Сал-пивана¹. Третий столбец больше относится к действи­

ем или активному поведению, решению или стратегии, при-

ванным привести окружающую среду в соответствие с

нутренним миром чувств, способностей, талантов и так далее

при использовании традиционного определения Я) — а если

удастся, то и к взаимной гармонии.

Однако если задать людям вопрос, где на таблице они<видят Я» или «ощущают себя», то в явном противоречиитем, чему учит усвоенная традиция, большинство отве-ит, что не в первой, а в третьей колонке. Остальные, пб-

1ти без исключения, тоже скажут, что не в первом столбце,«везде»: «Все написанное — это мое Я». И как толькодин выскажет подобную точку зрения, с ней согласятся

многие другие члены группы, приблизительно рассуждаяак: «Да, она справедлива, все это действительно — мое

, ибо представляет собой мое восприятие, мой мир».■ Является ли «мой мир», как внутренний, так и внеш-

ний (а не один лишь «самый внутренний»), царством игорючим материалом моего Я? В эмпирическом понима-нии, то есть в «реальной жизни», это, очевидно, так и

сть. Согласно жизненному опыту и инсайтам аффсктив-о-когнитивной модели |ештальтпсихологии, обсуждав-имся во вступительных главах этой книги (и о которыхь еще пойдет впереди), интегративный процесс жиз-

I, то, чем я в соответствии с моими представлениями

1 По Салливапу, свои действия, вызывающие ярко выра-енный негативизм у взрослых, ребенок не ассоциирует с

обой, а связывает с ощущением, которое описывается по­

нятием не-Я, то есть с состоянием диссоциации, при кото-

ом ребенок, а позднее взрослый человек теряют ощущение

самоидентификации. «Не-Я— это структура переживания, свя-

анного со значимыми людьми, появившегося в результате

оздействия такой сильной и так внезапно обрушившейся трс-оги, что, будучи тогда ешс очень маленьким, человек был

рактически лишен возможности понять или вынести что-

1Бо из ситуации, сопряженной с возникновением такой

льной тревоги» (Салливан Г.С. Интерперсональная теория в

сихиатрии: Пер. с англ. СПб.—М.: Ювента — КСП + , 1999.

>287).

занимаюсь (или чем занято мое self), представляет собой постоянное разрешение задач в пригодной для работы и жизни карте поля и «прилаживание» целостной, «внут­ренней» и «внешней» картины к «единому целому обрета­емого смысла». (Не будем забывать, что слово «смысл» здесь используется в эволюционно-приспособительном понима­нии и означает ту картину, с которой и в которой я могу жить и на которую могу полагаться для достижения при­емлемой для жизни предсказуемости событий и полезных результатов.)

Однако эти рассуждения приводят к существенном> сдвигу нашего понимания о том, что представляет собой Я, или, лучше сказать — где оно располагается, где оно «происходит» или действует, — которое в точности согла­суется с положениями, разработанными в главе 2, и дей­ствиями, проиллюстрированными в главе 3, только теперь это понимание непосредственно вытекает из опыта наше­го развития. Современные постфрейдистские системы и школы, длительно сражавшиеся с проблемой определе­ния Я, склонны подчеркивать интегративную и организа­ционную функцию Я (которую Фрейд принимал в качестве данности и потому пренебрегал ею) — не задаваясь воп­росом о его владениях, о том, какая часть поля «принадле­жит» Я, отношение к которому осталось примерно тем же, что постулировала парадигма индивидуализма, являюща­яся нашим общим наследием. Так, Кохут (Kohut, 1977) полагал, что Я — это нечто связующее и непрерывное в нас, что это — чувство единства нашего опыта, которым можно определить психическое здоровье (в противовес дезинтеграции, которую мы называем психотической). Сам по себе этот взгляд имеет смысл в той картине, которую мы строим; однако он не ставит под вопрос мысль, что Я яазяется чем-то совершенно внутренним, лично моим, и отдельным от остального поля².

