Добавил:
Upload Опубликованный материал нарушает ваши авторские права? Сообщите нам.
Вуз: Предмет: Файл:
Гордон Уиллер. Гештальттерапия постмодерна.rtf
Скачиваний:
119
Добавлен:
23.03.2015
Размер:
12.38 Mб
Скачать

ании зависят от активных условий близости. При этом ы не «обретаем self» вначале, а потом идем на риск бли­

зости (которая в подобном случае угрожала бы благополу­чию self). Напротив, self растет и приобретает новые измерения и силы именно в близости — это положение прямо противоречит постулатам и подспудным смыслам унаследованной парадигмы индивидуализма.

В этой, последней части мы обратимся к живому про­цессу полностью интегрированного self. В первую очередь мы обнаружим, что живущее self по своей природе совер­шенно естественным образом является повествовательным. Иными словами, наш естественный я^-процесс во вре­мени заключается в конструировании осмысленных пос­ледовательностей, поскольку именно они дают нам возможность решать проблемы, выживать и расти. Мы ишсм и рассказываем истории, потому что структуры осознава­ния и истории имеют одну и ту же форму. Более того, через «встроенные» истории индивидуальное self получает свой контекст и содержится в культуре. Этому посвящен материал следующей главы: «Self как история: повествова­ние, культура и пол». Далее мы перейдем к заключению, подводя итоги предпринятого в книге путешествия и раз­двигая горизонты нового понимания эволюции, полити­ки и здоровья.

Глава 8. Self как история: повествование, культура и пол

Человек является животным, рассказывающим истории, быть человеком означает иметь историю и рассказывать ее. Отчего это так? Почему не существует ни одной культу­ры, не обладающей историями? Более того, можно ска­зать, что культура определяется и продолжает существовать благодаря определенным рассказываемым историям, с которыми идентифицируются ее представители; в реаль­ном смысле культура представляет собой то же самое, что и истории, которые рассказывает большинство людей, принадлежащее к ней. Чем обусловлено это явление и ка-

ким образом оно соотносится с пониманием self как ес­тественного процесса и человеческой природы, которое мы конструируем? Является ли история только побоч­ным продуктом языка, так сказать, перегрузкой нашей развившейся в процессе эволюции лингвистической спо­собности? Или же все наоборот: и язык без истории вооб­ще представить себе не возможно? Совершенно очевидно что существует повествование без речи (балет, пантоми­ма, танец пчел или специфические, сложные вокализа­ции некоторых животных, которыми выражаются сложные инструкции и информация о последовательности различ­ных обстоятельств). Однако язык без повествования пред­ставляется весьма ограниченным, не более чем серией реакций и сигнальных вокализаций, лишенных времен­ной размерности в описании последовательности собы­тий и синтаксиса. (Иными словами, на протяжении всей книги мы пытались показать, что благодаря определен­ному «устройству» человеку свойственно конструировать и использовать соотношения между отдельными назва­ниями предметов, выходящих за пределы простой линей­ной последовательности и показывающих, каким образом одна вещь или ситуация соотносится с другой — именно таким образом мы разрешаем поле опыта в соответствии с природой своего осознавания.)

Однако, возможно, повествование историй является результатом нашего воспитания, того, чему мы учимся в ходе «социализации», и его врожденной «встроенное™» в нашу природную структуру и self-nvouecc не существует? Аналогичным образом в старой модели ^//отношения рас­сматривались в качестве чего-то «добавленного» к ранее су­ществующему индивиду (кстати, подобно ощущению себя и другого, близости, смыслу и той степени интерсубъек­тивности, которую она допускала), в то время как мы ут­верждаем, что они являются неотделимыми от наиболее фундаментальных потребностей, влечений и способностей процесса осознавания и развившейся в холе эволюции при­роды человека). Даже слово «социализация» в модели инд"' видуализма, казалось, подразумевает, что сначала мы не представляем собой социальных существ и нас необходимо

(сделать ими, несмотря на природу нашего selfvuwi в проти­вовес ей (ведь основным положением является индивидуа­листическая парадигма). Но, если это является правдой и повествованию люди «только учатся», почему не сушеству-еТ ни одной человеческой культуры, обладающей языком без историй, как нет культур, в которых у людей отсутству­ет имена, категории отношений, а также совокупности смыслов и убеждений относительно их происхождения и места в системе всего сущего, причем все они содержатся в историях и прочно связаны с ними?

Социальное научение, несомненно, играет в этих про­цессах огромную роль. Переходя от культуры к культуре, от семьи к семье, от олной группы, обладающей идентичнос­тью, к другой, мы обнаруживаем, что между конкретными историями, описывающими понимание self, другого чело­века, взаимоотношений, социальных и иных смыслов, име­ются огромные различия, — и они существенно отличаются у разных людей, принадлежащих к одной культуре (хотя обычно они объединяются в группы в соответствии со сход­ством представлений). В каждом случае социальное науче­ние наполняет истории конкретным содержанием в зависимости от конструктов и ценностей соответствующей культуры, семьи и личности. В этом состоит относитель­ность смыслов и ценностей — взгляд, впервые высказан­ный Ницше (Nietzsche, 1956) и развиваемый в наше время различными школами и мыслителями, которых можно от­нести к одному течению — леконструктивизму. Деньги, убий­ство, дядюшка со стороны матери — эти понятия в разных обществах, различных религиозных или этнических груп­пах, в разных семьях имеют различный смысл; и истории каждой группы, посвященные этим и другим темам, соот­ветственно отличаются. В древнеримской культуре бытовал МиФ об основании Рима братьями Ромулом, Ремом и вол­чицей, восходивший к Энею и Троянской войне, — миф, к°торый способствовал объединению земель вокруг города-государства и оправдывал завоевание Греции и присвоение ее культуры. Позже, в условиях напряжения, переживавше-г°ся многонациональной империей, в нем стало довольно 4,ало смысла, и у германских завоевателей он совсем исчез.

Культуру и общество Израиля определенное время объеди­няли истории европейского сионизма и Холокоста — ис­требления евреев нацистами, однако они имели мало отношения к иммигрантам, прибывшим в более поздние времена из неевропейских стран, и в результате в совре­менном обществе и политике Израиля возникло некоторое напряжение и т.д.

Никаких отличий не существует только в факте, что в любой культуре имеются подобные истории и они служат в ней ориентиром и руководством к другим смыслам и действиям. Сходным образом каждый отдельный человек создает и несет в себе некую карту социальных ожиданий и отношений с людьми, с которыми ему/ей приходится контактировать и взаимодействовать. В процессуальной структуре всех этих историй есть столько сходного, что китайская сказка для детей, созданная в XII веке, является не только вполне понятной, но и интересной для современно­го пятилетнего малыша, живущего в Париже или Нью-Йор­ке, и он не испытывает ни малейших трудностей в ее понимании. Почему? Если история представляет собой «лишь культуру», сугубо приобретенное умение, не лежа­щее на унаследованном структурном основании, то, как получается, что истории одной культуры оказываются со­вершенно понятными для другой — более того, становятся «царскими вратами»1 для понимания между ними? С дру­гой стороны, если повествование представляет собой фун­даментальное структурное и процессуальное динамическое измерение природы self то каким образом оно работает, что говорит о нас, нашей работе и отношениях с людьми в конструируемой нами перспективе?

В этой главе мы предложим иную точку зрения на при­роду и функцию повествования, вырастающую из пони­мания self и .«?#~-нроцесса, которое рассматривается в лежащей перед вами книге. В соответствии с ним мы пред­ставляем историю как очередное понятие, которое в ста­рой парадигме опыта self означало одно, а в нашем новом

1 В оригинале приведено латинское выражение «via regta* ~~ королевская дорога. — Примеч. переводчика.

понимании — нечто совершенно другое. Мы постараемся доказать, что подобному тому, как целостно организован­ные картины являются основными конструктивными бло­ками процесса восприятия, история представляет собой основной конструктивный элемент self-процесса в мире, орга­низации индивидуальной и культуральной почвы, которую мы конструируем и несем, элемент, лающий возможность ос­мысленного взаимодействия с каждой новой ситуацией и другими людьми. Self известное нам, self которым мы взаи­модействуем и живем, является и должно быть историей. 5е^-организация и se//-npouecc основаны на истории, ра­стущей в поле и из поля, известного нам как история; и это так благодаря заданным параметрам нашего процесса осознавания — невзирая на то, говорим ли мы о личной истории или культуре, религии или науке.

Чтобы разобраться с природой и функцией повест­вования, нужно, прежде всего, рассмотреть, что мы по­нимаем под термином «история» не абстрактно или метафорически, а в феноменологическом смысле — то есть в смысле нашего осознавания и опыта и процессов их конструирования в реальной жизни. Приняв подобное про­стое процессуальное определение, мы последний раз об­ратимся к нашей группе и посмотрим, как обсуждаемое Явление выглядит в нашей жизни, отношениях и актуаль­ном росте self в поле.

Элементы истории

Какие элементы являются определяющими для исто­рии? Что именно превращает определенное сообщение в повествование или в своей основе любое высказывание по форме являе гея повествовательным, по крайней мере, потенциально или имплицитно2? Ранее уже говорилось,

2 М.М. Бахтин, к которому неоднократно обращается 'Уилер, рассматривал высказывание как реальную единицу ре­чевого общения. Высказывания различаются по объему, содер­жанию, конструкции, но обладают общими структурными особенностями, прежде всего границами. Границы высказыва­ний опредспяются сменой речевых субъектов.

что мы «устроены» таким образом, что сканируем и ин­терпретируем поле опыта в виде целостных картин, орга­низованных образов или «карт», которые автоматически стремимся связать с другими и встроить в более широкий контекст смыслов и предсказуемости, чтобы эти образы стали для нас по меньшей мере потенциально полезными. Эти организованные целостности (или «гештальты») яв­ляются изначальными единицами восприятия; в этом от­крытии состоял основной инсайт гештальт-движения в психологии, начавшегося около столетия тому назад. Он отличался от господствовавшей в то время линейной мо­дели перцепции, стремившейся объяснить наши когни­тивные процессы путем сведения их к люменам, децибелам и другим «объективно измеряемым стимулам» без обра­щения к центральному вопросу: каким образом «грохочу­щий и жужжащий хаос», о котором говорил Джемс (James, 1983), организуется в единицы, связанные с другими единица­ми, и насущным контекстом реальной жизни (более под­робно см.: Wheeler, 1991).

Однако «целостная» картина или даже контекстуальная карта еще не являются историей. Последнюю, в крайнем случае, можно назвать лишь фоном для истории, частью контекста или условием поля, в котором и из которого может начаться история. Возьмем предложения и фразы, сами по себе очень организованные, например:

«Ночь была темная и бурная»;

«Долгое время я ложился спать рано»;

«Как-то морозным утром после студеной ночи на исхо­де зимы 1997 года я проснулся оттого, что меня тряс­ли за плечо»;

«Ярость, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына»;

«Стану ли я героем своей собственной жизни, должны

показать эти страницы»; «Это было наилучшее из времен, это было наихудшее из времен»

или пример классической интерсубъектной иронии, ко­торую столь ценили поклонники Джейн Остин:

«Общепризнанная истина состоит в том, что молодому мужчине, обладающему весьма большим состоянием, явно недостает жены».

Каждое из приведенных предложений является нача-ом хорошо известного литературного произведения, при-

ем фраза «Ночь была темная и бурная» представляет собой«битое классическое вступление к банальной истории (на-ример, персонаж юмористической газетной полосы Сну-

и, начиная свой так и не доведенный до конца роман,одобно писателю Гранду из романа Камю «Чума» навяз-иво писал именно эту фразу, затем рвал лист бумаги иновь переписывал ее). Другие предложения взяты соот-

етственно из произведений Марселя Пруста, Артура Ко-

ан-Дойля, Гомера, Чарльза Диккенса (два) и Джейнстин. Каждое из них по-своему является интригуюшим иставляющим призадуматься. Если произнести эти фразыуппе слушателей (не знающих самих «историй») и ни-

его больше, то мы, вероятно, получим смесь следующих,

вучащих на одной ноте ответов: «А дальше?», «И что жероизошло?», «Ну и что?» или даже «Кого это волнует?»,озможно, ответы окажутся и более показательными:

Зачем вы мне это говорите?», «Что вы хотите этим ска-

ать?» — еще раз иллюстрируя мысль, подробно рассмот-енную в главе 3: мы естественным образом обязательно

~едполагаем, что практически всегда поступки людей (как

наши) обусловлены некоторой причиной и для установ-

ения контакта и взаимодействия с ними мы обычно нуж-емся хотя бы в рабочей гипотезе, какова эта причина,

ак заметил философ диалога Михаил Бахтин (Bachtin,86/Бахтин, 2000), мы никогда не говорим «просто так»:

орее, мы разговариваем с каким-то человеком или ауди-ией (подразумеваем их присутствие, хотя бы в вообра-

ении) по какой-то причине3. Зная это обстоятельство,

i В недавно опубликованном фрагменте из рукописного асдедия М М Бахтина находим: «Не я смотрю изнутри свои-

t глазами на мир, а я смотрю на себя глазами мира, чужи-

и глазами; я одержим другим. У меня нет точки зрения на

бя извне, у меня нет подхода к своему собственному внут-

слушатель стремится найти причину. Если пренебречь этим контекстом отношений и повествования, то сообщение окажется бессмысленным, о чем более подробно речь пой­дет ниже.

Совершенно ясно, что ни одно из приведенных пред­ложений не является историей — пока. Если мы снова спро­сим группу: «Почему?», то прозвучат примерно такие ответы: «Потому, что это еще ни о чем не говорит», «Ведь ничего не происходит» или «Я жду, что будет дольше». Всту­пительная фраза предназначается для привлечения вни­мания, и мы полагаем (по крайней мере, в данный момент, пока в буквальном или переносном смысле не переклю­чились на другой канал), что человек стремится привлечь его, и, значит, для этого имеется какая-то причина, и нам, вероятно, стоит проверить, какова она.

Теперь, как только мы добавим нечто, следующее «даль­ше», у нас окажется, по крайней мере, начало истории. Переходя от наблюдения или ситуации к действию или событию, мы уходим от статической картины или просто­го гештальта к живой последовательности во времени, иными словами, от «простого описания» в область чув­ственного опыта — и более высоких ставок. По мере про­живания реального опыта мы не просто пассивно замечаем и регистрируем происходящее (как утверждает так назы­ваемая теория «случайного научения»): мы замечаем ре­альность для осуществления в отношении ее каких-то действий, направленных на выживание, достижение бла-

реннему образу. Из моих глаз глядят чужие глаза» (Бахтин ММ-Автор и герой: К философским основам гуманитарных наук. СПб.: Азбука, 2000. С. 240). А в работе «Проблема речевых жан­ров» (1953) читаем: «Всякий говорящий сам является в боль­шей или меньшей степени отвечающим: ведь он не первый говорящий, впервые нарушивший вечное молчание вселенной, и он предполагает не только наличие системы того языка, ко­торым он пользуется, но и наличие каких-то предшествующих высказываний — своих и чужих, — с которым его данное выс­казывание вступает в тс или иные отношения (опирается на них. полемизирует с ними, просто предполагает их уже изве­стными слушателю)» (там же. с. 260—261).

