- •Часть I
- •Глава 1.
- •1 Мартин Хайдеггср в поздний период своего творчест ва писал об антитезе двух установок: бездушно-технического
- •13 Людвиг Витгенштейн (1889—1951) — создатель аналитической философии, в частности, концепции «совершенного» или «идеального» языка. Известен афоризмом: «Мир — это описание мира».
- •15 Платон. Государство / Платон. Сочинения. В 3 т.: Пер. Сдревнегреч. Т. 3. Ч. 1. М.: Мысль, 1971. С. 89—455.
- •23 По Платону, к миру «идей» прежде всего принадлежат «идеи» высших ценностей и абсолютных качеств, к которым относятся «идеи блага», «идеи истины», а также «прекрасного» и «справедливого».
- •28 Прежде всего, в лице Жан-Поля Сартра и Альбера Камю.
- •3(1 Уилер имеет в виду учение Лейбница о субстанциях-Монадах, своего рода вечных единицах бытия, жизнь которых
- •1Оследствия этих взглядов являются насущными и чрез
- •44 «Первичный процесс» или «первичный позыв» по Фрей-
- •44 Томас Гоббс (1588—1679) — знаменитый английский
- •54 Ницше называл это «попыткой перевернутых оценок», которая была одним из ключевых принципов его философской системы.
- •1Римеч. Редактора), от мировоззрения и апологии нацистов,
- •56 Принятый перевод последнего термина на русский язык -«бытие-для-другого». См.: Сартр ж.П. Бытие и ничто. М.: Рсс публика, 1999. Ч. 3.
- •Глава 2. В поисках альтернативной парадигмы
- •I смысл жизни. Однако, как мы видели, экзистенциалис-ов ограничивали узы скрытых кулыуральных положений
- •Ie интеграции исследований аффективно-когнитивных
- •3) Третье отчетливое различие, значительно сглаженное приведенными рассуждениями, касается эмоций "
- •0 Поля и, следовательно, вашего техпроцесса на взаим-
- •996 А). Как будет видно из следующих глав, эти соображения
- •Часть II
- •I ценности, служащие компасом для действия и обозна-
- •1Ы прошли вместе с его участниками путь от первичного
- •Глава 4. Self и контакт — интеграция и процесс в поле жизни
- •Стратегии и способы разрешения проблем
- •Джейк: слишком чувствителен
- •I, то, чем я в соответствии с моими представлениями
- •1 По Салливапу, свои действия, вызывающие ярко выра-енный негативизм у взрослых, ребенок не ассоциирует с
- •1Бо из ситуации, сопряженной с возникновением такой
- •Каким образом прежнее решение является сильной стороной или проблемой сегодня
- •I если на то пошло, то и устаревшая, нынче ставшаяегибкой его модель когда-то сама была таким «проры-ом», новым контактом и творческим решением старойизненной проблемы.
- •Глава 5. Поддержка и развитие — Self в поле
- •1Я часть странным и неожиданным образом — отри це-льной? Почему так происходит? Что именно в структурелученной в наследство парадигмы индивидуал и 1ма де-
- •1Ы продолжаем получать новые ассоциации.
- •Поддержки творческого решения
- •Iy стилю расти и развиваться. (Сэм вместе с другимиытался разобраться с «темной стороной» своих сильных
- •1Ь1х и лишенных поддержки сферах нашей жизни, кого-bie возникают, если неожиданно появляется какой-ни-
- •Глава 6. Стыд и подавление — Self в разорванном поле
- •2 Contagiosa? (лат.) — заразный, в психологии — заразительный.
- •Глава 7. Восстановление Self. Близость, интерсубъективность и диалог
- •Глава 8. Self как история: повествование, культура и пол
- •1«Езные целостности понимания, служащие нам почвой для последующей интеграции, дающей возможность разреще_ ния задачи, и для конструирования нового смысла.
- •466 Гештальттерапия поспгмодер,,
- •I с нем. В в Бибихина. М.: Ad Marginem, 1997. Wleider, f. (1983) The Psychology of Interpersonal Relations.
