимчивое поле, то есть оно объективно исследуется и ощущается клиентом, членом пар^{ь1 илИ Л}РУ^ГИМ близким партнером по диалогу как ре­альное — то1да появляется новое проговаривание. Таким образом, большинство наших интервенций мы фокусиру­ем на конструировании и поддержке поддерживающего поля, чтобы процесс близости, необходимое условие кон­струирования self мог достичь своего полного творческо­го развития.

Выводы

Таким образом, близость и ее процесс являются час­тью необходимых полевых условий развития self словесного выражения опыта self в ходе развития и продолжающегося роста на протяжении всей жизни. По определению, бли­зость, то есть открытие одним человеком внутреннего мира другого и восприимчивость к нему, обеспечивает необхо­димую связанность в поле и помогает self интегрировать новые части поля более сложными способами, в том чис­ле в трудных условиях решения замысловатых жизненных задач. Если self предпринимает попытку интеграции поля каким-то творческим способом или в новой сфере, то все­гда требуется восприимчивость близкого человека — не­посредственная, в реально существующих актуальных отношениях, или, по крайней мере, косвенная, достига­емая обращением к памяти чувств об истории жизни в поле дающей энергию и рост близкой восприимчивости. Без нее, как с досадой отмечали многие участники, начи­ная исследования, которое прослеживалось в предыдущих главах, мы часто «застреваем», рассказывая и проживая «одну и ту же старую историю». Для рассказа и прожива­ния новой истории, насыщенной новыми смыслами и более богатыми возможностями для свежих творческих Решений, требуется поддержка близости, опора на вос­приимчивость, пока мы деконструируем старую историю.

выдерживаем натиск преодолеваемых чувств или удержи­ваемых на расстоянии в силу устаревших убеждений и ожиданий и проходим период тревоги, сопровождающее первые шаги в любом новом мире.

Что подразумевается в этом новом взгляде под словом «история», все чаше возникающем в нашем обсуждении по мере того, как мы продвигаемся к новому сведению воеди­но различных аспектов и измерений se^npouecca? На про­тяжении большей части этой книги использовался в основном деконструктивный подход, посвященный разборке на части знакомых процессов, унаследованных традиций, прежних смыслов и убеждений. Каким образом в нынеш­нем анализе или процессе жизни, в живом se^-процессе создать новый синтез? Что представляет собой опыт интег­рации поля как действия или состояния? Как нам удается удерживать свои внутренние и внешние миры, интегра-тивные selves достаточно связанными, чтобы с ними совла­дать, и одновременно достаточно открытыми и гибкими, чтобы они оставались полезными в изменяющемся поле? Для ответов на эти вопросы в следующем разделе мы обра­тимся к понятию истории, нашим повествованиям и self-повествованиям, содержащим в динамическом единстве прошлое, настоящее и будущее. Этот термин, как и многие другие знакомые слова и понятия, исследуемые в книге с точки зрения новой парадигмы self выглядит и ощущается совершенно иначе, если выйти за пределы господствующе­го в нашей культуре и издавна лидирующего наследия ин­дивидуализма.

.Часть IV

ИНТЕГРИРОВАННОЕ SELF: ПОВЕСТВОВАНИЕ, КУЛЬТУРА Й ЗДОРОВЬЕ

В части F этой книги мы проследили происхождение и

сущность 1 осподствующей культуральной традиции, ко­торую назвали индивидуализмом, — доктрины, гласящей, что индивидуальное Я возникает и существует в одиночку как идеально, так и в реальности. Мы также рассмотрели корни и источники альтернативных взглядов на Я, начи­ная с некоторых направлений восточной философии и кончая «постмодернистскими» понятиями гсштальт-модели об осознавании и человеческом процессе. На Западе, как мы полагаем, доминирующая идеология индивидуализма имела статус основной культуральной парадигмы на про­тяжении последних трех тысячелетий. Она представляет собой фундаментальную и контролирующую рамку, нала­гающую ограничения на то, о чем позволительно думать, говорить (и даже чувствовать) в пределах этой культураль­ной традиции. Объективизм, позитивизм, дуализм и так называемая «патриархальность» — псе эти учения неотде­лимы, как мы полагаем, от парадигмы индивидуализма, объединяющей широкий спектр, казалось бы, противопо­ложных мировоззрений в истории Запада, из-за общего контекста — единой системы основных убеждений и обыч­но неосознаваемых предположений.

В части II мы начали исследовать деятельность Я, кото-Рое рассматривалось под совершенно иным углом зрения, основанном на естественных человеческих процессах вос­приятия, эмоций и, что самое важное, стилях разреше­ния проблем Обнаруженное нами self естественным и неоспоримым образом оказалось интегративным процес­сом разрешения целостного поля субъективного опыта — ♦Внутреннего» и '-внешнего» мира, служащего для реше­ния проблем и личностного роста в сложной и изменчи­вой окружаюшей среде. Этот целостный процесс состоит

из неразделимых между собой этапов сканирования, со­средоточения внимания, ощущения, оценки, воображе­ния, интерпретации, суждения, действия, интеграции _и придания смысла. Они являются не последовательными стадиями линейного процесса, но повторяющимися из­мерениями интегрированного целого, так как каждый из них в текущем порядке получает информацию и контекст от других. Поскольку процесс стремится интегрировать це­лостное поле опыта, по своей сути он является интерсубъ­ектным: твой «внутренний мир» является частью моего поля опыта, мое осмысливание и понимание реальности моего внутреннего мира, а также мое осмысливание и понима­ние реальности твоего внутреннего мира возникают в ходе все той же интегративной интерпретации целостного поля.

В части III мы взяли картину процессуального self и использовали для исследования того, что можно, ссыла­ясь на Фрейда и Стрэчи, назвать «превратностями судьбы Я». Сначала мы рассмотрели забытые измерения поддерж­ки, которая играет ключевую динамическую роль в интег­рации и процессе self, однако большей частью затемнена положениями унаследованной парадигмы индивидуализ­ма. Затем мы перешли к исследованию прерывания и по­давления естественного процесса роста self что привело нас к полевой динамике чувства стыда. В модели индиви­дуализма им тоже пренебрегали и понимали его непра­вильно (многое сводя к пристыжинанию). У нас чувство стыда появляется в четко наведенном фокусе благодаря использованию линзы, основанной на представлениях о поле. Эту часть мы завершили обсуждением и исследова­нием условий и динамики восстановления self и устранения разрыва в поле поддержки — разрыва, который является последствием отношения к стыду в рамках устаревшей парадигмы- Описанные условия и динамика состояли в полевом процессе, который называют близостью, — по­средством него человек делится своим внутренним миром опыта с другими. Как мы показали, новые уровни роста self и словесного выражения его нового опыта, более бога­тая и полезная внутренняя жизнь являются не предметом «интроспекции» самой по себе, но всегда в нашем пони-