гоПолучия, взаимодействие с реальными ситуациями, про­блемами и обстоятельствами. Кроме того, в реальном опыте мы обычно сталкиваемся с тем, что одно обстоятельство «приводит к другому». Скажем больше, все задачи нашей жизни и естественного se^-npouecca обязательно органи­зуются вокруг конструирования полезного понимания, какими образом одно обстоятельство приводит к другому или зависит от него. Это понимание помогает нам решать воз­никающие проблемы, справляться с многочисленными Ьцрчами. с которыми мы реально или потенциально стал­киваемся в любой момент жизни.

Иными словами, история начинается, когда одно об­стоятельство приводит к другому. Сначала у нас имеется ситуация, конкретные условия некоторого поля в опреде­ленное время. «Была однажды старушка, которая жила в большой бедности со своим единственным сыном по име-|ни Жак» — так начинается классическая сказка Шарля Перро. «У них была единственная корова, и когда у нее иссякло молоко, мать послала Жака на рынок, чтобы продать ско-шлну и раздобыть денег на хлеб». Два элемента уже оказа­лись связанными друг с другом: второй не только следует за первым по порядку (или подчеркивает первый элемент, описывающий текущие условия, придающие контекст оп­ределенному' событию), но и является его следствием. Дру­гими словами, понятие «приводить к чему-то» выходит за пределы простой последовательности или серии. С помо­щью синтаксиса для обозначения определенных взаимоот­ношений между словами простое «и» заменяется более сложными союзами обстоятельств. Их использование обо-■начает отношения, подчеркивающие предсказуемость со­бытий: «после», «но», «если», «из-за», «несмотря на», «хотя», «следовательно», «как только», «пока» и так далее. •Эти сложные элементы связи показывают, каким образом рдно явление вытекает из другого, при каких обстоятель ствах и условиях некоторое событие благоприятствует или препятствует следующему. Только с появлением синтакси­са человеческая речь превращается и нечто большее, чем

сигналы, перечни, вокализации и движения, и становится

рдезным инструментом для овладения миром.

Но у начавшейся истории есть продолжение. Из-за того что они были бедны, мать посылает Жака продать корову' Но Жак оказывается глупым мечтателем. Вскоре к нему подходит человек и предлагает волшебные бобы. И тогда за бобы Жак отдает ему корову. Конечно, мать очень сердит, ся. Поэтому она выбрасывает бобы за окно. Пока они спа­ли... И так далее. Связывающие слова могут быть явными и скрытыми; но, так или иначе, их значение состоит в оп­ределении соотношения элементов в пространстве и вре­мени, а также в установлении причинных связей, кроме того, они организуют набор отдельных слов и возвышают его до осмысленного целого. Иными словами, синтаксис и история оказываются очень близкими: структурные ком­поненты языка и артикуляция осмысленных отношений между вещами и словами составляют повествование.

Эти взаимоотношения, как отмечал еще Кант (Kant, 1781), являются «категориями рассудка»: причинность, пос­ледовательность, отрицание, количество, сравнение, часть/ целое, понятия пространства и времени — поскольку их нельзя взять в руки или найти в природе4. Скорее, их при­ходится выводить — или, как говорится в нашей книге, конструировать; и устройство нашего ума должно позво­лять это делать, иначе мы вообще не сможем понимать наш мир и взаимодействовать с ним. Для Канта эти «категории»

4 Одной из частей трансцендентальной логики Канта в «Критике чистого разума», вышедшей в Риге в 1781 году, является «трансцендентальная аналитика», которая рассмат­ривает научное рациональное познание, оперирующее фор­мальной логикой и гносеологическими категориями. Соглас­но Канту, рассудок имеет дело с априорными категориями, являющимися «не знаниями, а только формами мышления». Они делятся на категории количества (единство, множествен­ность, цельность), качества (реальность, отрицание, ограни­чение), отношения (субстанциальность и присущность, при­чинность, взаимодействие) и модальности (возможность, су­ществование, необходимость и случайность). Опыт, по Канту, есть синтетическое единство суждений, основанных на вос­приятии, превращенных категориями в суждения опыта, что делает опыт «объективным».

i„ соответствующее устройство рассудка были непосредствен­ным результатом божественного творения. Спустя несколь­ко десятилетий Дарвин высказал мнение, что их можно объяснить ее гественным отбором: структура нашего мозга/ ума предназначена для «категориального мышления», ибо она оказалась благоприятной с точки зрения естественного Отбора и дает возможность выживания. (Таким образом, в развитии божеству отводится более скромная роль Перво-двигателя. или его вообще сбрасывают со счетов, о чем говорилось в главе I.) Так или иначе, мозг/ум является структурированным для синтаксиса, способным устанавли­вать определенные осмысленные отношения между просты­ми элементами линейного ряда, что дает возможность взаимодействовать с ними полезным (то есть предсказыва­ющим) образом. Наша точка зрения, применение гештальт-модели процесса осознавания к пониманию self и человеческой природы помогает понять, как это происхо­дит. Синтаксис и разрешение поля для решения проблем фундаментально представляют собой одно и то же. Именно необходимость в способности гибко решать проблемы яв­ляется движушей силой эволюции как языковых структур, так и способностей к осознаванию.

9 Но эти рассуждения можно выразить и по-другому: ис­комое self является синтаксическим — этот термин подчер­кивает нашу способность создавать осмысленные отношения между словами, обозначающими аспекты и условия поля. Наше «устройство» позволяет нам осуществлять синтакси­ческое разрешение поля, конструировать картину, в кото­рой одна вещь corn носится с другой. Добавив измерение времени, мы приходим к картине self и .se^-npouecca, кото-разрабатывали на всем протяжении книги: природа self щОстоит в конструировании понимания того, каким образом одно обстоятельство (вещь) приводит к другому.

Итак, мы завершили полный круг нашего исследования ТеРминов. Когда мы говорим о том, каким образом одно яв­ление приводит к друюму, речь идет о наиболее фундамен­тальной структурной характеристике повествования — Установлении обусловливающих связей между ними. Она позволяет дать необходимое дтя дальнейшего исследования

простое процессуальное определение повествования или истории. Под повествованием или историей мы понима­ем любую осмысленную последовательность условий или со-бытии во времени, где «осмысленная последовательность» как отмечалось выше, означает «обусловливающая» (то есть такая, в которой одна вещь зависит от другой или влияет на нее, создавая своего рода условия для предска­зуемости), которые благодаря присущей природе self ц self-npouecca мы в состоянии представить себе и понять. Self, искомое и обнаруживаемое нами, является повест­вовательным, структурированным своей процессуальной природой для конструирования, понимания, сохранения и использования осмысленных последовательностей дан­ных. Эти последовательности, доступные и известные нам в форме повествования, являются тем, что мы называем информацией. Она всегда обладает повествовательной струк­турой: если, тогда; когда происходит что-то, вероятным становится нечто; при таких-то условиях происходит та­кое-то событие. Любая подобная осмысленно связанная последовательность является повествованием, по край­ней мере, частью одной или нескольких историй. И эво­люция снабдила нас приспособлением, позволяющим конструировать эти последовательности, ориентировать­ся на них и использовать их.

Эти рассуждения выводят нас за пределы старой, ли-нейно-функционалистской точки зрения на историю, вы­росшей из учения марксизма и других функционал истских школ в социологии и антропологии (см., например: Malinowski, 1944), которые пытались объяснить функцию

5 Современное состояние проблематики антропологических исследовании, как их понимает англоязычная традиция, име­ющее непосредственное отношение к обсуждаемым здесь во­просам, читатель может найти в прекрасной книге амери­канского антрополога Клайла Кдакхона «Зеркаяо для челове­ка». В частности, он пишет: «Каждый язык представляет собой нечто большее, чем простой механизм для обмена идеями и информацией, нечто большее, чем орудие самовыражения, нечто большее, чем приспособление для выпуска эмоциональ­ной энергии, нечто большее, чем инструмент, позволяют"11

повествования, сосредоточиваясь на его содержании5. Со­

гласно их взглядам, традиционные культуры основаны на повествовании в силу содержательной ценности историй. Полезная информация — о природе, социальных нравах, ценностях и мировоззрении племени — передается в фор­ме историй, которые для облегчения запоминания часто повторяются, прежде всего в церемониальных или риту­альных условиях, служащих еще более прочному запечат-пению содержания в умах слушателей.

Эти взгляды, несомненно, являются правдой и касают­ся не только культур, не имеющих письменности. В нашей собственной традиции, например, «Илиада», перешедшая где-то двадцать восемь столетий назад из устной формы в Письменную, предлагает две контрастирующие друг с другом системы и модели мужественности (manhood), греческую и троянскую, причем Ахиллес колеблется между ними, — но не остается сомнений, какая из реальностей является при­вилегированной и представляет собой «предпочтительную историю» (используя терминологию нарративной терапии; см., например: White, Epson, 1990)6. И с тех пор в западной

заставлять других людей делать то, что нужно. Каждый язык есть также особый способ мировоззрения и интерпретации опыта. В структуре любого языка кроется целый набор неосоз­наваемых представлений о мире и о жизни в нем. Обшие пред­ставления человека о происходящем вовне его не "заданы" всецело внешними событиями <...> Человек видит и слышит то, к чему его делает чувствительным грамматическая струк-

>тура его языка; то, что она приучила его ждать от восприя­тия. Эта предвзятость оказывается тем более незаметной, по­скольку любой человек не осознает свой язык как систему Необходимость организовывать и интерпретировать опыт в рамках, определенных языком, столь же естественна, как

смена времен года» (СПб.: Евразия, 1998. С. 190).

6 Американские семейные психотерапевты Уайт и Эпсон являются одними и i основоположников нарративной терапии, которая возникла как альтернатива системной семейной те­рапии, взяв в качестве своего рода теоретической базы мста-

К>оры нарратива (повествования) и социального конструкта. Майкл Уайт считал, что любая история (нарратив) — это

культуре индивидуализма эту историю вплоть до нашего столетия так и воспринимали, специально обучая молоды^ мужчин и используя ее в качестве учебника или библии мужской идентичности. То же самое можно сказать об иудей­ской Библии, составленной и записанной спустя пару веков после записи «Илиады» и содержащей полновесное дидак­тическое послание о том, как следует решать вопросы гра­ниц и отношений в обществе — между двумя людьми, человеком и обществом, между различными сообщества­ми, человечеством и божеством. В эру грамотности эти два основополагающих текста парадигмы индивидуализма, ос­нованные на древних племенных повествованиях, продол­жают служить средствами распространения доминирующих содержательных ценностей культуры.

В то же время прежние функционалистские взгляды на использование повествования в культуре, помимо всего прочего, так и не ответили на вопрос, почему история как средство распространения информации производит силь­ное впечатление и легче запоминается, отчего она являет­ся более эффективным средством передачи культуральных ценностей. Разве не эффективнее было бы просто выска­зать мораль, опустив ведущее к ней повествование? Отче­го мы с удивительной легкостью запоминаем истории, причем в виде относительно целостных единиц? В данный момент я не могу вспомнить ни года, ни даты рождения

ментальная карта «внешней» или «объективной» реальности, приводящая к ее интерпретации и простирающаяся во време­ни. Социальные конструкты (убеждения, ценности, установ­ления, обычаи, ярлыки, законы и т.п.), составляющие паши социальные реальности, конструируются представителями культуры по мере взаимодействия друг с другом, поколение за поколением, день за днем. Сообщества конструируют «лин­зы», сквозь которые их члены интерпретируют мир, получа­ют слова и опыт, строят свою жизнь и. в конечном счете, «конструируют себя». Полное описание теории и практики нарративной терапии, весьма близкой взглядам Уилера, мож­но найти в книге Дж. Фридман и Дж. Комбс «Конструирова­ние иных реальностей: Истории и рассказы как терапия» (М ■ Класс, 2001).

нашего нынешнего президента, хотя они периодически Упоминаются в новостях и я, конечно, слышал о них7. Но а во вс х деталях прекрасно помню богатую «мыльную _перу» до любовных интриг, являющуюся для меня го­раздо мгнее важной, чем другие факты его биографии, хотя Д-н ее «апоминания я не прилагал никаких особых усилий. Почему так получается? Когда мы придумываем «мнемоЕическис приемы», уловки, помогающие запоми­нанию, го почти всегда речь идет о способах переложения изолирсванных данных (имен, дат, списков, телефонных номеро!) в форму истории. Мы прибегаем к этим при­емам, поскольку инстинктивно понимаем, что в таком виде они лучше запомнятся. По памяти я не сумел бы сходу пересчитать по порядку вес цвета спектра радуги, но могу быстро юсстановить их названия с помощью общеизвест­ной по!ествовательной фразы: «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан», которую я запомнил лет сорок назад и не забыл бы теперь, даже если очень захотел. По­чему так. происходит и к каким мы можем прийти новым выводам о присущем нам self-процессе, картину которого рисуем?

' Строго линейная точка зрения функционалистов, кро­ме тоге представляется менее полезной, когда дело до­ходит до историй, привлекательных для нас в смысле отдыха и развлечений. Конечно, роман, наполненный тай­нами, или телевизионный сериал могут непосредственно или на более глубоком уровне способствовать укрепле­нию социальных ролей и культуральных норм. А произве­дения таких мастеров слова, как Диккенс, Остин или Пруст, отрывки из произведений которых использовались в приведенных примерах, иногда в состоянии служить Углублению нашего понимания мотивации, характеров (Или социальных условий, что, несомненно, «приносит пользу». Но разве поэтому мы получаем от них несомнен­ное удовольствие, выискиваем «для развлечения» различ­ные формы историй9 Почему нас освежает постоянное Упражнение нкуса к историям и что это говорит о self-"РОЦессе и пашей природе'.'

' Речь идет о президенте ( ША Билле Клинтоне.

Утверждение, приводимое в ответ, является феноме­нологическим: истории привлекают нас, поскольку облада­ют той же формой, что и осознавание, аналогичной процессуальной структурой, что и наш разрешающий про­блемы ум или self. Например, начав сказку со слов «Од­нажды, в давние-предавние времена жили-были», мы оговариваем определенные условия: такое-то время и место, где и когда произошли события, обусловленные некоторыми обстоятельствами. Как свидетельствуют при­веденные на этих страницах рассуждения и доводы, по­добная форма рассказа не является только приобретенной или заученной. Напротив, таким образом работает осоз­наваемый нами ге^-процесс, вид организации поля, к которому мы приспособлены от рождения. Истории при­влекают нас, поскольку повествование по определению имеет синтаксическую форму, целостную организацию последо­вательностей во времени — я и мы являемся синтакси­ческими selves, рожденными для организации наших миров в согласованные целостности событий в соответ­ствующем контексте, иными словами, в истории, свя­занные повествовательной формой последовательности условий и данных.