- •472 Гешталъттерапин постмодерНа
- •480 Гешталыптерапия постмодерн
- •3 Zeitgeist (нем.) — дух времени.
- •482 Гештальттерапия постмодерН(1
- •486 Гештальттерапия постмодерНп
- •Часть I
ании зависят от активных условий близости. При этом ы не «обретаем self» вначале, а потом идем на риск бли
зости (которая в подобном случае угрожала бы благополучию self). Напротив, self растет и приобретает новые измерения и силы именно в близости — это положение прямо противоречит постулатам и подспудным смыслам унаследованной парадигмы индивидуализма.
В этой, последней части мы обратимся к живому процессу полностью интегрированного self. В первую очередь мы обнаружим, что живущее self по своей природе совершенно естественным образом является повествовательным. Иными словами, наш естественный я^-процесс во времени заключается в конструировании осмысленных последовательностей, поскольку именно они дают нам возможность решать проблемы, выживать и расти. Мы ишсм и рассказываем истории, потому что структуры осознавания и истории имеют одну и ту же форму. Более того, через «встроенные» истории индивидуальное self получает свой контекст и содержится в культуре. Этому посвящен материал следующей главы: «Self как история: повествование, культура и пол». Далее мы перейдем к заключению, подводя итоги предпринятого в книге путешествия и раздвигая горизонты нового понимания эволюции, политики и здоровья.
Глава 8. Self как история: повествование, культура и пол
Человек является животным, рассказывающим истории, быть человеком означает иметь историю и рассказывать ее. Отчего это так? Почему не существует ни одной культуры, не обладающей историями? Более того, можно сказать, что культура определяется и продолжает существовать благодаря определенным рассказываемым историям, с которыми идентифицируются ее представители; в реальном смысле культура представляет собой то же самое, что и истории, которые рассказывает большинство людей, принадлежащее к ней. Чем обусловлено это явление и ка-
ким образом оно соотносится с пониманием self как естественного процесса и человеческой природы, которое мы конструируем? Является ли история только побочным продуктом языка, так сказать, перегрузкой нашей развившейся в процессе эволюции лингвистической способности? Или же все наоборот: и язык без истории вообще представить себе не возможно? Совершенно очевидно что существует повествование без речи (балет, пантомима, танец пчел или специфические, сложные вокализации некоторых животных, которыми выражаются сложные инструкции и информация о последовательности различных обстоятельств). Однако язык без повествования представляется весьма ограниченным, не более чем серией реакций и сигнальных вокализаций, лишенных временной размерности в описании последовательности событий и синтаксиса. (Иными словами, на протяжении всей книги мы пытались показать, что благодаря определенному «устройству» человеку свойственно конструировать и использовать соотношения между отдельными названиями предметов, выходящих за пределы простой линейной последовательности и показывающих, каким образом одна вещь или ситуация соотносится с другой — именно таким образом мы разрешаем поле опыта в соответствии с природой своего осознавания.)
Однако, возможно, повествование историй является результатом нашего воспитания, того, чему мы учимся в ходе «социализации», и его врожденной «встроенное™» в нашу природную структуру и self-nvouecc не существует? Аналогичным образом в старой модели ^//отношения рассматривались в качестве чего-то «добавленного» к ранее существующему индивиду (кстати, подобно ощущению себя и другого, близости, смыслу и той степени интерсубъективности, которую она допускала), в то время как мы утверждаем, что они являются неотделимыми от наиболее фундаментальных потребностей, влечений и способностей процесса осознавания и развившейся в холе эволюции природы человека). Даже слово «социализация» в модели инд"' видуализма, казалось, подразумевает, что сначала мы не представляем собой социальных существ и нас необходимо
(сделать ими, несмотря на природу нашего selfvuwi в противовес ей (ведь основным положением является индивидуалистическая парадигма). Но, если это является правдой и повествованию люди «только учатся», почему не сушеству-еТ ни одной человеческой культуры, обладающей языком без историй, как нет культур, в которых у людей отсутствует имена, категории отношений, а также совокупности смыслов и убеждений относительно их происхождения и места в системе всего сущего, причем все они содержатся в историях и прочно связаны с ними?