^: В работе «Восстановление Я» Хайнц Кохут вводит прин цип комплиментарности. в соответствии с которым предпо­лагается, что психология Я адресуется другой части челове­ческого опыта, дополнительной по отношению к той, что находится в фокусе классической теории влечений. Он перс-

Кохут, конечно, признавал, что нам необходимо эм-ирическое поле отношений для достижения этой непре-ывности Я: он ввел несколько неуклюжий термин

-объекты, характеризующий вещи (включая людей), в

оторых мы нуждаемся для поддержания необходимой ста-ял ьности³. Таким образом, ему удается говорить о нашейотребности в других, не отходя слишком далеко от поло-ений индивидуалистической модели: Я все еще остается

исто «внутренним» делом, в то время как другие люди1ЛИ вещи служат внутренними репрезентациями, опора-ми или балластом (Я-объектами), чтобы удержать мое внут-

реннее ядро от распада. И вновь мы оказываемся там, куда

носит постепенно акценты с импульсов и конфликтов, какдвижущих сил развития, на межличностные отношения На-пример, его понятие «отзеркаливание» включает целую мат-рицу взаимодействия «мать—ребенок». Если в своих клиничес-ких иллюстрациях Кохут преимущественно обращает внима-ис на комплексный характер взаимоотношений ребенка содитслями, то в теоретических формулировках он сосредо-

очивает все межличностные категории вокруг понятия «нар-иссичсских потребностей». В силу этого значимые другие

люди в развитии личности все-таки остаются схематически­ми фигурами, важными только с точки зрения удовлетворе­ния или фрустрации нарциссичсских нужд.

³ В своих более ранних исследованиях, заложивших осно-вы метапсихологии нарциссичсских расстройств личности,Кохут оперирует фрейдовскими терминами «объектное либи-до» и «нарциссичсское либидо». Первое перемешает энергию

(осуществляет катсксис) на «истинные» объекты, отдельные отиндивида; «нарциссичсское либидо» катсктирует на Я-объсктах,где объект переживается как продолжение Я. В результате ран-него иарциссического опыта возникают грандиозные Я конфи-ации. связанные с «отзеркаливаюшими» ^-объектами, и Я-

разы. слитые с архаическими идеализируемыми Я-объектами.

ервос переживается как «Я — совершенен, ты оцениваешь и

тражаешь мое совершенство», второе — «Ты — совершенен,

Я — часть тебя». Например, роль Я-объскта уготована пси-

оаналитику или матери. Процесс здорового развития по Ко-уту состоит в постепенном отпадении наиболее грубых не-

реалистических аспектов /7-объектных образов.

нас всегда приводит индивидуалистическая модель: люди остаются «объектами». Это означает, что построенные или найденные нами отношения, которые для большинства представляют самый центр жизни и смысловых систем, на самом деле являются лишь своего рода фантазиями, пота­кающими желаниям, удобной фикцией, способствующей или оправдывающей удовлетворение наших потребностей

Однако в реальной жизни мы не ориентируемся и не можем полагаться на людей только как на объекты, что было показано в упражнении, приведенном в главе 3. С большим или меньшим успехом мы ориентируемся на дру­гих людей, как на такие же Я, как мы сами, существа с внутренним процессом, подобным нашему, в отноше­нии которых нам приходится строить определенные догад­ки, чтобы взаимодействовать. Иными словами, в реальной жизни мы подразумеваем наличие интерсубъектной пер­спективы. Более того, именно уровень нашего умения ори­ентироваться подобным образом определяет способность хорошей жизни в мире, на деле и в любом другом смысле «добиваясь осуществления своих потребностей». (Несом­ненно, оказывающие принуждение политические, воен­ные, идеологические и семейные системы нередко пытаются действовать на основании «объектных» прин­ципов, полагаясь вместо интерсубъектных просьб и на­стоящего согласия на силу и наказание. Однако помимо этических соображений эти системы, как известно, яв­ляются весьма неэффективными и катастрофически подвержены самым различным «движениям сопротивле­ния» — чего и следует ожидать. История свидетельствует, что различные экономические системы, например рабов­ладение, в конечном итоге оказавшиеся невыгодными, или любые попытки контролировать поведение человека путем внешнего давления, как это делают «объекты» или веши, становятся разорительно дорогостоящими даже в сугубо прагматическом смысле.)