Иными словами, удовольствие, получаемое от историй, присуще нам в соответствии с нашей природой, как удо­вольствие от использования любой естественной способ­ности: прикосновения, визуальных образов, мышечных усилий и физических навыков, эротического возбуждения иди даже деятельности по восприимчивости и решению проблем. В данных условиях окружающей среды именно эти характеристики и способности развились у человека в ре­зультате эволкшии (подобно всем теоретическим утверж­дениям это предложение является сжатой историей). Тот факт, что использование этих способностей доставляет удовольствие, свидетельствует о некоторых наших приспо­соблениях для выживания, по очевидным причинам за­крепленных естественным отбором. Более того, этот факт раскрывает эволюционный и феноменологический смысл «получения удовольствия», состоящий во врожденной склонности к проявлению способностей, развитию кото-

,х способствовал эволюционный отбор, «ради них са-vnX*- Организм, от природы «любящий» использовать спо­собности, благоприятствующие выживанию, очевидно, имеет потенциальное генетическое преимущество перед тем. который «не любит» этого.

В таком случае использование и расширение этих спо­собностей без непосредственного функционального воз­награждения — это то, что мы называем «игрой» или «развлечением», «отдыхом». Эта сфера жизни как бы зано­во создает нас, поскольку интегрированные способности представляют собой то, чем мы являемся, а не то, чем мы «обладаем»; они и есть природа наших человеческих selves. Как отмечает философ Колин Мак-Джинн (McGinn, 1999), конечно, не существует особых генов или их набора, отве­чающих, например, за способности к балету или умение танцевать. Танец, скорее всего, представляет собой разви­тое, сложное культуральное выражение целого ряда гене­тически закодированных и отобранных естественным отбором природных способностей: скорости, силы и лов­кости движений, чувства равновесия, ритма — и, мы доба­вим, способностей к творческому развитию и повествованию. Их использование и развитие является приятным, посколь­ку удовольствие дает преимущество при естественном от­боре. Это и одна из причин того, что у нас имеются наука, философия и искусство, и мы иногда занимаемся ими просто «ради удовольствия». В эволюционном смысле эти формы жизни, включая игру, представляют собой, говоря словами Мак-Джинна, «переливание через край» важней­ших для нашего выживания способностей, сформирован­ных естественным отбором.

В одной из предшествующих глав мы отмечали, что на­ука и «научный метод» есть классическая последователь­ность: наблюдение — интерпретация — конструирование ■Ипотезы — ее проверка — оценка результатов, разработка которого принадлежит Френсису Бэкону, не имеет суще­ственных отличий от естественной целостной деятельнос­ти: сканирование — интерпретирование — оценка -Действие создание смысла, являющейся, как мы пола-

гаем, природой нашего self и se/f-процесса in vivo. Здесь следует добавить, что, подобно любой другой системе зна­ний, наука по форме является фундаментально повествова­тельной: при определенных условиях, когда происходит данное событие или производится некоторое вмешательст­во, результат будет таким-то. (Следовательно, более ши­рокая картина, проверенная поставленным экспериментом или проведенным измерением, свидетельствует, что ре­альность обладает такой-то формой и такими-то процес­сами.) Соответственно, в качестве структурированной последовательности терминов (слов) и условий экспери­мент мало отличается от басни Эзопа: он иллюстрирует общий принцип и служит для его выведения, и сам прин­цип понимается в обобщенной повествовательной форме.

Каждому студенту прекрасно известно, что человек как биологический вид весьма плохо приспособлен к сохране­нию и воспроизведению в памяти «голых фактов», суще­ствующих вне контекста. По-видимому, из-за причин, изложенных в нашем обсуждении, осознавание и память работают совершенно иным образом. То, что мы называем знаниями о мире, в наших умах обязательно обрабатыва­ется и сохраняется в повествовательной форме, ибо наш ум приспособлен конструировать и удерживать знания именно в такой форме, позволяющей строить надежные стратеги­ческие алгоритмы или последовательности шагов для раз­решения проблем и выживания в реальном мире. Как уже упоминалось, наш self-npouecc является повествователь­ным процессом, организованной или осмысленно связан­ной последовательностью обстоятельств, позволяющей овладевать полем, наполненным трудными задачами. Кро­ме того, и память по своей форме является повествова­тельной.

Динамические характеристики истории в хе(/-процессе

Если все обстоит изложенным образом, а так и должно быть, исходя из требований поля, в котором мы живем

<ак определенный вид живых существ и частью которого Ьвляемся. то каким образом обнаруженное сказывается в нащей реальной жизни? Как история действует в нас и через нас (и во вполне реальном смысле в качестве нас) в ходе организованного овладения полем, которое мы на­зываем «^-процессом? Для исследования того, что озна­чает история в нашем жизненном опыте, возвратимся, на этот раз более формально, к нашей группе с новым уп­ражнением, предусматривающим отражение и диалог. Пе­ред вами далее пройдут вопросы к упражнению и пустое место, оставленное для заметок читателя.

I На протяжении всех осуществленных упражнений иисследования мы говорили, что искомое нами self при-вносит организованную почву ожиданий, предпочте-ний, поддержки и удержания в каждую новуюГ ситуацию и стремится разрешить ее, основываясь на

этой почве, как можно более удовлетворяющим обра-зом. Теперь выскажем предположение, что эта почваи «возможные предпочтения» организованы и препод-есены в форме истории. Self, которое мы знаем и ис-

пользуем, является историей. Чтобы прочувствовать,

то это означает в реальной жизни, еще раз закройте

глаза, погрузитесь в себя и вновь вернитесь в то вре-

[ мя, когда сталкивались с проблемой и у вас были со­мнения, сможете ли вы ее разрешить или преодолеть; вернитесь к чему-то долго длившемуся, что, казалось, никогда не кончится. Можно обратиться к более глу­бокому уровню воспоминаний, и, возможно, вы об-[ наружите что-то в детстве — мы неоднократно убеждались, что именно тогда вырабатываются устой­чивые формы адаптации, которые в каком-то виде могут [ до сих пор оставаться с нами. , Эго может быть что-то, с чем вы работали раньше, или нечто совсем другое. В любом случае, когда остано-' витесь на чем-то, позвольте себе нащупать дорогу внутрь.

Как вам живется внутри этой проблемы? Что ошущае-Не в теле, какие во шикают мысли и чувства, когда вы Иивотрите на мир в этих условиях, глазами ребенка,

каким вы были тогда? Возьмите ручку и тетрадь или сядьте за клавиатуру компьютера и напишите об этом-чтобы утвердиться в своих переживаниях, может оказаться достаточно нескольких предложений или фраз. — и когда все справятся с этим заданием, мы перейдем к следующей инструкции.

Как только вы окончите, выберите партнера и рас­скажите ему/ей об этом — но поведайте особым обра­зом: в форме детской сказки. Поскольку речь идет о детских переживаниях, пусть они примут форму сказ­ки для ребенка. Если хотите, начните ее со слова «Од­нажды»: «Однажды жил-был на свете мальчик/ девочка, который(ая)». Затем изложите ситуацию ре­бенка, то, что он был способен делать, а что нет. Что у него получалось хорошо, а что — плохо. Каким был его мир — семья, мир за пределами семьи, как он его представлял себе? Что было в этом мире возможно? Какие события были вероятны, а какие — не очень? Каким пространством мир был для этого ребенка, какие вещи он/она мог(ла) делать в нем? Чего мог(ла) ожидать от людей, живущих в этом мире, а чего нет? Чем кончается ваша сказка? Затем расскажите, каким образом ребенок разрешает проблему, заключенную в в иней сказке. Какие части его личности развились, а какие — отстали в развитии?

Рассказывая, заметьте, кому принадлежит эта сказ­ка чей это голос, глаза и точка зрения? Если еше существует тайная история, известная только ребенку и отличающаяся от «внешней» сказки, расскажите и ее. Партнеры, не забудьте спросить, чьими глазами увидена сказка и существуют ли другие версии, с ка­кой-то иной точки зрения. Уделите беседе столько вре­мени, сколько необходимо, и затем поменяйтесь ролями, чтобы в роли рассказчика побывал каждый-

К этому моменту не только участники группы, но и читатели уже точно заметили, что заданные в упражне­нии вопросы повторяют и интегрируют различные шаги и стадии self-npouecca, которые мы исслеловали в уп~

п u

^нениях и обсуждали на протяжении всей книги. Ди­лемма развития ребенка, ее контекст в семейном и куль-рфальном поле и затем творческое разрешение проблемы в форме новой адаптации в поле, новое развитие какой-то способности разрешения проблем и роста — эти воп­росы были темой главы 4, задача которой состояла в исследовании и понимании творческой/интегративной функции self в контексте реальной жизни и чувственного опыта. Проблема способностей ребенка и хорошей вос­приимчивости во внешнем поле явилась материалом гла­вы 5, посвященной восприимчивости и поддержке в целостном поле опыта. Глава 6 ознакомила нас с дина­микой стыда и областями, где потребности, стремления и диспозиции ребенка не встречались с восприимчивое тью и не поддерживались, что позже породило в жизни проблемы в развитии self и творчества. В главе 7 мы иссле­довали динамику близости, определенную как интерсубъ­ектная восприимчивость, которая является важнейшей (обычно недостающей) поддержкой и ключом к восста­новлению полностью снабженного энергией ^(/"-процес­са в актуальном поле жизни.

В данной главе мы рассматриваем эти же измерения в полностью интегрированной форме, разрешенные в це­лостности восприятия, чувств, ценностей, убеждений, интерпретативного понимания и действия, которые, как отмечалось, составляют основную природу и процесс self.

Можно сказать, что до сих пор мы осуществляли расши­

ренную деконструкцию и анализ «контакта» (в особом,

принятом в гештальт-психологии значении этого поня­

тия как разрешения поля и создания полезных смыслов

з целостного поля опыта) — а сейчас складываем все

полученные детали вместе. Или, скорее, целостный про­цесс «складывается» спонтанно — таковой является при­

рода self — и мы исследуем его динамику, форму и продукты.

Этими продуктами и целостными формами являются ис­

тории. Не просто потенциальные или возможные исто­рии, а вполне сложившиеся повествования или их части, которые мы носим в себе, иногда осознавая, чаше — нет,

и проживаем свою жизнь в значительной степени в соотвещ ствии с этими историями. Носим и проживаем, поскольку повествование является основной формой и последователь­ностью техпроцесса. И наша личная «почва», то есть слож­ный фон ожиданий, предпочтений, убеждений и других подобных вешей, привносимых в каждую новую ситуацию должна подлежать организации в определенном порядке' чтобы на нее можно было ссылаться и использовать. Она также организована в форме истории. (То же можно ска­зать и о культуратьной почве, о чем речь пойдет ниже.)

Более того, эти истории служат в качестве своего рода вступлений к более крупным целостностям (или, исполь­зуя термин Уилбера (Wilber, 1996), «холонам», организо­ванным формам, складывающимся из более мелких вспомогательных целостностей и, в свою очередь, являю­щимся частями еще больших организованных целостнос­тей)8. Для рассмотрения того, как работает описанная организация историй, обратимся к некоторым ответам наших участников (только нескольким, ибо чем больше упражнения начинают напоминать живую, интегрирован­ную «реальность», какой мы ее переживаем и стремимся освоить, тем они становятся пространнее). Как и в других

8 Холон — понятие, широко используемое в современной системной семейной терапии и наиболее разработанное в школе Сальвадора Минухина. Сам неологизм создан Артуром Кестлсром из греческого слова «холос» (целое) с суффиксом «он» (как в словах «электрон», «протон», что означает части­цу или часть). Понятие используется для описания целостных систем, состоящих из нескольких частей (например, семей, состоящих из двух или трех человек). Любой холон — инди­вид, нуклеарная семья, клан — представляет собой одновре­менно и целое, и часть. Холон проявляет энергию конкурен­ции, чтобы обеспечить свою автономию и самосохранение как целого. Одновременно он проявляет энергию интеграции как часть. Каждое целое содержи! в себе часть, и в то же время каждая часть содержит программу «налагаемую» целым. Часть и целое содержатся друг в лруге, обеспечивая постоянный непрерывный процесс общения и взаимоотношений.

пражнениях, оставляется место для помещения или, по ^-райней мере, обозначения ответа и истории читателя:

tpceiiK- Ну что же, сказка Джейка... Вы действительно хотите ее услышать? Ладно, мне не придется рассказывать о ситуа­ции — она вам уже известна, но в сказке, конечно, речь пойдет о ней. Жил однажды мальчик, и над ним тяготело проклятие, которое состояло в том, что он был неправиль­но создан для мира, поскольку известно, что мир — это место, где сочувствия не так уж много. Он жесток, несет разочарования и во многих случаях оказывается попросту подлым. Отчасти мальчик был правильно создан для такого мира — он был умен, хорошо учился в школе, — хотя это не слишком-то выручает в мире, над тобой все равно могут потешаться. И поэтому ты не становишься таким же, как другие дети. А вот в других отношениях — у Джейка кожа, казалось, была тоньше, чем у остальных. Его все задевало и чуть что на глазах появлялись слезы, что его очень сму­щало. Даже в собственной семье его часто обзывали плак­сой. Случилось так, что он родился в семье, где все члены оказывались глупыми, когда речь заходила о чувствах. Они полагали, что, если с Джейком обходится жестче, он станет более сильным, и потому мучили его «для его же блага». И, как полагал Джейк, ему не оставалось ничего другого, как нарастить себе кожу потолще — вроде мозолей по всему телу — и стать подобием Человека-Слона. Нарастить еще одну кожу было нелегкой и вовсе непривлекательной зада­чей — но спустя долгое-предолгое время ему это все-таки удалось. Он перестал слишком сильно беспокоиться по раз­ным поводам, и если испытывал волнение, го мог скрыть его внутри своей новой грубой кожи. К счастью, будучи маленьким, он еще ничего не знал о пенисах и не стал нара­щивать дополнительную кожу там. Таким образом полу­чилось, что, когда Джейк вырос и стал практически нечувствительным ко многим вещам, он оставался весьма чувствительным в сексуальном плане. Боже, эта сказка ста­новится очень странной. Конец.

Кто рассказывает сказку? Правду сказать, я не уверен. Похоже, что местами — я тогдашний, иногда — они, а час­тью — я теперешний. Трудно сказать, все так смешалось...

Элеонора: Итак, начнем. Жила-была маленькая девочка, которая слишком много разговаривала. Она говорила утром, днем, и вечером, и даже ночью. Болтала, болтала, болтала и болтала Но все дело в том, что никто на свете не может вытерпеть столько разговоров. Люди просто не выдерживают — ЭТо выглядит самонадеянно, вызывает раздражение, ведь насто­ящие леди так себя не ведут. К тому же болтовня очень скуч­на и утомительна для окружающих. Девочке постоянно говорили об этом — для ее же блага (мне понравилось это выражение из сказки Джейка, и я его позаимствовала). Когда другие меры не помогли, ей сказали, что, если она не затк­нется, у нее никогда не будет мужа. Конечно, ей оказалось не под силу прекратить полностью все разговоры, это было все равно, что запрудить Миссисипи, — поэтому она стала оста­навливать себя и высказывать мысли через одну — каждую вторую из тех, которые ей хотелось выразить. Это помогло. Правда, ее речи стали звучать довольно глупо, поскольку теперь не хватало тех умных соединений и переходов, кото­рые могли бы обобщать разные высказывания. Но, во вся­ком случае, этот способ сработал. С тех пор она так и продолжала жить рывками и толчками. Конец.