Социальное научение, несомненно, играет в этих процессах огромную роль. Переходя от культуры к культуре, от семьи к семье, от олной группы, обладающей идентичностью, к другой, мы обнаруживаем, что между конкретными историями, описывающими понимание self, другого человека, взаимоотношений, социальных и иных смыслов, имеются огромные различия, — и они существенно отличаются у разных людей, принадлежащих к одной культуре (хотя обычно они объединяются в группы в соответствии со сходством представлений). В каждом случае социальное научение наполняет истории конкретным содержанием в зависимости от конструктов и ценностей соответствующей культуры, семьи и личности. В этом состоит относительность смыслов и ценностей — взгляд, впервые высказанный Ницше (Nietzsche, 1956) и развиваемый в наше время различными школами и мыслителями, которых можно отнести к одному течению — леконструктивизму. Деньги, убийство, дядюшка со стороны матери — эти понятия в разных обществах, различных религиозных или этнических группах, в разных семьях имеют различный смысл; и истории каждой группы, посвященные этим и другим темам, соответственно отличаются. В древнеримской культуре бытовал МиФ об основании Рима братьями Ромулом, Ремом и волчицей, восходивший к Энею и Троянской войне, — миф, к°торый способствовал объединению земель вокруг города-государства и оправдывал завоевание Греции и присвоение ее культуры. Позже, в условиях напряжения, переживавше-г°ся многонациональной империей, в нем стало довольно 4,ало смысла, и у германских завоевателей он совсем исчез.
Культуру и общество Израиля определенное время объединяли истории европейского сионизма и Холокоста — истребления евреев нацистами, однако они имели мало отношения к иммигрантам, прибывшим в более поздние времена из неевропейских стран, и в результате в современном обществе и политике Израиля возникло некоторое напряжение и т.д.
Никаких отличий не существует только в факте, что в любой культуре имеются подобные истории и они служат в ней ориентиром и руководством к другим смыслам и действиям. Сходным образом каждый отдельный человек создает и несет в себе некую карту социальных ожиданий и отношений с людьми, с которыми ему/ей приходится контактировать и взаимодействовать. В процессуальной структуре всех этих историй есть столько сходного, что китайская сказка для детей, созданная в XII веке, является не только вполне понятной, но и интересной для современного пятилетнего малыша, живущего в Париже или Нью-Йорке, и он не испытывает ни малейших трудностей в ее понимании. Почему? Если история представляет собой «лишь культуру», сугубо приобретенное умение, не лежащее на унаследованном структурном основании, то, как получается, что истории одной культуры оказываются совершенно понятными для другой — более того, становятся «царскими вратами»1 для понимания между ними? С другой стороны, если повествование представляет собой фундаментальное структурное и процессуальное динамическое измерение природы self то каким образом оно работает, что говорит о нас, нашей работе и отношениях с людьми в конструируемой нами перспективе?
В этой главе мы предложим иную точку зрения на природу и функцию повествования, вырастающую из понимания self и .«?#~-нроцесса, которое рассматривается в лежащей перед вами книге. В соответствии с ним мы представляем историю как очередное понятие, которое в старой парадигме опыта self означало одно, а в нашем новом
1 В оригинале приведено латинское выражение «via regta* ~~ королевская дорога. — Примеч. переводчика.
понимании — нечто совершенно другое. Мы постараемся доказать, что подобному тому, как целостно организованные картины являются основными конструктивными блоками процесса восприятия, история представляет собой основной конструктивный элемент self-процесса в мире, организации индивидуальной и культуральной почвы, которую мы конструируем и несем, элемент, лающий возможность осмысленного взаимодействия с каждой новой ситуацией и другими людьми. Self известное нам, self которым мы взаимодействуем и живем, является и должно быть историей. 5е^-организация и se//-npouecc основаны на истории, растущей в поле и из поля, известного нам как история; и это так благодаря заданным параметрам нашего процесса осознавания — невзирая на то, говорим ли мы о личной истории или культуре, религии или науке.