Детский психоаналитик Винникотт (Winnicott, 1965, 1988) — несомненно, один из наиболее одаренных клини­цистов своего времени — также пытается приспособить по­требности в отношениях к старой индивидуалистической

одели, не выходя за рамки индивидуализма. Он рассматри-ет возникновение Я в контексте отношений, которые счи-

ает фундаментальным влечением Я (мы уже обращались кго поэтическому изречению, что вначале Я младенца суще-вует «в оке заботящегося человека»')- Однако, как учит ин-

ивидуалистская фрейдовская традиция, к которойринадлежит и Винникотт, Я по-прежнему находится в пре-

елах личных границ и отношения устанавливаются с «объск-ми», — даже школа, к которой он относится, включила в

вое название «объектные отношения»⁵, а не «субъектные

⁴ Дональд Винникотт полагал, что первичными отношени­ями матери и ребенка являются отношения заботы. Благода­ря вниманию матери младенец испытывает чувство всемогу­щества, рассматриваемое Випникоттом в качестве одного из важнейших признаков здорового развития. Оно обеспечивает ощущение достаточной безопасности и без надлежащей забо­ты не формируется. Заботу или средовую мать следует отли­чать от объектной матери, которая создает условия для дос­тижения только частичного удовлетворения, направленного на отдельные объекты. По Винникотту, существует потенциаль­ное пространство, гипотетическое поле взаимной творческой активности матери и ребенка. Оно является гипотетическим, поскольку возникает лишь при наличии достаточно хорошей матери, обеспечивающей зависимому от нес ребенку вне­шнюю заботу и оптимальные условия комфорта Но, однаж­ды возникнув, это пространство становится источником об­разования других потенциальных областей между ребенком и другими объектами. «Внутри» потенциального пространства осуществляется взаимодействие «внутреннего» и «внешнего».

³ Теория объектных отношений— система психологических взглядов, основанная на допущении, согласно которому пси­хика состоит из элементов, взятых из внешних, первичных аспектов функционирования других людей. Это происходит через посредство процессов интернализации. Такая модель психики объясняет психические функции с точки зрения от­ношений между различными иптерначизированными элемен­тами. В се рамках находится научное творчество Кляйн, Фэйр-бейрна, Винникотта, Балинта, Ксрнбсрга, Кохута и других психоаналитиков второй половины XX века.

отношения» — термин, который мог бы свидетельствовать об ориентации на внутренний мир других людей в том смыс­ле, который мы исследовали в главе 3.

Вклад Пола Гудмена

Именно в этом месте наших рассуждений стоит вновь вспомнить понятие перемещение self, описанное гештальт-психологом Полом Гудменом. Кратко это понятие обсуждалось нами в главе 2 в качестве полезного способа концептуализации self и self-npowtcca — процесса, по­зволяющего деконструировать хотя бы некоторые укоре-нившисся лингвистические положения старой индивидуалистской модели. Творчество Гудмена относится примерно к тому же периоду, что и работы Кохута и Вин-никотта. Как упоминалось ранее, он высказал предполо­жение, что если понимать яет^-процесс и его опыт не как деятельность некоего маленького человечка или сублич­ности внутри нас, а, скорее, в качестве нашей основной процессуальной деятельности и инструмента для интегра­ции целостного поля опыта, то гораздо полезнее метафори­чески представить этот процесс происходящим «на границе» опыта (Goodman, 2001; русск. перевод см.: Перлз Ф. Внутри и вне помойного ведра / Перлз Ф., Гудмен П., Хефферлин Р. Практикум по гештальттерапии: Пер. с англ. СПб.: Петербург — XXI век, 1995), а не где-то в глубине личного и предсуществуюшего индивида. Гудмен утверж­дал, что этот «пограничный процесс» творит «индивиду­альную личность» в пределах и из составляющих всего поля. Именно «контакт» (термин гештальтпсихологии, обозна­чающий интегративный, смыслообразуюший процесс це­лостного поля), по мнению Гудмена, порождает «self», а не наоборот. Вне этого постоянно протекающего процес­са, включающего и память, или, как мы ее обозначили, «повествовательное self>, self вообще не существует: оно является самим интегративным процессом, происходящим из целостного поля жизни и протекающим в нем.