Я точно не знаю, кто именно рассказывает сказку. Боже, я только надеюсь, что не я теперешняя — надеюсь, что к этому моменту у меня не осталось веры во всю эту ерунду! А может, и осталось...

Кэйти: Ну, вы все, конечно, знаете грусгную-прегрустную сказку о маленькой девочке, которая хотела стать мальчиком. Или, возможно, она думала, что является мальчиком, — по край­ней мере, так говорили ей окружающие. Потому что в этом мире девочки — есть девочки, а мальчики — есть мальчики, и от тгого никуда не денешься. Так что лучше тебе это хоро­шо усвоить, моя милая, пока не поздно. (Мне кажется, что говорят «они», это голос моей матери, по крайней мере, в последней части). А девочка была ни то, ни се. Она могла бы попытаться стать лесбиянкой, если бы слышала о них. Но в этой сказке не о них речь, тогда лесбиянок еще не придума­ли. И вот что придумала она: она решила притвориться. Она стала поддельной девочкой. Если бы она на самом деле ока­залась мальчиком, то он был бы геем, потому что, когда при-

шло время, ей стали нравиться именно мальчики. И им она нравилась, особенно когда одевала сексуальные, коротень­кие белые iеннисные юбочки. Так что несколько лет она, ве­роятно, слишком много внимания уделяла мальчикам, чтобы просто доказать, что она не является одним из них, а они-то никак не казались геями, совсем наоборот. (Я никогда не ду­мала об этом раньше — вот, оказывается, откуда все эти ре­бята.) Ну и все, больше ничего не произошло. Моя сказка оказалась не менее ст раиной, чем у Джейка. Конец.

Рикардо Х-м-м. Моя сказка в чем-то походит на сказку К >йти. а в чем-то отличается. Жил когда-то мальчик, который не был настоящим мальчиком. Конечно, он был геем — по крайней мере, с трехлетнего возраста, до этой поры я не уверен, но уж после — совершенно очевидно. Но в сказке речь не пой­дет об этом, подобные вещи следует держать в секрете, он сразу понял это, еще не разобравшись до конца в обстоя тельствах. Однако то, что он не был настоящим мальчиком, секретом не являлось. Это могли видеть все, и он нснави дел всех за то, что они это видели, а временами — и самого себя. Не за то, конечно, что был геем, — он мог иметь сколь угодно выраженную гомосексуальность, его собственному отцу не было до этого никакого дела, если бы только он ос­тавался мужественным и спортивным. А хотите знать, что было в жизни мальчика самым лучшим, кроме рисования? Это его брат. Он был настоящим мальчиком, но совсем не таким, как другие настоящие мальчишки. Он. конечно, це­лыми днями занимался спортом, но оставался очень хоро­шим и всегда был на стороне Рики. Учтите — зто был его младший брат. Он заступался за него даже перед от цом И тот вынужден был слушать, ведь брат был отличным спорт­сменом! В этом состояла лучшая сторона его жизни. Перед вами альтернативная сказка — о маленьком мальчике, у ко­торого был защитник, человек, который всегда был на его стороне. Поэтому, вероятно. — благодаря брату — малень­кий Рики вырос, не испытывая все время ненависти к себе и другим людям Не думаю, чгобы я раньше говорил ему об этом, я никогда по-настоящему его не поблагодарил. А те­перь Рики пора идти, ему нужно немедленно позвонить бра­ту и поблагодарить за спасение его жизни. Конец.

бой интеграцию всего целостного поля, наилучшую, кото­рой удается достичь в соответствующее время; 2) когда-то существовало некоторое поле, сопротивлявшееся естественной интеграции.

Иными словами, «внутренний мир» ребенка нуждался в чем-то и пытался это выразить, а «внешний мир» был восприимчив к совершенно другому и предоставлял слово Именно этому другому. В результате .^-интеграция, кото-Кой достигает ребенок, оказывается неполной, не «целос­тной». Если я, будучи ребенком, чувствую себя некоторым образом и обладаю определенным набором способностей, а вы, принадлежащие к взрослому миру (или культуре, Представленной миром сверстников), требуете от меня [совсем другого, чего я не могу вам дать, — то единствен -но возможной интеграцией для меня станет составление истории, в которой я в чем-то плох и поэтому прячусь, ^пытаясь в меру сил если не исправиться, то хотя бы при­твориться, что обладаю необходимыми качествами. Или я начну цеп шзься за другие истории и объяснения, почему я не «вписываюсь» в окружающий мир, отчего он оказал­ся «не моим миром» (меня усыновили и когда-нибудь на­стоящие родители придут за мной; или где-то далеко существует другой мир — в Нью-Йорке, Париже или ином, мистическом месте, — где живут люди, похожие на меня). Какой бы ни оказалась история, можно не сомневаться, рто ребенок сделает из переживаемого осмысленное целое, ■аже если у него не слишком хорошо получится, — и это Целое примет форму истории self, кто я, что за мир окру­жает меня и как эти две сущности соответствуют или не подходят друз к другу

Если никакая связная история не была составлена, это Ьзначает поворот к психозу, поломку в процессе созда­ния смыслов, представляющем живущее self в действии. Несомненно, с феноменологической точки зрения подоб-н°е явление может определять диагноз и служить крите­рием психотического процесса: поскольку неспособность составить связную, согласованную историю self означает НаРУшение его связанности как процесса жизни. (Слово 'связный», несомненно, является интерпретативной

оценкой, отражающей, в конечном счете, неотдел и мость понятия здоровья от концепта диалогического процесса-история self которая совсем не может быть вынесен;, в диалог с другим человеком, является слишком оторван­ной от целостного поля, чтобы быть полезной для выжи­вания и роста. В этом смысле психотерапия представляет собой процесс диалога, касающийся истории и ее конст­рукции. Это определение является еще одним способом выразить прежнюю мысль относительно se(f-процесса и психотерапии, конструирующуюся на протяжении всей этой книги.)

Кроме того, в старой модели присутствие «посторон­них голосов», не интегрированных полностью в связный ге^-процесс, назвали бы «идентификацией», «интернали-зацией» или. возможно, «интроекцией»9. Подразумевалось, что нечто определенно «внешнее» без особых изменений переносится в область, являющуюся сугубо «внутренней». Во фрейдовской системе этот процесс в контексте разви­тия считался необходимой интернализацией Сверх-Я, представлявшего точку зрения культуры, высказанную голосом отца. И в этом смысле интроекция рассматрива-

9 В рамках психоанализа интернализация понимается как интрапсихический процесс переноса аспектов внешнего мира и интеракций с ними во внутренние объекты. Она осуществ­ляется в трех основных формах: инкорпорации, интроекции и идентификации. Инкорпорация рассматривается как способ интернализации относительно недифференцированного уров­ня, на котором различение себя и объектов достигается в са­мом общем виде. В терминах гештальттерапии инкорпорация весьма похожа на конфлюэнцию. При интроекции частные свойства и функции объектов являются доступными, но не полностью интегрированными в целостное и эффективное чувство Я Идентификация является более зрелым уровнем интернализации. предполагающим более тонкую дифферен­циацию субъекта и объекта. Она является избирательной с точки зрения интернализусмых свойств и приводит к возник­новению связной, эффективной индентичности. в которой эти свойства становятся полноценными функциональными частями субъекта.

пась как положительное явление, несмотря на то, что про-т(1ВОречила идеалу автономии, к которому стремилась мо­дель. (В этой модели Сверх-Я. естественно, считалось чуждым и противоположным основным влечениям и при­роде Я, в чем для Фрейда состояло непреодолимое противо­речие человеческого природы). Позднее экзистенциалисты и близкие к ним критики классического психоанализа стали считать, что интроекция представляет собой отрицатель­ное явление и задача психотерапии состоит в том, чтобы помочь клиенту избавиться от интроецированных ценнос­тей и сделать выбор в пользу других, более конгруэнтных аутентичной и автономной природе self (см.: Perls et al., 1951). Так или иначе, процесс в основном остается линей-ным: нечто вводится извне вовнутрь, а затем может быть удалено (или смя1 чено, если вспомнить точку зрения Фрей­да относительно слишком жесткого Сверх-Я).

Немного ближе к холистическому подходу находится понятие схемы, разработанное школами современной ког­нитивной терапии. Схема в этом понимании представляет Ёобой интегрированную целостную единицу чувств, дей­ствий и убеждений, которая организует другие аффекты, познавательные процессы и поведение (см. обсуждение у: Fodor, 1996)'" В этом смысле .ге#"-истории, подобные об­суждавшимся, можно рассматривать в качестве этакой схе­мы, фонового шаблона, придающего форму определенным

10 В когнитивной терапии разработка понятия схем, облас­тей их влияния и факторов развития принадлежит американ­скому психотерапевту Джеффри Юнгу. Схемами он называл жизненные темы клиента. Они порождаются опытом жизнен­но важных событий детства, подросткового периода и зрело­го возраста, из которых клиент делает соответствующие вы­воды, формирует модели убеждений Они становятся жизнен­ными темами, которые служат когнитивной картой, ведущей Веловека по жизни. У каждого человека существует свое соб­ственное множество различных типов когнитивных карт, по­священных психологическим проблемам. В процессе терапии клиенты больше реагируют на характеризующиеся цельностью истории и жизненные темы, а не на составляющие их части.

фигурам действия. Иными словами, история, которую я несу, о том, кем я являюсь и каким окружен миром, 0 возможности «контакта» или интеграции этих двух «реаль­ностей» будет во многом определять или, во всяком случае ограничивать явления, которые я могу себе представить и, следовательно, возможные действия и направления, по которым в дальнейшем может пойти история. Для поясне­ния того, что имеется в виду, обратимся к участникам нашей группы с инструкциями относительно следующего этапа упражнения.

Наш следующий шаг будет проще: если сказка, ко­торую вы сейчас рассказали, представляет собой вашу историю, историю вас-в-мире, то какие вещи явля­ются для вас возможными сейчас, что с вами может произойти в дальнейшем? В частности, подумайте о случае из вашей жизни, когда вы действовали в со­ответствии с этой историей self когда она была ва­шим сценарием, картой, горизонтом вашего мира. Что произошло тогда? Что вы могли делать, а что — нет? В каких отношениях история о том, кем вы являе­тесь, в дальнейшем изменилась, а в каких — оста­лась прежней?

Затем подумайте о моменте, когда действовали воп­реки этой истории. Как это случилось, что к этому при­вело, где вы нашли поддержку поступать по-другому? Какой является ваша история сейчас? Что возможно в вашем мире? Если бы вы рассказывали историю self теперь, то какой она была бы?

Ниже приведены ответы тех же участников и оставлено место для истории читателя.

Джейк: Мальчик с кожей из рубцовой ткани? Мальчик, который так хорошо прячегся, что сам не может отыскать себя? Очень легко — это и есть моя сегодняшняя история, история всей моей жизни. Что здесь выбирать? Я поступаю так постоян­но. Возможно, даже во сне. Таков окружающий мир: не открывай людям слишком много, ты никому не нужен та­ким, каким являешься на самом деле.

Ну, на первый вопрос ответить легко. Но найти случай, когда я жил по другому сценарию — немного труднее. На­верное, это отношения, в которых я состою сейчас. И мне приходится нелегко, иногда очень трудно. Каждая минута похожа на эксперимент, каждый раз, когда я говорю, что ду­маю, мне кажется, что все развалится. До сих пор она выдер­живает. — однако мне кажется, что я еще подвергаю ее проверке, продолжаю считать, что когда-нибудь покажу себя с такой стороны, которая ее оттолкнет. Господи, какой груз приходится нести в голове...

И еще, конечно, работа — там я имел возможность не­однократно отступать от сценария. Большую часть време­ни я могу говорить, что думаю, даже то, чего хочу и что чувствую — до тех пор, пока это не становится совсем лич­ным. Все должно иметь отношение к работе. Когда речь идет о личном, когда меня действительно заботит, что обо мне думает определенный человек, — тогда я точно ни за что не отступлю от сценария. Моя история сейчас? Думаю, что в основном старая. Но она подвластна изменениям, и сейчас я меняюсь, вот что можно сказать...

Элеонора: Ну. я разговариваю, и в большинстве случаев мои выс­

казывания более осмысленны, чем раньше, я не столь часто пропускаю связи. Таким образом, я стала человеком, имею­щим смысл, — и это, конечно, совершенно новая история. Когда и где я веду себя ио-сгарому? С мамой, конечно! Кля­нусь, вся моя семья — я имею в виду родительскую, а не мужа и детей — думает, что я полнейшая дура. И когда на­хожусь с ними, наверное, так себя и веду. Это и есть случай, о котором мы говорили — self которому некуда идти, если оно не встречается с восприимчивостью. Они совершенно искренне не представляют себе, что я достаточно mi на. и это очень злит моего мужа, что мне, конечно, приятно. Но все еще я не могу писать. Когда сажусь перед компьюте­ром, то немедленно погружаюсь в старую историю, сказку о девочке, которая никак не может закрыть рот, а следовало бы, поскольку ее никто не хочет слушать. Вот кто я, и вот каков мир — все, как вы сказали.

В остальном со мной все в порядке. Я живу новой исто­рией с моими студентами, семьей и друзьями. Все нор-

мально, за исключением способности писать. И еще роди­тельской семьи. Но я, большей частью, избегаю их. Если на то пошло, я стараюсь ничего не писать. Не знаю, возможно я даже не пребываю в переходном состоянии!

Кэйти: Кажется, я уже рассказывала сказку о девочке, которая ста­рается доказать, что она действительно девочка. Это я в двадцать с лишним лет, когда уже спала со многими парня­ми. Благодаря им я чувствовала себя настоящей девушкой Знаю, знаю, нужно бы сказать — женщиной, но я чувство­вала себя именно девушкой. Но, возможно, мне не пришлось бы ничего доказывать, если бы я чувствовала себя женщи­ной? Вот видите, я действительно жила так, как подсказы­вала сказка. Даже не могу сказать, чья это была сказка, она была одновременно как бы внутри меня и висела в воздухе прямо у меня перед глазами. Как бестелесный голос, пони­маете? — «Тебе стоило бы поберечься, милочка!» Только психически больные слышат «голоса», правда? Они, конеч­но, звучали лишь в моем уме, но голос, на самом деле, был не мой. Даже объяснить трудно. Ну, да ладно, теперь у меня новый диагноз.

Когда история изменилась? С мужем, но я не совсем в этом уверена. Он чудесный, с ним я чувствую себя одновре­менно девушкой и женщиной, поэтому мне не нужны другие мужчины. Но он-то по-прежнему нужен мне для подтверж­дения женственности. Так что я не до конца в этом разобра­лась, — разве человек не должен уметь справляться с подобными чувствами сам?