Чтобы разобраться с природой и функцией повествования, нужно, прежде всего, рассмотреть, что мы понимаем под термином «история» не абстрактно или метафорически, а в феноменологическом смысле — то есть в смысле нашего осознавания и опыта и процессов их конструирования в реальной жизни. Приняв подобное простое процессуальное определение, мы последний раз обратимся к нашей группе и посмотрим, как обсуждаемое Явление выглядит в нашей жизни, отношениях и актуальном росте self в поле.
Элементы истории
Какие элементы являются определяющими для истории? Что именно превращает определенное сообщение в повествование — или в своей основе любое высказывание по форме являе гея повествовательным, по крайней мере, потенциально или имплицитно2? Ранее уже говорилось,
2 М.М. Бахтин, к которому неоднократно обращается 'Уилер, рассматривал высказывание как реальную единицу речевого общения. Высказывания различаются по объему, содержанию, конструкции, но обладают общими структурными особенностями, прежде всего границами. Границы высказываний опредспяются сменой речевых субъектов.
что мы «устроены» таким образом, что сканируем и интерпретируем поле опыта в виде целостных картин, организованных образов или «карт», которые автоматически стремимся связать с другими и встроить в более широкий контекст смыслов и предсказуемости, чтобы эти образы стали для нас по меньшей мере потенциально полезными. Эти организованные целостности (или «гештальты») являются изначальными единицами восприятия; в этом открытии состоял основной инсайт гештальт-движения в психологии, начавшегося около столетия тому назад. Он отличался от господствовавшей в то время линейной модели перцепции, стремившейся объяснить наши когнитивные процессы путем сведения их к люменам, децибелам и другим «объективно измеряемым стимулам» без обращения к центральному вопросу: каким образом «грохочущий и жужжащий хаос», о котором говорил Джемс (James, 1983), организуется в единицы, связанные с другими единицами, и насущным контекстом реальной жизни (более подробно см.: Wheeler, 1991).
Однако «целостная» картина или даже контекстуальная карта еще не являются историей. Последнюю, в крайнем случае, можно назвать лишь фоном для истории, частью контекста или условием поля, в котором и из которого может начаться история. Возьмем предложения и фразы, сами по себе очень организованные, например:
«Ночь была темная и бурная»;
«Долгое время я ложился спать рано»;
«Как-то морозным утром после студеной ночи на исходе зимы 1997 года я проснулся оттого, что меня трясли за плечо»;
«Ярость, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына»;
«Стану ли я героем своей собственной жизни, должны
показать эти страницы»; «Это было наилучшее из времен, это было наихудшее из времен»
или пример классической интерсубъектной иронии, которую столь ценили поклонники Джейн Остин:
«Общепризнанная истина состоит в том, что молодому мужчине, обладающему весьма большим состоянием, явно недостает жены».
Каждое из приведенных предложений является нача-ом хорошо известного литературного произведения, при-
ем фраза «Ночь была темная и бурная» представляет собой«битое классическое вступление к банальной истории (на-ример, персонаж юмористической газетной полосы Сну-
и, начиная свой так и не доведенный до конца роман,одобно писателю Гранду из романа Камю «Чума» навяз-иво писал именно эту фразу, затем рвал лист бумаги иновь переписывал ее). Другие предложения взяты соот-
етственно из произведений Марселя Пруста, Артура Ко-
ан-Дойля, Гомера, Чарльза Диккенса (два) и Джейнстин. Каждое из них по-своему является интригуюшим иставляющим призадуматься. Если произнести эти фразыуппе слушателей (не знающих самих «историй») и ни-
его больше, то мы, вероятно, получим смесь следующих,
вучащих на одной ноте ответов: «А дальше?», «И что жероизошло?», «Ну и что?» или даже «Кого это волнует?»,озможно, ответы окажутся и более показательными:
Зачем вы мне это говорите?», «Что вы хотите этим ска-
ать?» — еще раз иллюстрируя мысль, подробно рассмот-енную в главе 3: мы естественным образом обязательно
~едполагаем, что практически всегда поступки людей (как
наши) обусловлены некоторой причиной и для установ-
ения контакта и взаимодействия с ними мы обычно нуж-емся хотя бы в рабочей гипотезе, какова эта причина,
ак заметил философ диалога Михаил Бахтин (Bachtin,86/Бахтин, 2000), мы никогда не говорим «просто так»:
орее, мы разговариваем с каким-то человеком или ауди-ией (подразумеваем их присутствие, хотя бы в вообра-
ении) по какой-то причине3. Зная это обстоятельство,
i В недавно опубликованном фрагменте из рукописного асдедия М М Бахтина находим: «Не я смотрю изнутри свои-
t глазами на мир, а я смотрю на себя глазами мира, чужи-
и глазами; я одержим другим. У меня нет точки зрения на
бя извне, у меня нет подхода к своему собственному внут-
слушатель стремится найти причину. Если пренебречь этим контекстом отношений и повествования, то сообщение окажется бессмысленным, о чем более подробно речь пойдет ниже.