Однако давайте уточним, что представляет собой «гра­ница опыта» или «граница моего Я», как мы назвали ее в

главе 2. В субъективном (или феноменологическом) смысле она означает, что, ощущая собственное существование, или «самоосознавание», я на основе опыта отмечаю раз­личие в поле. Некоторые переживания я отношу к «себе» («к Я») (а «себя» к ним), и они определенным качествен­

ным образом отличаются от других, которые «мною» не

являются (не-Я). (Если бы все переживания были только

динаково «моими», то я в совершенно определенном

мысле вовсе не ощущал бы своего существования: я бы

ничем не выделялся, не отличаясь от поля.) Как показыва­ют исследования Стерна (Stern, 1985) и других, мы рожда-

мся, изначально обладая заложенной в нас способностью

организовывать свое поле опыта вокруг фундаментальной дихотомии, основного категориального организующего принципа Я—не-Я. А она базируется и включает в себя строительные блоки других компонентов врожденных спо­собностей (например, наше внимание способно отмечать различия: края, углы, контрасты, изменения и другие

отличия поля — этот факт, еще в древности замеченный

Аристотелем, подтверждают современные исследования

в области психофизиологии восприятия) (см.: Gibson,

1969).

Обратившись вновь к эволюционной точке зрения, мож­но представить, каким образом подобный приспособитель­ный механизм должен был развиться у человека или, во всяком случае, стать одним из возможных и предпочти-

льных способов решения дилемм и условий, с которы-

и сталкивается человек в качестве биологического вида.

Наша эволюционная задача как вида состоит в том, чтобы максимально увеличить гибкость приспособления и спо­

собность к решению задач в изменяющейся окружающей

среде — ибо ничего другого мы делать не умеем! Но она

бязательно подразумевает необходимость какого-то ме-

анизма или способности для восприятия изменчивых ус­

ловий, оценки и прогнозирования своего окружения в

"мысле удовлетворения жизненно важных потребностей —

а это, в свою очередь, означает наличие способности к

ь»егистрации определенных рахтичий, существующих между самим видом и остальным полем, иными словами, осоз-

навания, четкого восприятия, прогнозирования, оценки, экспериментирования, интерпретации — этих отличитель­ных признаков self и его процесса, которые являются ха­рактеристиками нашего биологического вида и самой человеческой природы.

Возможно, эту задачу было бы легче разрешить виду, представляющему собой «единый организм», а не состоя­щему из отдельных особей. Но, если бы это превращение осуществилось, единый организм должен был выглядеть как совокупность всех индивидуальных представителей нашего теперешнего вида, по крайней мере, в процессу­альном отношении. Более того, для долговременного вы­живания ему пришлось бы обзавестись составляющими частями или суборганизмами, потеря и регенерация кото­рых не приводила бы к смерти всего организма — как это происходит сейчас с индивидуальными представителями нашего вида. Эти представления весьма близки точкам зре­ния различных традиционных, восточных и мистических духовных мировоззрений. Взгляд на вид в целом как на единый организм, по сути дела, ничего не меняет в наших представлениях о self — за исключением мысли о том, что индивид предшествует отношениям как целому, существует отдельно от целого и реализует свою природу в фундамен­тальном смысле отдельно от взаимоотношений.