Рикардо: Может, вам это покажется странным, но мне пришел в голову именно этот эпизод. Когда мне было двадцать четы­ре года, я влюбился, думаю — впервые. Конечно, у меня и до этого было множество связей и после — в течение пос­ледних двадцати лет иногда по два сношения в день. Но те отношения были совершенно иными, — я влюбился по уши, и он тоже, все было прекрасно. Мы были просто на седь­мом небе. Две недели. А потом я стал все портить. Дело в том, что я начал жить по своей сказке. Я, дескать, не насто­ящий мужчина и никуда не годен, он — все. а я — ничто, и пришел в отчаяние. Ну, он действительно обладал букваль-

но всем — атлетизмом, верой в себя, легко владел своим телом. Он был немного похожим на моего брата, и характер

. у него был прекрасный. Но я просто выдавил жизнь из на-

^ ших отношений, — приходил в отчаяние и его просто с ума сводил, понимаете? Ни на минуту не оставлял в покое. Ког­да отношения начали портиться и он стал постепенно ус­кользать от меня, я не признал своей неправоты. Вел себя

, ужасным образом, притворялся, что ничего не происходит, устраивал сцены, везде его преследовал — просто ужас ка-

. кой-то! И все это прямо следовало из сценария той детской сказки.

А хотите знать самое смешное? Когда я думаю о том, был ли я когда-нибудь другим или могли измениться, стать нор-

, мальным и принятым другими, словом — другим челове­ком из другой истории? Я имею в виду не работу, а личные отношения, на работе все проще.

Такой эпизод действительно был и, как ни странно, имен-

, но в то время, когда я встречался с тем парнем. Я вел себя совершенно иначе, но только с другими, а не с ним! Как это объяснить? Когда у меня был он, я себя чувствовал прекрас-

ц но, впервые мне было легко с другими людьми, поскольку не мучили мысли о том, что они думают обо мне. Я стал нравиться себе, и мир, в ответ, полюбил меня. Это была

, моя новая сказка. И я действительно стал привлекательным,

.1 это чувствовалось в общении с людьми. Получилось, что.

> пока он оставался со мной, я жил совершенно другой исто-

у рией. Как я уже говорил, это длилось две, от силы — три самые лучшие недели из всех прошедших сорока лет моей

f жизни...

Из приведенных ответов видно, что, по мере того как Учас гники (этих и многих других аналогичных групп и тре­нингов) своими словами нащупывают новое понимание истории, sp/^процесса, конструирования и удержания сво­его опыта, они «рассказывают историю» о тех положениях, которые мы стремимся проиллюстрировать и исследовать. £тоит еще раз отметить, что мы разработали феномено-Рогичесю/ю теорию понимания этого термина, — посколь­ку теория (любая) является и должна быть историей. Иными словами, если принять сконструированное нами понима-

ние структуры повествования, а также сугубо процессу, альную структуру self, которая исследовалась на протяже­нии всей книги, то можно прийти к заключению, что наши организованные попытки понять мир и сделать его пред­сказуемым обязательно принимают повествовательную фор. му, ибо повествование и опыт в соответствии с условиями нашего конструктивного техпроцесса обладают одинако­вой структурой. История является гештальтом, осмыслен­ным целым, существующим во времени.

Эту конструкцию, выражаясь просто, можно описать так: все начинается с определенной картины мира, далее задаются некие обстоятельства или условия, и, наконец, после того как происходит некоторое событие, мы полу­чаем определенный результат. Выходит, что история конст­руируется следующим образом: ситуация — событие — результат. Затем результат интегрируется или «вступает в обратную связь» со значимой для нас картиной поля, влияя на нее и модифицируя ее так, что история не развивается простым линейным образом. Если мы сообщим, что произошло событие А, затем — Б, далее — В, а в другой раз, — возможно, Г и Д, весьма вероятно, что слушатель скажет, что это — не слишком «хорошая история». Подоб­ным образом строится, например, журнат или дневник путешествия, однако лучшими являются те из них, кото­рые передают ощущение развития, научения или измене­ний у самого путешественника/рассказчика.

Таким образом, «хорошая» история должна содержать развитие, какое-нибудь связующее звено в серии собы­тий, наполненное смыслом, — хотя, заметьте, что уже выделение последовательности и обозначение ее частей «А, Б, В и т.д.», по крайней мере, предполагает, что связь между ними не является случайной. Восприятие никогда полностью не отделено от выбора, интерпретации, оцен­ки и поиска полезного смысла, поскольку таким образом организованы наше внимание, восприятие и self-процесс Мы приспособлены к научению, то есть к установлению после­довательных отношений. Подобно наиболее продуктивным теориям, самые лучшие истории каким-то образом изме-

\яются: главный герой или, по крайней мере, слушатель, .учится чему-то новому и история меняется. В конце исто­рия оказывается отличной от той, какой была в начале и, в свою очередь, будущее становится в чем-то иным благо­даря тому, что чему-то удалось научиться. Вспомним еще раз мысль, принадлежащую гештальтпсихологу Курту .Пе­кину: нет ничего более практичного, чем хорошая теория. Или, добавим, хорошая история (тематически близкое обсуждение см.: Polster, 1985, 1996).

Однако в чем состоит практическая польза от инсайта, Irro мой опыт и опыт других se/ves-мире организованы в [повествовательной форме? Прагматическая ценность [подобного выражения этой мысли состоит в том, что оно Помогает увидеть следующее: наше актуальное ощущение \elf, наши представления о том, кем являемся и кем мо-1кем быть в мире, являют собой историю, которую мы назва­ли историей self, повествовательную картину, предлагаю-вдую те, а не иные возможности для его развития. Мы знаем шребя в качестве истории, и из этой истории self в дальнейшем шмогут следовать лишь определенные, а не какие-либо произ­вольные главы. Соответствующая история self как было Ёказано выше, формирует вступление, «некоторую карти-Ву мира», которая поддерживает нас в развитии (или, воз­можно, бесконечном повторении) этого повествования в ■тределенных направлениях.

| Хорошо известный старый афоризм гласит: «Знание — вила». Однако мы знаем, что не всякое знание или любая ■очка зрения на вещи придает силы в равной мере. Неко­торые истории и конструкции поддерживают нас и все-шяют уверенность в определенных действиях, а другие ■способствуют совершенно иным поступкам и результа­там. Если моя история — это история «золотого» дитяти, _koTopoMv принадтежит весь мир и каждое действие кото-Вго благословляется Провидением, то она, по крайней Biepe, на некоторое время поддержит меня в беззаботной Р поп ной приключений жизни. Однако это повествование те защи гит меня от пройдох или сомнительных предпри-^рш, которые с легкое гью «раскусит» более благоразум-

и предусмотрительный человек (несущий историю

self менее располагающую к доверчивости). Аналогичным образом конкретные теории — и, если на то пошло, сущест­вующие парадигмы, по сути, представляющие основопо­лагающие организованные истории о природе мира, — поддерживают и придают силы в осуществлении опреде­ленных вмешательств при одних проблемах и, в то же время, оказывают меньшую поддержку или делают нас более подверженными влиянию других опасностей. В этом смысле истории self так же относятся к нашей жизни, как парадигма к нашим теориям: подлежащее повество­вание является основным обрамлением, которое можно заполнять определенным количеством разнообразных хол­стов с портретами и пейзажами — но не любыми холста­ми, портретами self или пейзажами. Картина должна соответствовать обрамлению. Чтобы выйти за пределы этих ограничений, следует ^сконструировать рамку.

Изменение историй self

Каким образом можно этого достичь? Мы хорошо знаем, что истории self, подобно парадигмам, положениям, в которых мы твердо убеждены, и способам адаптации, не поддаются изменениям спонтанно, они возникают с боль­шим трудом. Точнее, в своей жизни и жизни людей, с которыми живем и работаем, мы обнаруживаем, что в некоторых областях и аспектах история изменяется и развивается, а в других остается прежней, повторяясь с доводящим до безумия постоянством, несмотря на пред­принимаемые усилия заставить старую историю прозву­чать по-новому. Более того, с годами, о чем уже говорилось, по всей видимости, истории застывают и окостеневают в результате самоподкрепления, что случается, например, при фобиях. В главах 4—7 материал упражнений касался, прежде всего, историй, которые не изменяются, и тех их мест, на которых мы болезненным образом «застряли». Из упражнений было хорошо видно, что приводит к образо­ванию «застрявшей» истории self, мы конструируем слиш­ком плотную структуру, которая успешно противостоит внешнему давлению, а затем содержим ее в чрезмерном

лцночестве, вдали от диалогического взаимодействия или Стественной деконструкции и реконструкции se^-процесса. цдк было показано, это происходит из-за недостатка не­обходимой поддержки в период формирования истории, в силу очень неблагоприятных условий поля для self-npo-цесса во время изначального зарождения и конструирова­ния определенного способа адаптации и творческой интеграции. Проблема, предложенная для нашего реше­ния, была слишком тяжела и несоразмерна имеющейся поддержке, а условия поля — слишком стесняющими: стыд и ДРУгие страхи, с которыми нам позволил справиться прежний способ адаптации, оказались слишком сильны­ми, чтобы теперь мы могли позволить себе пойти на риск «игры с ними». Мы многократно наблюдали, что в этих, слишком ригидно удерживаемых, несмотря на чрезмер­ную цену, историях и способах адаптации необходимой тогда и отсутствующей теперь поддержкой было (и явля­ется) присутствие близкого свидетеля, в глазах которого мы находим общность, необходимую, чтобы вынести эти чувства и пойти на риск.

' Как в этом случае мы осуществляем изменения на глу­бинном уровне? Для деконструирования основополагаю­щей структуры, которая предорганизует нашу жизнь, как парадигма предорганизует культуру (и ее представителей с их широким диапазоном возможных self-историй), нам необходимы, как и раньше, две вещи. Первое, лля осущест­вления деконструкции истории self (как и культуральной шрадигмы, о чем говорилось в предисловии) необходимо найти ее диссонирующие места — отличающиеся чувства и ситуации, сложные задачи, которые в жизни решались ■наче, — характеризующиеся, по крайней мере, времен­

ным выходом за пределы ограничений привычной исто-

ии self лаже если мы выходили только затем, чтобы в

Дующее мгновение, как зачастую случается, вернуться режние рамки.

Этот подход весьма близок к деятельности различных

|Шкод, известных под общим названием «нарративной ►рапии» и объединяемых конструктивистским—деконст-

Уктивистским взглядом на selfnpouecc и организацию

пьи

self, который исследуется и нами. Майкл Уайт, один из основоположников нарративной терапии (White. Epson 1990), начинает свою работу с «деидентификации» клИ-ента от «доминирующей истории» и производит поиск случая, когда он/она жили согласно другой истории self в которой было больше творческих возможностей и раз­маха. Сходным образом Джилл Фридман и Джин Комбс (Freedman, Combs, 1996) говорят о «предпочтительной» истории — понятии, заимствованном из арсенала декон-структивизма, — и, как мы, исходят из представлений необъективистской, неавторитарной парадигмы". Ины­ми словами, их практика, как и наше исследование, ос­нована на фундаментальном положении, что человек активно конструирует свою «историю» реальности в ходе взаимодействия с условиями внешнего окружения и со­циального поля и по мере их интерпретации. В филосо­фии и социологии эти представления отчасти восходят к перспективизму Ницше (Nietzsche, 1956), предположе­нию, что взгляды на реальность определяются социально-конвенциональным образом и возникающие соглашения «отдают предпочтение» скрытым интересам определен­ной группы. В нашем исследовании мы пришли к сход-

11 Социально-конструктивистское мировоззрение Дж- Фрид­ман и Дж. Комбс основано на четырех основных идеях: 1) реальности социально конструируются — все, что составляет психологическую ткань «реальности», со временем возникает из социального взаимодействия; 2) реальности конституиру­ются через язык — единственные слова, которые знают люди, это слова, которые мы разделяем в языке, являющемся ин­терактивным процессом и не предполагающем пассивного получения непреходящих истин; 3) реальности организуются и поддерживаются через нарратив (повествование) — знание, будучи социально обретенным, меняется и обновляется в каж­дый момент взаимодействия; 4) не существует абсолютных истин — мы не можем объективно познать реальность, нам остается лишь интерпретировать опыт, существует множество возможностей для интерпретации любого опыта, но ни одна из них не будет «действительно» истинной.

0*

iU!

нЬ,м социально-конструктивистским выводам, исходя из

Жноменологии процессов осознавания и опыта

Каким же образом мы «деидентифицируемся»? Один из способов состоит в принятии повествовательного под­хода, что осуществлялось во всех приведенных упражне­ниях. В общих чертах наш метод состоял в том, чтобы начать с чувства, с его помощью «нащупать» дорогу назад, к вре­мени или жизненной теме, которые можно связать с дан­ным чувством, и затем рассказать историю сначала |амому себе в кратком, журнальном варианте, осознавая, что дальше придется поделиться ею с другим человеком. Большей частью, мы использовали этот подход для «про­никновения внутрь» своего конструктивного процесса, разложения его на части и выявления, каким образом поле (внутреннее и внешнее) определяет, поддерживает и ог­раничивает наши творческие решения, как наши предпо­ложения и убеждения (и истории) о мире окрашивают наши представления и побуждения и почему некоторые модели опыта оказываются настолько резистентными к изменениям.

| Важно отметить, что история, которую мы сейчас рассказываем, естественно, сама является конструкцией и творческой интеграцией опыта self. С точки зрения индиви­дуализма история (подобно любой форме поведения) обыч­но воспринимается как нечто «внутреннее», уже заранее имеющееся «внутри» и в момент рассказа открывающееся 1зору. Но нам. конечно, известно — и упражнение в послед-рей главе является ясным тому подтверждением, — что подобная точка зрения далека от строгой научной истины. |1з жизненного опыта мы хорошо знаем, что история, которая повествуется в настоящий момент (даже та, кото-К'ю мы, во (можно, раньше неоднократно рассказывали), рсегда своеобразна, различаясь в зависимости от того, на Щпо отвечает наш рассказ, какими предстают воспринимае­мое условия поля, чего мы стремимся достичь рассказом и fccuty его расскашваем, (Если у вас остались сомнения, ■апишите важное личное письмо вначале одному, а затем ИЬм же самом — совершенно другому человеку или груп­пе людей В каждом случае содержание письма окажется

разным.) Иными словами, с точки зрения поля любая завершенная единица поведения состоит, по крайней мере из следующих элементов: вопроса (на который отвечает история), ответа (самой истории), а также воспринимае­мых условий целостною поля (включая имеющуюся цель и слушателей). Парадигма индивидуализма, напротив, все­гда порождала тенденцию к затушевыванию динамики те­кущих отношений, актуальных условий поля и отказу от анализа мотивационных или причинных факторов любого действия.

Поэтому становится понятной важность постановки вопроса как такового (по-разному заданные, они фокуси­руют внимание на различных элементах истории и углах зрения на «тот же самый» материал) и условий поддержки и восприимчивости в поле. Как уже неоднократно демонст­рировалось, если в поле присутствует и ощущается ин­терсубъектная восприимчивость, в «той же самой истории» возможно установление новых связей с новыми конфигу­рациями чувств, интерпретаций и смыслов. Затем эти кон­фигурации превращаются в новую историю — а она поддерживает новые возможности, рост и развитие в поле.