Совершенно ясно, что ни одно из приведенных предложений не является историей — пока. Если мы снова спросим группу: «Почему?», то прозвучат примерно такие ответы: «Потому, что это еще ни о чем не говорит», «Ведь ничего не происходит» или «Я жду, что будет дольше». Вступительная фраза предназначается для привлечения внимания, и мы полагаем (по крайней мере, в данный момент, пока в буквальном или переносном смысле не переключились на другой канал), что человек стремится привлечь его, и, значит, для этого имеется какая-то причина, и нам, вероятно, стоит проверить, какова она.
Теперь, как только мы добавим нечто, следующее «дальше», у нас окажется, по крайней мере, начало истории. Переходя от наблюдения или ситуации к действию или событию, мы уходим от статической картины или простого гештальта к живой последовательности во времени, иными словами, от «простого описания» в область чувственного опыта — и более высоких ставок. По мере проживания реального опыта мы не просто пассивно замечаем и регистрируем происходящее (как утверждает так называемая теория «случайного научения»): мы замечаем реальность для осуществления в отношении ее каких-то действий, направленных на выживание, достижение бла-
реннему образу. Из моих глаз глядят чужие глаза» (Бахтин ММ-Автор и герой: К философским основам гуманитарных наук. СПб.: Азбука, 2000. С. 240). А в работе «Проблема речевых жанров» (1953) читаем: «Всякий говорящий сам является в большей или меньшей степени отвечающим: ведь он не первый говорящий, впервые нарушивший вечное молчание вселенной, и он предполагает не только наличие системы того языка, которым он пользуется, но и наличие каких-то предшествующих высказываний — своих и чужих, — с которым его данное высказывание вступает в тс или иные отношения (опирается на них. полемизирует с ними, просто предполагает их уже известными слушателю)» (там же. с. 260—261).
гоПолучия, взаимодействие с реальными ситуациями, проблемами и обстоятельствами. Кроме того, в реальном опыте мы обычно сталкиваемся с тем, что одно обстоятельство «приводит к другому». Скажем больше, все задачи нашей жизни и естественного se^-npouecca обязательно организуются вокруг конструирования полезного понимания, какими образом одно обстоятельство приводит к другому или зависит от него. Это понимание помогает нам решать возникающие проблемы, справляться с многочисленными Ьцрчами. с которыми мы реально или потенциально сталкиваемся в любой момент жизни.