Иными словами, эволюционная перспектива приводит к более ясному пониманию, каким образом в результате эволюции восприятия у нас появилась способность ощу­щать свое Я, отличающееся от поля, а потом реинтегриро-вать эту разделенную картину в новое смысловое целое (которое является решением дилеммы и готовит нас к разрешению других задач). В этой способности состоит эво­люционная стратегия выживания self (как вида, а не про­сто индивидуума), которая, в свою очередь, порождает эволюционирующий опыт self. Ритм внимания/разрешения, то есть обнаружения отличий, а затем соотнесения и воссоединения вновь частей поля опыта в единое целое (естественно, новое) — процесс, который в модели геш-тальтпеихологии называется формированием гештальта, «фигуры» образующейся на «фоне», — представляет собой

течение самого self-процесса. В этом качестве он является источником нашего чувства мира и чувства self. Как бы

различие между Я и не-Я ни преувеличивалось и ни каме­нело в западной культуре и индивидуалистской парадигме

а мы знаем, что так и происходило) — и какую бы осто-

ожность нам ни приходилось проявлять в попытках выра­

зить в словах этот опыт в по-новому, не возвращаясь к прежнему языку культуральной парадигмы, противо­поставлявшему Я и другого (и даже действуя осторожно, мы понимаем, что в какой-то мере возврат неизбежно произойдет), следует признать, что различие между «внут­ренним» и «внешним» на определенном уровне пред­ставляет собой опытную данность природы нашего

эволюционировавшего self и определяющее измерение self-

роцесса.

Если теперь обратиться к устным историям и данным

антропологических исследований «традиционных» культур (см., например: Kenyatta, 1938) о том, как люди говорят о

своем детстве, мы увидим, что детское ощущение необхо­

димости разрешить в ходе развития трудную личную зада­чу, как это было с участниками нашего упражнения, является универсальной особенностью self-процесса и self-повествова­

ния. Отличия нашей культуры, возможно, состоят в край-

ем, иногда непоправимо травмирующем одиночестве,

переживаемом детьми, когда они пытаются разрешить эти

задачи, — чувстве, возникающем из-за ригидности и чрезмерной автономии «границ self>, что предписывается западной культурой, выступающей против самой воз­можности взаимопроникновения одного Я в другое и дос­тупности поля для поддержки в виде так называемого

«приходящего решения» (по Гудмену), описанного в пре-

ыдущей главе и являющегося частью динамической при-

оды self которую мы стремимся осветить на протяжении

всей книги.

Восприятие поля в качестве «моего» поля, ощущение, что оно является важнейшей частью меня, а я — его час­тью — и все же представляет собой «место», отличное от

моего внутреннего Я, — что мы стремимся показать здесь

во всей книге — является частью нашей природы по

праву рождения, развившейся в процессе эволюции. В от­личие от этого преувеличенная индивидуальность, свой­ственная западной культурной традиции, является порождающим проблемы искажением одного полюса этой эволюции и человеческой природы. «Внутренний мир» и ощущение Я как отличного и значимого самого по себе, которое столь ценится на Западе, и «внешний мир» или целостное поле и ощущение принадлежности Я к единому целому (а не полной отличности от него) — оба являются эмпирически решьными, и оба представляют собой важные составные части se^-процесса и нашего self. Взятые вместе, они являются основными полюсами осознавания и self-процесса, в равной мере необходимыми для поиска ре­шений и создания чего-то нового. Как показывает наше упражнение иногда в смешном или грустном свете, этот интегративный процесс продолжается постоянно и явля­ется творческим, каким глубоким ни казалось бы расщеп­ление поля self или каким бы лишенным поддержки и изолированным ни чувствовал себя «индивидуальный» полюс от естественного мира— целостного поля, в кото­ром возможны расширения, инкорпорации и поддержки self. По мере того как детская картина окружающей среды превращается во все менее и менее поддерживающую, твор­ческие решения становятся все более экстремальными, менее гибкими в смысле приспособления и применимы­ми к другим сложным задачам, которые ставит дальней­шая жизнь; но принимая во внимание ее конкретные обстоятельства, мы все же восхищаемся изобретательнос­тью и творческими качествами некоторых из этих «невро­тических» решений, невзирая на то, что они могут породить значительные проблемы в дальнейшем.