Таким образом, рассказывание истории является пер­вой интервенцией, ведущей к изменению, — если, конечно, воспринимающиеся условия актуального поля существенно отличаются от условий поля того времени, когда история конструировалась. Если значимых отличий не окажется, то мы будем лишь многократно прокручивать «одну и ту же старую штуку» как в рассказе, так и жизни. Отчасти, рассказывая «все ту же старую историю», я могу осозна­вать чувства, связи и смыслы, которые не раскрываю, поскольку в настоящий момент это решение может ока­заться стратегически неправильным или я просто боюсь «потерять лицо». Но под ними лежит уровень глубинных связей и потенциально новых смыслов, которые я точно не осознаю (как Джейк, который настолько хорошо мас­кируется, что обманывает самого себя). В реальности я не способен самостоятельно взглянуть по-новому на старый материал — ибо, как ни структурировалась бы история (даже если я вижу себя в ней, скажем, жертвой или не-

п0лноиенной, неадекватной личностью и т.п.) и сколь сильную боль она мне ни причиняла бы, тем не менее оно служит для преодоления, сдерживания или снижения уровня тревоги, стыда и других тяжелых чувств, угрожающих стать нестерпимыми (можно добавить: и являющихся невыноси­мыми, если нести их в одиночку). Повторим, что, согласно нашим взглядам, любая форма поведения является интег-ративным актом, инкорпорирующим соответствующее целостное поле, каким мы его знаем и чувствуем. Для из­менения этой формы поведения, в данном случае — пере­живаемой истории, нам необходимы в поле ощутимые изменения условий поддержки, стыда и их последствий. Индивидуалистическая перспектива в достижении изме­нений полагалась на «внешние» вмешательства: увещева­ние, наказание, вознаграждение, пристыживание и т.п. Мы же полагаем, что эффективная интервенция практически 'всегда включает добавление новой поддержки в поле.

Таким образом, наш первый подход к достижению изменений в истории self состоит в ее пересказе в каче­стве ответа на другой вопрос, с иными акцентами и, самое главное, — в иных, чем прошлый рассказ, условиях толя. В частност и, это должны быть условия близости и интерсубъектной восприимчивости, исследованные в гла­ве 7. Следует отметить, что сказанное даже (а возможно — в особенности) относится к историям, в которых рассказ­чик высгупает в роли исполнителя деструктивных или на­сильственных действий. Мы говорим «в особенности», поскольку об этих историях весьма редко повествуют пе­ред аудиторией, а их особенно важно рассказывать и вы­слушивать в условиях восприимчивости. Выслушивание рюдобных историй является маловероятным из-за опасе­ний собеседника, что интерсубъектная восприимчивость к опыту рассказчика/насильника будет выглядеть как ин-персубъек гное принятие описываемой формы поведения. Эти Опасения поддерживаются и усиливаются из-за затушевы-Рания парадигмой индивидуализма динамических отноше­ний между опытом (представляющим собой, большей Растыо, скрытый от глаз конструктивный процесс управ­ления смыслами и аффектами) и наблюдаемым поведе-

нием (и тем, каким образом опыт порождает поведение а не наоборот). В действительности неизбежно оказывается что нарушители общественных норм поведения (да и мы в' какой-то части своей жизни, в ее наихудшие и недобрые моменты) отличаются ригидной, плохо артикулирован­ной внутренней жизнью и обедненной способностью по­знавать и выносить свои чувства, и вследствие этого — сниженной способностью к отстранению от соответству­ющих последовательностей и смыслов, их деконструиро-ванию и созданию чего-то нового. Поэтому насилие имеет тенденцию к многократному повторению. У них почти во всех случаях слабость словесного выражения восходит к недостаточной интерсубъектной восприимчивости в поле раннего периода развития — это характерно для всех нас в тех областях жизни, где мы «застреваем» на старых моде­лях поведения. (Кстати, заметьте, насколько часто эти об­ласти оказываются местами, в которых мы «поступаем эгоистически», подводя других и себя. Эти факты явно противоречат бытующим страхам, что проявление и пере­живание своих истинных желаний сделает меня «эгоцент­ричным». Подобные опасения представляют собой очередной артефакт, порожденный искаженной лин юй индивидуализма, не испытывающего никаких сомнений, что «истинные желания» обязательно являются антисоци­альными и деструктивными.) Высказывая эти мысли, мы ни в коей мере не призываем «оправдывать» правонару­шения и иные формы «эгоистических» поступков или зак­рывать глаза на деструктивное поведение, которое, несомненно, следует сдерживать и прекращать, если нуж­но — применяя внешнюю силу. Мы лишь имеем в виду, что важно искать и поддерживать более эффективные спо­собы интервенции для достижения изменений в областях, где их особенно сложно добиться, используя старые мето­ды удержания посредством стыда, наказания, угроз и ешс большего стыда.

Человек, переходящий к насилию, «перескакивает» через потенциально более артикулированную внутреннюю последовательность и полную историю self, которая раз­вивалась бы примерно следующим образом: фрустрация —

одиночество — стыл — паника — беспомощность — уси-ение паники — ярость — насильственное поведение. Из-за отсутствия восприимчивого поля для переживания всего спектра этой последовательности он/она переживает фруст-ацМю — ярость — насилие, не ощущая при осуществле­нии выбора условий поддержки. Специалисты, работающие с липами, склонными к семейному насилию, хорошо зна­ют, как бедны их внутренняя жизнь и истории self и на­сколько больших изменений можно достичь, работая с восприимчивостью и поддержкой их переживаний и опы­та (см., например: Hoffman, 1993). Выводы гештальт-пси-холога Филиппа Лихтенберга (Lichtenberg, 1994), во многом совпадающие с нашими, сводятся к следующему: поддер­живающая восприимчивость опыта и переживаний насиль­ника — это именно то, что требуется для изменения. Этот подход вовсе не противоречит и не препятствует осужде­нию и установлению ограничений для деструктивных дей­ствий.

Повествование и тело

Мы можем найти дополнительную поддержку для нового творческого решения, помня, что способы творческой адаптации, являющиеся нашим поведением и опытом, представляют собой интеграции целостных по­лей опыта. А целостное поле обязательно включает теле­сный опыт. Как история self так или иначе выражается в каждом поведенческом акте, так и наши жесты, поза, осан­ка и положение тела содержат и выражают эту историю. Любая эмоиия и отношение self могут проявляться в позе и жестах. Но тогда наряду с рассказом другому человеку о некотором болезненном материале или выражением ка­ких-либо иных форм поведения мы можем, в качестве эк­сперимента, принимать различные позы или жесты, чтобы прочувствовать и проверить, исходя из них, определен­ию историю self Для достижения в этом упражнении чего-т° большего, чем просто «притворства, пока не получится На самом ле ie», как и раньше, начнем с поиска случая и ситуации, когда наша история изменялась, и затем по-

426 Интегрированное Self: повествование, культура и ja0^_Јjj**e

пробуем придать телу осанку и позу, подходящую к эт «исключительной» истории (кстати, иногда во время боты над интеграцией новых моделей и истории self^J^' «притворства до тех пор, пока не получится» является плохой стратегией и поддержкой).

Подобного рода визуальные телесные упражнения, ее тественно, нелегко передать в письменной форме, поэто му вместо описания реакций участников мы приведем инструкции к упражнению и далее непосредственно зай­мемся обсуждением, как всегда оставляя читателю воз­можность осуществить его самому*.

Теперь вернитесь к истории о каком-либо обсуждавшемся ранее моменте, на котором «застряли», перечитайте, что писали о нем, и затем телесно продемонстрируйте парт­неру, как вы чувствовали себя тогда в своей истории. Вам не нужно изображать историю как игру, просто найдите соответствующее положение тела или движение, подхо­дящие к тому, что вы ощущали тогда, в той ситуации. Возможно, для этого вам понадобится встать и осуще­ствить какие-то движения, что потребует больше мес­та. Свободно выберите позу — можете сесть, лечь или использовать в качестве опоры стул, если это способ­ствует выражению чувства. Найдя соответствующее по­ложение, опишите его партнеру словами, рассказав, почему эта поза или жест соответствует чувству, кото­рое вы испытывали тогда. Эта поза является вашей ис­торией для того времени и места. Что вы чувствуете? Какую историю рассказывает ваше тело — о вас, ва­шем мире и ваших возможностях в жизни?

Если чувство состоит более чем из одного компо­нента, поищите положение, которое выразило бы оба, например, надежду и страх, желание и гнев или дру­гие, испытывавшиеся вами эмоции. Что вы теперь ощу­щаете по поводу этой позы? Что она представляет

* Это упражнение разработано в сотрудничестве с Арту­ром Робертсом. сочетающим богатый театральный опыт с преподаванием, проведением тренингов, писательской дея­тельностью и клинической работой.

,5ой? Удобна или нет, знакома или неизвестна? Уз­наете ли вы себя в этой позе? В каком месте испытыва­ете физическую поддержку, а в каком — ее отсутствие? [4. самое важное, — что вы можете начать делать в этой позе, приняв ее как начальную точку и основу поддержки0 Каким действиям она придает силы, а ка­кие — делает невозможными? Что это за положение? Какой является история человека, встречающего мир в подобном положении тела?

Когда вы опишете свое положение партнеру, нач­ните снова и постарайтесь найти что-то иное, какое-■то другое положение, осознающееся как лучшее. Это | может быть поза, подходящая к «другой истории», в \ которой вы поступали иначе. Или просто положение, которое вам больше нравится или вы его меньше зна­ете. Затем задайте себе или своему партнеру те же са­мые вопросы об этом положении: чувствуете поддержку или нет° Большую или меньшую ранимость, чем преж­де? Знакома ли вам эта поза? Вызывает ли она тревогу?

В чем ее риск или опасность? И еще — что можно на-1 чать делать в этой позе и чем новые действия будут г отличаться от прежних поступков? Какова ваша исто-

рия, когда вы находитесь в этом положении? Кем вы являетесь в нем, как встречаетесь и взаимодействуете с миром?

Выполняя подобные упражнения, люди обычно обна­руживают, что принятие иной позы тела вызывает набор [Других чувств. Даже положение, которое чувствуют как более сильное и менее обременительное, может ощущать­ся рискованным, менее защищенным, привлекающим вни­мание, уязвимым для критики или нападения. Или новое Положение, которое представляется группе более уравно­вешенным и сильным, человек может ощущать как неста­бильное и не интегрированное. Иными словами, как уже неоднократно отмечалось, старый способ адаптации был ■Ворческим решением какой-то проблемы и по мере на-[Ших попыток деструктурировать его, чувства, сопровож­давшие исходную проблему, возвращаются. Если меня

тревожит, что в новой, экспансивной позе я оказываюсь на виду, привлекаю к себе взгляды, то ясно, что наиболее легким и привычным действием будет возврат, по крайней мере, в данной области к старой позе и истории, в которой я был менее заметен. Если я опасаюсь, что выгляжу слиш­ком уязвимым в открытой, менее «маскированной» или воинственной позе, а моя история о себе и мире гласит что из-за этих чувств я стану объектом осмеяния, присты-живания или нанесения ущерба, то побуждение замаски­роваться вновь или занять воинственную позицию может оказаться непреодолимым (к тому же в результате длитель­ной практики эти позы у меня хорошо получаются).

Повторяем, что в этот момент мы нуждаемся в новой поддержке в поле — обычно извне, а не изнутри, и осо­бенно в форме и лице близкого свидетеля. Без нее невозможно избежать преждевременного завершения предпринятых усилий и повторного разрешения давней проблемы и преж­них чувств с помощью старого, привычного способа. Как любой предложенный ранее подход, позволявший декон-струировать привычные конструкции опыта, использова­ние языка телесных поз предлагает нам творческий путь к новым инсайтам и связям. Но поддержка интерсубъектной восприимчивости остается необходимой и в том случае, пре­доставляя возможность перейти от моментальной вспышки интереса, вызванной этим инсайтом и возможностью другой истории, к интеграции новой конструкции self в актуальное повествование моей жизни.

Повествование и культура

Существует еще одно измерение, дополняющее различ­ные аспекты повествования и истории self сосредоточение на которых способствует завершению нашей картины self и человеческой природы, выходящей за пределы ограниче­ний парадигмы индивидуализма. Оно состоит в том. что история определяет место и контекст индивидуального че­ловека в социальном поле, соотнося ее с более широким повествовательным обрамлением культуры. Культура - лю­бая — определяется совокупностью общих смыслов, со-

^ально согласованных относительно мира конструкций, являюшихся продуктами нашего активного ^еХ-процесса. Смыслы относятся к общим ценностям, общим взглядам на мир, критериям принадлежности к данной культуре, к ТОМУ- что поддерживается или отвергается группой, какое поведение является разрешенным, а какое — недозволен­ным и т.д. Эти смыслы, как и все прочие, которые мы конструируем и несем, являются повествованиями: то есть 0ни конструируются и передаются в форме историй, по­скольку она представляет собой структуру, которую «при­способлен» нести в себе и использовать естественный self-процесс. Используя эти основные структуры, культу-пы всегда обладают некоторыми общими повествования­ми, мифами и легендами о своем происхождении, о необычайных свершениях основателей и других важных фигур, наставительными и предостерегающими сказания­ми, содержащими и в конкретной форме иллюстрирую­щими общую ис горию, а также ценности и нормы группы.

L Эти мысли касаются не только наций и государств, но и культур всех типов: этнических меньшинств, религиоз­ных групп, политических партий, некоторых обществен­ных организаций, разнообразных групп, объединившихся по интересам и даже расширенных семей и кланов. На каж­дом уровне группа в любом случае представляет собой куль­туру в той мере, в которой ее члены соглашаются с общими смыслами и ценностями, определяющими границы ко-'торые отделяют ее от других групп, принадлежащих к тому же полю.

В плюралистической культуре, подобной современным западным, каждый человек участвует во многих значимых культурах, причем каждая из них обладает своими исто­риями и общей историей развития, ценностями, ожида­ниями и убеждениями. Некоторые из этих многочисленных культуральных членств могут вступать в конфликт между собой, что не обя ютсльно представляет проблему, если только две (или более) культуральные группы не высту­пают одновременно. Этот смысл и заключен в слове «Плюралистический»: представители одной культуры од­новременно обладают отдельным членством в других куль-

турах или на различных уровнях субкультур и временами могут вступать в конфликт, по-прежнему участвуя в цело­стной культуре. Юноша или девушка может вступить в брак с человеком, не относящимся к вероисповеданию его/ее семьи или принадлежащим другой социальной группе-определенные этнические группы могут обладать проти­воречивой лояльностью в отношении страны этнического происхождения, например, в военное время (или им мо­гут ее приписывать, как случилось, к слову сказать, в пери­од Второй мировой войны с американцами японского происхождения). В любом случае ощущаемая и/или припи­сываемая лояльность «переносится» в виде историй о своей или другой группе, иногда содержащих предубеждения и предвзятые мнения, например: «настоящими американца­ми» являются только лица европейского происхождения, чьи предки прибыли в Америку, скажем, до 1800 года; ка­толики «исполняют повеления папы»; антисемитизм впол­не оправдан, поскольку «евреи в первую очередь являются евреями, и лишь потом — американцами»; представители той или иной группы «не являются американцами» (анало­гов последнего выражения нет в других культурах, что мо­жет служить признаком ощутимой шаткости границ национальной идентичности, относительной недостаточ­ности общей истории в культуре США) и т.д.