Иными словами, история начинается, когда одно обстоятельство приводит к другому. Сначала у нас имеется ситуация, конкретные условия некоторого поля в определенное время. «Была однажды старушка, которая жила в большой бедности со своим единственным сыном по име-|ни Жак» — так начинается классическая сказка Шарля Перро. «У них была единственная корова, и когда у нее иссякло молоко, мать послала Жака на рынок, чтобы продать ско-шлну и раздобыть денег на хлеб». Два элемента уже оказались связанными друг с другом: второй не только следует за первым по порядку (или подчеркивает первый элемент, описывающий текущие условия, придающие контекст определенному' событию), но и является его следствием. Другими словами, понятие «приводить к чему-то» выходит за пределы простой последовательности или серии. С помощью синтаксиса для обозначения определенных взаимоотношений между словами простое «и» заменяется более сложными союзами обстоятельств. Их использование обо-■начает отношения, подчеркивающие предсказуемость событий: «после», «но», «если», «из-за», «несмотря на», «хотя», «следовательно», «как только», «пока» и так далее. •Эти сложные элементы связи показывают, каким образом рдно явление вытекает из другого, при каких обстоятель ствах и условиях некоторое событие благоприятствует или препятствует следующему. Только с появлением синтаксиса человеческая речь превращается и нечто большее, чем
сигналы, перечни, вокализации и движения, и становится
рдезным инструментом для овладения миром.
Но у начавшейся истории есть продолжение. Из-за того что они были бедны, мать посылает Жака продать корову' Но Жак оказывается глупым мечтателем. Вскоре к нему подходит человек и предлагает волшебные бобы. И тогда за бобы Жак отдает ему корову. Конечно, мать очень сердит, ся. Поэтому она выбрасывает бобы за окно. Пока они спали... И так далее. Связывающие слова могут быть явными и скрытыми; но, так или иначе, их значение состоит в определении соотношения элементов в пространстве и времени, а также в установлении причинных связей, кроме того, они организуют набор отдельных слов и возвышают его до осмысленного целого. Иными словами, синтаксис и история оказываются очень близкими: структурные компоненты языка и артикуляция осмысленных отношений между вещами и словами составляют повествование.
Эти взаимоотношения, как отмечал еще Кант (Kant, 1781), являются «категориями рассудка»: причинность, последовательность, отрицание, количество, сравнение, часть/ целое, понятия пространства и времени — поскольку их нельзя взять в руки или найти в природе4. Скорее, их приходится выводить — или, как говорится в нашей книге, конструировать; и устройство нашего ума должно позволять это делать, иначе мы вообще не сможем понимать наш мир и взаимодействовать с ним. Для Канта эти «категории»
4 Одной из частей трансцендентальной логики Канта в «Критике чистого разума», вышедшей в Риге в 1781 году, является «трансцендентальная аналитика», которая рассматривает научное рациональное познание, оперирующее формальной логикой и гносеологическими категориями. Согласно Канту, рассудок имеет дело с априорными категориями, являющимися «не знаниями, а только формами мышления». Они делятся на категории количества (единство, множественность, цельность), качества (реальность, отрицание, ограничение), отношения (субстанциальность и присущность, причинность, взаимодействие) и модальности (возможность, существование, необходимость и случайность). Опыт, по Канту, есть синтетическое единство суждений, основанных на восприятии, превращенных категориями в суждения опыта, что делает опыт «объективным».
i„ соответствующее устройство рассудка были непосредственным результатом божественного творения. Спустя несколько десятилетий Дарвин высказал мнение, что их можно объяснить ее гественным отбором: структура нашего мозга/ ума предназначена для «категориального мышления», ибо она оказалась благоприятной с точки зрения естественного Отбора и дает возможность выживания. (Таким образом, в развитии божеству отводится более скромная роль Перво-двигателя. или его вообще сбрасывают со счетов, о чем говорилось в главе I.) Так или иначе, мозг/ум является структурированным для синтаксиса, способным устанавливать определенные осмысленные отношения между простыми элементами линейного ряда, что дает возможность взаимодействовать с ними полезным (то есть предсказывающим) образом. Наша точка зрения, применение гештальт-модели процесса осознавания к пониманию self и человеческой природы помогает понять, как это происходит. Синтаксис и разрешение поля для решения проблем фундаментально представляют собой одно и то же. Именно необходимость в способности гибко решать проблемы является движушей силой эволюции как языковых структур, так и способностей к осознаванию.