Self как «пограничный процесс»

Исходя из используемой терминологии, включающей оппозицию «внутренний—внешний», можно сказать, что выражения «на границе» или «пограничный опыт» обо­значают «место» или «промежуточное пространство», в котором внутренний и внешний опыт соприкасаются ^м

обязательно должны быть интегрированы для того, чтобы наша жизнь качественно продвигалась вперед или, по край­ней мере, вообще могла идти своим чередом. Как уже го­ворилось в предыдущих главах, восприятие или разрешение внешнего мира безотносительно к внутренней области потребностей и желаний, страхов и воспоминаний, в луч­шем случае, представляет собой пассивную регистрацию информации, потенциально полезной для дальнейшего использования. Но именно внутренний мир направляет и организует мой избирагельно-деселективный процесс вни­мания и, таким образом, наделяет информацией «фак­ты», которые я воспринимаю. В равной мере, наблюдение и понимание только своего внутреннего Я без интеграции и распространения этого восприятия и опыта на все поле, в конечном итоге, не служит во благо психическому здо­ровью или эволюционному выживанию (что, собственно говоря, одно и то же). «Сугубо внутренний взор» в лучшем случае способствует прояснению и реорганизации этой области опыта для последующего возвращения к целост­ному полю и достижения лучшей интеграции, более зна­чительного и всеобъемлющего гештальта всего поля опыта, как внутреннего, так и внешнего, выражаемого одно че­рез другое.

Мы наблюдаем реализацию этих принципов и в ответах участников нашего упражнения. Рабочее решение проблем и задач развития, к которому пришел каждый из них, проявляя гибкость и учитывая новые факты, достигнув хороших или плохих результатов (или тех и других одно­временно), состояло из осуществления самооценки (сво­их сильных и слабых сторон, желаний, антипатий, страхов) наряду с оценкой окружающего мира (что именно в нем есть, чего не хватает и что в данных обстоятельствах можно предпринять). Обе оценки вместе взятые входят в образуе­мую ими интегрированную реакцию, которая представляет собой «решение» проблемы — «творческое приспособле­ние», как называл ее Гудмен, подчеркивая, что решение является творческой, жизненной силой, а не просто адаптивной реакцией в узком смысле слова. С целостно-полевой, процессуальной точки зрения «творческое при-

способление» в качестве интегративного жизненного прин­ципа или процесса в действии не является лишь формой активности, осуществляемой прелсуществующим self, оно само является self — тем self которое, выражаясь языком гештальт-модели, «предстает в контакте».

Несомненно, что это решение или творческая актив­ность является несовершенной и, как упоминалось, мо­жет порождать проблемы. И чем серьезнее ситуация ограничивает возможные варианты выбора при поиске и обучении творческому решению определенной дилеммы в прошлой жизни (что случается в обстановке тяжелого личного стресса и низкого уровня поддержки со стороны поля — двух динамических измерений решения, которые в конце концов сводятся к одному), тем в большей степе­ни решение будет не гибким и ограниченным. Не гибким, поскольку оно интенсивно усваивалось в достаточно трав­матических обстоятельствах; а ограниченным в том смыс­ле, что не позволяет увидеть и принять другие возможные способы интеграции поля, пути структурирования возник­шей сложной задачи — все потому, что условия исходного научения и творчества оказались слишком ограниченны­ми. Однако само по себе решение тем более представляет­ся творческим, наделенным интегративной силой создания чего-то нового, «наилучшим из всех возможных гешталь­тов», остающимся по-прежнему нашим self и нашей при­родой даже в самых невыгодных обстоятельствах.

Если попросить участников определиться с эмоциональ­ной атмосферой, когда они в комнате рассматривают це­ликом составленную на данный момент таблицу, то обшее чувство может оказаться смешанным, один из участников назвал его «печальной гордостью», а другой — «гордым сожалением». Рассматривая чужие и собственные творчес­кие решения и личные стили преодоления проблем, люд" часто одновременно испытывают упоминавшиеся выше признание и восхищение и другие чувства, заставляющие их покачивать головой или тяжело вздыхать, — начиная с иронии и кончая грустью или горечью. Эти эмоции пред­ставляют собой реакцию людей на осознавание цены, ко­торую им пришлось заплатить в форме ограниченных стилей