Соотношения между историями культуры и self явля­ются «гнездными», как и отношения транскультуральной парадигмы с различными культурами, идеологиями и ми­ровоззрениями, возникающими внутри ее. То есть культу­ра, в которой родился человек, снабжает его информацией и устанавливает границы разновидностей историй self, которые можно себе представить и, исходя из разновид­ностей этих историй, жить. Как и в случае основных куль-туральных парадигм, «передача» культуральных ценностеп и историй в основном происходит неосознанно и начина­ется в весьма раннем возрасте в ходе «взаимной регуля­ции» совместной деятельности и пространства между младенцем и лицом, осуществляющим уход (Fogel, 1993)-Классическое исследование Эрика Эриксона (Erikson, 1951), посвященное воспроизведению определенных ти-

личности (мы назвали бы их «контактными» или само-дрганизуюшими стилями) посредством практики воспита-создает яркую картину того, как, благодаря способам ^■ашения и взаимодействия человека, ухаживающего за •радением, по крайней мере в общих чертах и ожиданиях определяется формирование и «раскрытие» основных цен­ностей «темперамента» вроде агрессивности, чувствитель­ности к дистрессу, склонности к игре, выносливости, автономии/независимости, конкуренции, доверия и т.д. Как показано в предыдущей главе, это касается также субъек-^Нности и интерсубъективности, которые ухаживающее jiiuo, будучи близким свидетелем, должно моделировать способом участия, чтобы ребенок научился обращать вни­кание на эти ценности и процессы.

Конечно в каждом случае широкая культуральная ис­тория ценностей, убеждений и ожиданий активно и мно­гообразно опосредуется различными соответствующими субкультурами семьи и, наиболее непосредственным об­разом, личным стилем и историей self основного заботя­щегося лица (лиц). В разных культурах степень вариаций, к которым толерантно относится основная группа, разли­чается: некоторые из них (например, американская в США) придают положительную ценность диссидентству12 и перелают ее в культуральных историях, откликающихся эхом и аналогами даже в сказках лля детей раннего возра-^■(«разрешающие» стандарты воспитания детей являют­ся примером прямой связи между культуральным мифом и воспитательной практикой: двойственное отношение в ршрокоч культуральном контексте и конфликты по воп­росам ценности «дисциплины» на политическом уровне эхом отражаются на уровне стилей воспитания детей). Та­ким образом, культуральная форма и общественная нор-

) 12 В западноевропейских государствах в средние века дис­сидентами назывались все «отступники» от католицизма, ко­

торых церковь рассматривала как еретиков. Позднее, со вре­мен Реформации, к ним стали относить верующих-христиан. ^Вторые не придерживаются господствующего в этой стране вероисповедания (католического или протестантского). В этом ^Нсле это понятие характерно для культуры США.

ма в виде «нуклеарной семьи» представляют собой свячу юшее звено, объединяющее разные уровни: «автономия» вертикальной семейной единицы, состоящей из предста­вителей двух-трех поколений и живущей отдельно от более широкой горизонтальной семьи и сообщества, выражает и поддерживает высокую степень разнообразия личных стилей воспитания, поскольку уход за ребенком раннего возраста чаще всего осуществляется одним или двумя ли­цами, в основном вне поля зрения и непосредственного влияния других членов культуры.

Несколько позже, в вербальный период, эти ценности несутся и подкрепляются традициями семьи и более ши­рокой группы, причем вновь выраженные в форме исто­рии. В США ценность автономии в высшей степени индивидуальной «нуклеарной» семьи и низкой взаимоза­висимости людей в обществе передается в мифических культуральных и семейных сказаниях об одинокой семье пионеров-поселенцев: примером является чрезвычайно популярный и символический телесериал «Домик в пре­рии»13. Одна из его серий о Великой Зиме, случившейся в 1880-е годы, является особенно захватывающей и нагляд­ной, трогательной в изображении изобретательности и смекалки героев, благородства и стойкости духа в сложней­ших условиях, безропотного терпения перед лицом стра­даний и трудностей. Но в ходе повествования как должное принимается тот факт, никогда особо не упоминающий­ся, что семья Инголлс — к тому времени переселившаяся в город — автоматически полагает, сталкиваясь с види­мым согласием других живущих по соседству семей, что все суровые испытания следует переносить в одиночку. Никому не приходит в голову мысль, что переносить не-

13 Уилер упоминает очень популярную и известную амери­канцу любого возраста серию книг для детей, написанных Лорой Инголлс Уайлдер о жизни собственной семьи, в кото­рых подчеркивается самодостаточность, независимость и дос­тоинство существования семьи в условиях одинокой жизни на границе обитаемого мира. Впоследствии книги были экрани­зированы, и имя телесериалу «Домик в прерии» дала пернаЯ книга этой серии.

«атку топлива и пиши (необходимой для согревания тела), трудиться, сохраняя присутствие духа, и в целом выжи­рать в отчаянно трудное время можно вместе с другими 1)0дьми, живущими рядом, и освещение этого в сериале могло бы очень усилить впечатление от него. Подобная мысль не вызывает протеста; она попросту не возникает. Она в буквальном смысле оказывается невидимой в каче­стве варианта, поскольку выходит за пределы более ши­рокой культуральной истории — «парадигмы» о том, что явтяется мыслимым и, следовательно, доступным для раз­мышлений Таким образом история self «гнездится» в се­мейных и местных повествованиях, которые, в свою очередь, существуют в контексте более широких культу-ральных ценностей и, в конечном счете, транскультураль-ной парадигмы

В соответствии с этой культуральной историей лучше пожертвовать здоровьем и, возможно, самой жизнью, чем «навязываться другим» (или, хуже того, «принять благо­творительную помощь»). Благотворительность или поддерж­ка могут оказываться — более того, они, в какой-то мере, иолжны быть оказаны. Но их нельзя принять с легкостью 'без значительной угрозы повреждения истории self и ее отношений с культуральным повествованием и ценностя­ми — иными с ювами, без стыда. Эта установка является культуральной ценностью, и мы видим в нашей культуре множество ее копий в личных историях self например, в материале упражнения из главы 5. касающейся поддерж­ки и развития.

Корни моей семьи уходят в культуру и историю старого Юга США в его англо-европейской версии (с небольшой примесью индейцев чероки. с чем связана тайная исто­рия семьи, превратившаяся в явную, когда она в более щИрокой культуре перестала считаться источником сты-й3)- Более конкретно, первичным контекстом идентифи-кации являлась традиция, известная под названием "Южного либерализма», подразумевавшая застенчивое пРоизводное от линии, основанной на ценностях евро­пейского Просвещения. Традиция, прогрессивная в полити-

расовом отношении, выступала против движений

434 Интегрированное Self: повествование, культура и здоп . ^вь^

Ку-клукс-клана14 и Конфедерации15 за аболиционизм16 р героями являлись не конвенциональные («белые») фи е ры Юга, как Вашингтон и Ли17, а либеральные диссидецТЬ[ подобные Джефферсону (амбивалентно признававшегося обеими сторонами из-за весьма противоречивого отноще ния к рабовладению) или Сэму Хьюстону18. Истории после

14 «Южный либерализм» представляет собой социальнокультурную традицию меньшинства Юга США, вместе с темважную и влиятельную, контекстом которой было существо-вание рабовладения в этих штатах вплоть до 1865 года и, вдальнейшем — расового апартеида до реформ 1954 и 1964 го-дов. Сущность «южного либерализма» состояла непринятии по-добного отношения к афро-американиам и противостоянииКу-клукс-клану — тайной расистской террористической орга-низации, созданной в 1865 году на юге США в штате Тенне-си для борьбы с неграми и их белыми союзниками.

15 Конфедерация, или Конфедеративные Штаты Америки,представляла собой 11 южных рабовладельческих штатов, ко-торые подняли мятеж и в 1861 году отделились от США,объявив рабство «краеугольным камнем всего государственно-го здания». Конфедерация развязала Гражданскую войну вСША в 1861 — 1865 годах, в которой потерпела поражение, чтопривело к ее ликвидации.

16 Аболиционизм — движение в США в XVIII—XIX векахза отмену рабства негров. Его яркими проявлениями на югеСША были восстания рабов в 1800 и 1831 годах.

17 Роберт Ли (1807—1870) — главнокомандующий армиейрабовладельческой Конфедерации во время Гражданской вой-ны 1861—1865 годов.

18 Сэм Хьюстон — колоритная фигура американской по-литической истории XIX века. Родившись на Северо-ЗападеСША, был усыновлен одним из индейских племен, в кото-ром прожил несколько лет. В Техас попал, будучи протежеПрезидента США Эндрью Джексона, из Тсннсси. Участвовалв войне с Мексикой за независимость Техаса (1836) и егалпервым президентом Республики Техас, которая была неза-висимой в 1836—1845 годах и позднее в соответствии с догово-ром присоединилась к США. Затем, представляя Техас. Хьюс-тон был сенатором американского Конгресса. Когда в 186'году вспыхнула Гражданская война, он занимал пост губер-

ето включали усыновление индейским племенем, пре-

деНтство, сенаторство и, наконец, губернаторство в

Техасе, а также длительную оппозицию Конфедерации, в котороИ штат состоял. (В одном из красочных повествова­ли он, к тому времени уже престарелый герой, предпо-чеЛ забаррикадироваться в губернаторской резиденции, чицть бы не принять от законодательных органов Кодекс об Отделении19. В детстве меня поучали, говоря, что нация избежала бы огромной трагедии, если бы Техас прислу­шался к мнению Хьюстона, поскольку с самого начала без побережья Мексиканского залива дело Конфедерации в военном отношении было бы совершенно бесперспек­тивным).

На семейном уровне эти повествовательные ценности выражались в выборе карьеры членами семьи (мужчина-щи). Вообразимой (то есть свободной от стыда) являлась лишь такая профессиональная деятельность, как препо-

натора Техаса. Возглавляя движение против рабовладения, то есть «южный либерализм», он противостоял вхождению Те­хаса в Конфедерацию.

" Кодекс об Отделении был принят в феврале 1861 года вМонтгомери, штат Алабама, и должен был получить одобре-ние законодательных органов всех 11 отделившихся штатовСША, образовавших Конфедерацию. Когда его приняли зако-[нодатсли Техаса, он был послан на подпись губернатору, СэмуКьюстону. Тот имел право наложить на него вето, однако по-днимал беисмысленность этого, поскольку кодекс был принятВольшинством в 2/3 голосов, что означало его законность, не-взирая на вето губернатора. В этой ситуации Хьюстон решилэобще не брать в руки кодекс, тем самым создавая прецедент,ргда он не может вступить в силу, что могло дать время для

рйствий оппозиции. Он велел забить изнутри двери губерна-эской резиденции, и, таким образом, текст кодекса простомог быть ему доставлен Но спустя несколько дней их вяло-

1и, и Кодекс об отделении стал законом, несмотря на от-тствис подписи Хьюстона. Такова одна из колоритных исто-

Рмужественной, по мнению американцев, оппозиции раб-ву времен Гражданской войны.

давание, научные исследования, медицина, право; и если избиралась «либеральная» профессия, например врача или юриста, то их деятельность должна была осуществляться обязательно в сфере общественных услуг. Семейные преда­ния никогда не превозносили членов семьи, которые «подались на Запад и разбогатели»; скорее, они повество­вали о службе на общественном поприще, пожертвовании земли для постройки школы, борьбе с Ку-клукс-кланом или образовании, полученном благодаря личным и се­мейным жертвам. На уровне истории self предания озна­чали ценности весьма близкие к семье Уайлдер: автономию, независимость, «никогда ни у кого ничего не просить», свободу от долгов, гостеприимство и бод­рость духа, независимо от обстоятельств, и (особенно ала мальчика) ответственность за соответствующий мир, на­чинавшуюся с выполнения непосредственных обязанно­стей в семье и кончавшуюся оказанием помощи всем нуждающимся. Героями считались не чванливые фигуры, представленные в фильмах Джоном Уэйном, а персона­жи Грегори Пека (единственный моральный светоч Ат-тикус Финч в фильме «Убить пересмешника») или Гэри Купера в «Высоком вечере». Дело не в том, что эти цен­ности были достойны преклонения (хотя часто так и было) или являлись настолько автономными, что приво­дили к стрессу (иногда случалось и так). Речь идет, скорее, о том, что в каждом случае они были повествовательны­ми ценностями, выражавшимися и передававшимися по­средством истории, которым в сказках, представлявших образцы поведения (хорошего или плохого), придавались нормативные свойства и которые затем инкорпорирова­лись в контекстуализируюших историях self следующего поколения. Нетрудно увидеть, каким образом эти ценнос­ти посредством выбора способов реагирования на потреб­ности младенца и их удовлетворения начинают передаваться еще с колыбели и позднее закрепляются в символических историях.

Половая принадлежность20, культура и повествование

I Этот раздел приводит нас к наиболее фундаменталь­ной и универсальной внутренней культуральной границе, лежашей в основе и взаимодействующей со всеми други­ми субкультуральными границами и внутрикультуральны-ми дифФеРе,шиациями и являющейся основной в каждой истории self. Речь, несомненно, идет о категориальном различии, известном нам как половая принадлежность (gender), совокупности социально сконструированных смыслов, организованных вокруг границы приписываемого пола. (Мы используем выражение «приписываемый», по­скольку некоторые культуры и субкультуры признают на­личие более чем двух полов, в то время как в нашей культуре реальные случаи биологического гермафродитизма "фактически отрицают, обычно детям пол определяют иетко и даже хирургически меняют для достижения соот­ветствия двум нормативным категориям). Половая принад­лежность, наряду, возможно, с делением по возрасту, ■вляется единственной культуральной категорией, свой­ственной каждой культуре, которая имеет и биологичес­кую основу (как возрастные периоды, а в некоторых ^обществах — цвет кожи).

Повторим, однако, что выражение «имеющая биоло­гическую основу» совсем не означает, что половая при­надлежность является биологической или «заданной» в соответствии с нашим биологическим устройством. Пол,

20 В этом и следующем разделе английское слово «gender» [переводится как половая принадлежность, поскольку поняти­ем пол преимущественно описываются биологические, отчас-|ги психологические и социальные характеристики, однако [последние не учитывают в полной мерс и совершенно не [включают, например, культуральные аспекты пола. Встреча­вшийся иногда в литературе прямой перенос термина — ген-дср. по нашему мнению, пока для русского языка звучит до­вольно абстрактно и непривычно. Вместе с тем, в этом тек­ите производное от него прилагательное передается как Ш^ендеоная история, грндерная культура и т.п.

действительно, является биологическим, заложенным в нашей ДНК и затем фенотипически выраженным в про­цессе эмбрионального развития. Что касается половой при­надлежности, то она представляет собой культуральный конструкт, социально сконструированную совокупность убеждений, ожиданий и норм, различающихся в зависи­мости от принадлежности к определяемой полом группе Вопрос о том, до каких степеней и пределов биология может накладывать ограничения на относительные конст­рукции каждого пола, в настоящее время является предме­том горячих обсуждений; причем ведущая точка зрения, по всей видимости, представлена интерактивной социобиоло-гической моделью, хотя она и недостаточно разработана. Несмотря на проводившиеся в течение нескольких десяти­летий интенсивные академические исследования, практи­чески никакие из нормативных для разных обществ и предположительно «врожденных» характеристик половой принадлежности не получили четкого подтверждения в кон­трольных исследованиях, кроме роста и веса, мышечной массы, быстроты освоения языковых навыков и общих мо­торных характеристик (Money, Ehrhardt, 1972). Однако сте­пень вариативности этих характеристик в пределах каждой исследуемой группы оказалась больше, чем в средних по­казателях данной переменной между группами. Бытующие в каждой культуре или субкультуре убеждения о биологи­ческой обусловленности определенной тендерной характе­ристики, несомненно, являются глубинной частью повествовательной «истины», принадлежащей этой куль­туре. Но в разных культурах эти «истины» значительно раз­личаются и с течением времени существенно меняются в пределах одной и той же культуры — это относится и к субкультуре, известной под названием «наука».

Половая принадлежность и история self

Для нашего обсуждения является важным, каким обра­зом половая принадлежность входит в историю self и оп­ределяет ее. В реальности, как часто отмечали авторы научных исследований, посвященных вопросам половой

принадлежности, в культуральном смысле не существует Екого объекта, как «человек» или «человеческое существо». Существуют мужчины и женщины, мальчики и девочки: люди, обладающие половой принадлежностью. Случаи, когда мы встречаем ссылки на «людей» без указания пола, связа­ны с обстоятельствами, в которых пол действительно не к|меет отношения к сообщаемой информации, скажем, при ■поминании числа жертв стихийного бедствия или если •половую принадлежность стремятся завуапировать, напри­мер, во фразах типа «число американцев, живущих за чер­той бедности» (в основном женщин) или «количество Американцев, пострадавших в ходе военных действий во Вьетнаме» (в основном мужчин)- Даже «транссексуалы», вне зависимости от проведения им оперативного вмеша­тельства, обычно приписывают себе определенный пол, с которым идентифицируются или, но крайней мере* име­нуют себя «транссексуалами», но не «бесполыми». То есть в абсолютном большинстве случаев они стремятся к изме­нению, а не ликвидации тендерной категории.

Иными словами, половая принадлежность является час­тью нашей истории self, совместно конструируемой с мо­мента рождения — невозможно, еще до него, стоит |вспомнить различные народные и научные способы внут­риутробного определения пола ребенка или дифференци­рованные планы родителей и других родственников, (ожидающих прибавления в семействе, несущих или состав­ляющих различные истории self в отношении еще не родив­

шегося ребенка. Эти проекции и ожидания — позитивные и негативные, состоявшиеся или несбывшиеся — далее ок­рашивают то, каким образом встречают младенца и обра-

дются с ним, насколько он с самого начала жизни

казывается связанным (или нет) с семьей или даже пред-

ествующими поколениями. В предыдущей главе, обсуждая

нтерсубъективность, мы показати, как культура включа-

ся в самое раннее обращение с ребенком путем «проек­

тивного озвучивания», когда родители произносят реплики

-а ребенка - жесты и проекции, интенсивно окрашенные

с их стороны тендерными системами убеждений (см.: Fogel. '1993) И истории self которые мы в дальнейшем конструи

руем, как показано на страницах этой книги, должны ин­корпорировать, приспосабливать или по-иному присваи­вать важные истории, бытующие в социальном мире ухаживающих лиц и составляющие часть релевантного поля ребенка (подробнее см.: Wheeler, Jones, 19%).

Когда рождается ребенок, тендерные повествования наряду с остальными культуральными историями и цен­ностями входят в определенные воспитательные нормы и стили группы и семьи, отличающиеся в зависимости от пола ребенка. Например, установлено, что в нашей куль­туре с мальчиками младенческого возраста обычно доль­ше играют и уделяют им больше внимания, вместе с тем позволяя дольше плакать и проявлять дистресс, по срав­нению с девочками-сверстницами. Соответственно девоч­кам создают больший комфорт и в целом уделяют меньше внимания. Не удивительно, что в результате многие маль­чики вырастают, обладая меньшей склонностью к внут­ренней жизни и установлению отношений и большим стремлением (более того — обязательством) к внешним достижениям — в то время как относительно себя многие девочки и женщины несут прямо противоположные ожи­дания и склонности по сравнению с лицами мужского пола (Wheeler, 1998).

Чтобы увидеть, как тендерные отношения и истории .уе//проявляются в реачьной жизни, обратимся к материа­лу упражнений, приведенному в четырех прошлых главах, и подумаем, сколько обсуждавшихся трудностей и кризи­сов развития self касалось случаев какого-либо характер­ного гендерного поведения. Острота проблем, связанных с «излишней чувствительностью» Джейка, «умничанием и острословием» Элеоноры и агрессивной энергией Кэйти, состояла в том, что эти характеристики противоречили тендерным нормам в «предпочитаемых историях» их се­мей и культуры. Как и многие индивидуальные трудности развития, с которыми мы сталкиваемся и пытаемся пре­одолеть в одиночку, эти формы поведения оказались «ди-стоничными» в тендерном отношении: они «не попадат» в струю» доступной поддержки в местном поле — поддерж­ки, организованной вокруг гендерного измерения.

L Если определенная проблема развития и не является ^едсшием прямого противоречия какой-нибудь домини­рующей тендерной норме, она была бы полностью иной, будь ребенок противоположного пола. Парализующая зас-Lh4Uuoct ь Джейн оказалась бы совсем разрушительной для Лдьчика, а хорошие физические данные Сэма не сослу­жили бы ему столь хорошую службу в качестве компенса­ции дислексии, будь он девочкой. В каждом случае ребенок конструирует историю self на которую влияют определя­ющие наличие поддержки внешнего поля ограничения Ьомннирующих семейных и культуральных историй, и они формируются и устанавливаются в соответствии с преоб­ладающими тендерными нормами.

Поле, в котором мы рождаемся, является тендерным; истории self которые наследуются, приспосабливаются и более или менее хорошо интегрируются, служа на пользу или во зло, представляют собой тендерные истории. В раз-пых культурах конкретные условия этой связи во многом различаются. Неизменным остается лишь факт, что куль­тура связана с тендерными различиями и обусловленные ими ценности и смыслы, как и все культуральные ценно-сти и смыслы, содержатся в нас и передаются нами в форме повествования.

Значение повествования для культуры и половой принадлежности

В конечном счете, наша ^^-организация в поле, про­исходящая из нею, по форме является повествованием: оно представляет собой основную структуру соответству­ющей «почвы» знаний о себе и мире, привносимых нами в каждый новый контакт и момент актуальной интегра­ции поля опыта. Этот вывод следует из непосредственных свойств se/f-процесса и человеческой природы, которые исследоватись, словесно выражались и конструировались в Диалоге с \ частниками упражнений на протяжении всей Книги. 11риближаясь к ее копну и размышляя о .^-процессе F целом, мы неизбежно обнаруживаем, что эта целост­ность является историей, организованным и осмысленным

гештальтом. конструируемым во времени. Мы утвержда­ли, что дело обстоит подобным образом совсем не случай­но и не в силу только влияния культуры, а вследствие природы $е//-процесса и эволюционной необходимости Культуры являются историями потому, что повествова­ние представляет собой основную структуру осознавания Именно путем представления, сохранения и проверки це­лостных осмысленных последовательностей: условие + собы­тие + исход мы творчески и гибко решаем проблемы и выживаем в трудном поле. Эти последовательности опре­деляют, что мы подразумеваем под историей или пове­ствовательной формой.

Иными словами, мы осуществляем эту последователь­ность не потому, что «таким является мир» (в конце кон­цов, мы можем лишь строить догадки о его природе), а в силу соответствующей деятельности нашего self-процесса (можно полагать, деятельности, находящейся в некоторой эволюционной конгруэнтности с какими-то повторяющи­мися моделями внешнего поля). Пользуясь понятием Кан­та (Kant, 1781), можно сказать, что история является основной категорией нашего рассудка, поскольку мы не способны дотронуться руками до таких относительных понятий, как пространство, время, количество, число, сравнение, причинность или «следствие», будто они на­ходятся «где-то снаружи», и для обладания возможнос­тью организации окружающей среды и взаимодействия с ней вынуждены пользоваться ими во «внутреннем мире». Поле опыта, в котором мы рождаемся, а затем начинаем интерпретировать и конструировать, является структури­рованным до того, как мы появились в поле и вырастаем в нем, — и эта структура, говоря субъективно, неизбежно имеет повествовательную форму. Нас привлекают истории, поскольку мы сами являемся историями: знаем себя и мир в форме истории.

В этом случае культура представляет собой конкретизи­рованное повествование, помешенное в местный контекст Она явтяется историей или их совокупностью, объединяю­щей (н этом состоит функция любого повествования) »ен' ность со следствием, настоящее с будущим и индивида с

дой группой. Культура не составляет некоторого «добав-ится» к отдельно существующему индивиду, как представ-ет парадигма индивидуализма. И в еще меньшей степениа является чем-то, по своей природе противостоящим

тественным импульсам и желаниям индивида, как утвер-[ает ее экстремальная фрейдовская и ницшеанская фор-

| На самом деле не существует индивидов вне конкретнойяьтуры. Нашему основному self-процессу и природе selfйственно конструирование самой широкой из всех воз-ных осмысленных целостностей в релевантном поле,

скольку чем в большей степени некоторое целостноенимание контекстуализирует меньшие целостности, тем

льшую прогностическую ценность оно представляет. Та-м образом, мы осмысленно и динамично контекстуали-

ируем себя в семейном, групповом, субкультуральном,Ьультуральном и окончательном духовном или космогони-ческом смысле по необходимости и согласно характеристи-ам природы нашего self и self-процесса.

И, наоборот, культуральная история контекстуализи-

ует историю self как парадигма контекстуализирует куль-

|уру и идеологию в серии отношений, «встроенных» в культуру. Культура устанавливает пределы историй self которые мы способны вообразить, сконструировать и про­жить, — и она продолжает окрашивать и снабжать их ин­формацией даже там и тогда, где, как мы уверены, нам ►далось нарушить или преодолеть эти пределы. В качестве индивидов мы выделяемся из нашего социального и куль-турального окружения: однако мнение, что это отличие отделяет нас от культуры, представляет собой лишь часть мифологии индивидуализма. Мы сконструированы из поля, которое является культурально структурированным. Таким образом, не мы находимся «в культуре»; скорее, культура существует в нас, содержащаяся и передаваемая в пове­ствованиях, организующих нашу жизнь, которыми мы Живем и которые рассказываем.

k Культура и повествования всегда являются гендерными историями. Половая принадлежность динамически присут­ствует в любом культуральном смысле или истории, будь *о в тексте, субтексте или в них обоих. Фразы типа «Муж-

KCL

РУ<

чина не бежит с ноля боя» или «Так ты никогда не вый­дешь замуж» являются фрагментами повествования, а остальная часть истории подразумевается или незримо при­сутствует. Наша основная транскультурадьная парадигма индивидуализма является тендерной: она транслируется по-разному для мужчин и женщин и по-своему в каждой культуре (примеры передачи в нашем обществе парадиг­матических ценностей в историях от женщин мальчикам см.: Silversteine, Rashbaum, 1994; Real, 1997).

Половая принадлежность качественно отличается от всех остальных субкультуральных границ. Она лежит в основе и поэтому взаимодействует с любой другой внутренней границей или дифференциацией независимо от их контак­та друг с другом (причем некоторые из них действительно взаимодействуют, а другие — нет). Например, в современ­ном обществе США положение бедного афро-американца влечет за собой совершенно иные культуралькые смыслы и последствия, чем положение богатого или относящегося к среднему классу — лет семьдесят пять или сто назад подоб­ных различий не было. Иными словами, в культуре того времени эти границы — цвет кожи и социальный класс — динамически не взаимодействовали, а сегодня находятся в контакте. (Данное обстоятельство не означает, что тогда положение богатого афро-американца не являлось лучшим, чем бедного; оно, несомненно, было лучшим, но это не изменяло культурального смысла и последствий границы, обусловленной цветом кожи. Даже сорок лет назад, во вре­мена моего детства на юге США в Далласе, весьма обес­печенный врач афро-американец, как и его бедный соплеменник, не имел права пользоваться магазином де­партамента иди комнатой отдыха в гостинице.)

В отличие от этой ситуации, положение афро-амери­канского мужчины в те времена было в значительной мере иным, чем у афро-американской женщины, включая раз­личие в культуральных смыслах, ценностях, риске и по­следствиях. Эта ситуация сохраняется и в настоящее время, более того, по сей день положение бедного мужчины афр0' американца существенно отличается от положения бед­ной женщины с тем же цветом кожи. Еще раз отметим-

цто половая принадлежность взаимодействует со всеми ак­туальными кулыпуральными границами. I Как уже говорилось, половая принадлежность являет­ся культуральной конструкцией, возведенной вокруг био-

^^■ических/анатомических различий полов. Используя предложенные нами феноменологические понятия, ее

^Ъжно определить как дифференциальный код или карту поддержки и стыда, существующую в социальном поле, в со-

иветствии с присвоенным полом. То есть определенные рмы поведения, отношений и опыта оказываются

оддержанными для одного пола и подвергаются при-ктыживанию для другого и. наоборот, формы поведения и опыт не принадлежат к тендерным, если не подлежат [подобному дифференцированному пристыживанию или Воддержке. В любом человеческом обществе структуриро­ванное поле культуры всегда является гендерным: исто­рии несущие культуру и передающиеся в ней, являются Шгендерныпц историями. В свою очередь, они снабжают ин­формацией и ограничениями, что свойственно любым культуральным повествованиям, наши собственные ген-Щерные истории self. Сложности в процессе развития, свя­занные с нарушением какой-то тендерной нормы, могут ■жазаться наиболее тяжелыми для ребенка (и взрослого) И* труднее всего поддаются интеграции. Существует очень Кольшая вероятность, что, столкнувшись с подобными проблемами, человек будет стремиться разрешить их в одиночку (и в результате возникнет ригидность и обед-Ввие self что часто происходит при столкновении с труд-Истями в отсутствии поддержки).

Заключение и выводы

Г Self, которое мы ищем и находим, обращаясь к нашему■ичному опыту, каким он ощущается и проживается, яв-ляется активным процессом сканирования, интерпрета-и, переживания, оценки, прогнозирования, действияздания смыслов из целостного поля и составления его

Ррты, на которой в ходе этого проиесса мы обозначаем"ебя. Создаваемые смыслы всегда представляют собой по-

кат