9 Но эти рассуждения можно выразить и по-другому: искомое self является синтаксическим — этот термин подчеркивает нашу способность создавать осмысленные отношения между словами, обозначающими аспекты и условия поля. Наше «устройство» позволяет нам осуществлять синтаксическое разрешение поля, конструировать картину, в которой одна вещь corn носится с другой. Добавив измерение времени, мы приходим к картине self и .se^-npouecca, кото-разрабатывали на всем протяжении книги: природа self щОстоит в конструировании понимания того, каким образом одно обстоятельство (вещь) приводит к другому.
Итак, мы завершили полный круг нашего исследования ТеРминов. Когда мы говорим о том, каким образом одно явление приводит к друюму, речь идет о наиболее фундаментальной структурной характеристике повествования — Установлении обусловливающих связей между ними. Она позволяет дать необходимое дтя дальнейшего исследования
простое процессуальное определение повествования или истории. Под повествованием или историей мы понимаем любую осмысленную последовательность условий или со-бытии во времени, где «осмысленная последовательность» как отмечалось выше, означает «обусловливающая» (то есть такая, в которой одна вещь зависит от другой или влияет на нее, создавая своего рода условия для предсказуемости), которые благодаря присущей природе self ц self-npouecca мы в состоянии представить себе и понять. Self, искомое и обнаруживаемое нами, является повествовательным, структурированным своей процессуальной природой для конструирования, понимания, сохранения и использования осмысленных последовательностей данных. Эти последовательности, доступные и известные нам в форме повествования, являются тем, что мы называем информацией. Она всегда обладает повествовательной структурой: если, тогда; когда происходит что-то, вероятным становится нечто; при таких-то условиях происходит такое-то событие. Любая подобная осмысленно связанная последовательность является повествованием, по крайней мере, частью одной или нескольких историй. И эволюция снабдила нас приспособлением, позволяющим конструировать эти последовательности, ориентироваться на них и использовать их.
Эти рассуждения выводят нас за пределы старой, ли-нейно-функционалистской точки зрения на историю, выросшей из учения марксизма и других функционал истских школ в социологии и антропологии (см., например: Malinowski, 1944), которые пытались объяснить функцию
5 Современное состояние проблематики антропологических исследовании, как их понимает англоязычная традиция, имеющее непосредственное отношение к обсуждаемым здесь вопросам, читатель может найти в прекрасной книге американского антрополога Клайла Кдакхона «Зеркаяо для человека». В частности, он пишет: «Каждый язык представляет собой нечто большее, чем простой механизм для обмена идеями и информацией, нечто большее, чем орудие самовыражения, нечто большее, чем приспособление для выпуска эмоциональной энергии, нечто большее, чем инструмент, позволяют"11
повествования, сосредоточиваясь на его содержании5. Со
гласно их взглядам, традиционные культуры основаны на повествовании в силу содержательной ценности историй. Полезная информация — о природе, социальных нравах, ценностях и мировоззрении племени — передается в форме историй, которые для облегчения запоминания часто повторяются, прежде всего в церемониальных или ритуальных условиях, служащих еще более прочному запечат-пению содержания в умах слушателей.
Эти взгляды, несомненно, являются правдой и касаются не только культур, не имеющих письменности. В нашей собственной традиции, например, «Илиада», перешедшая где-то двадцать восемь столетий назад из устной формы в Письменную, предлагает две контрастирующие друг с другом системы и модели мужественности (manhood), греческую и троянскую, причем Ахиллес колеблется между ними, — но не остается сомнений, какая из реальностей является привилегированной и представляет собой «предпочтительную историю» (используя терминологию нарративной терапии; см., например: White, Epson, 1990)6. И с тех пор в западной
заставлять других людей делать то, что нужно. Каждый язык есть также особый способ мировоззрения и интерпретации опыта. В структуре любого языка кроется целый набор неосознаваемых представлений о мире и о жизни в нем. Обшие представления человека о происходящем вовне его не "заданы" всецело внешними событиями <...> Человек видит и слышит то, к чему его делает чувствительным грамматическая струк-
>тура его языка; то, что она приучила его ждать от восприятия. Эта предвзятость оказывается тем более незаметной, поскольку любой человек не осознает свой язык как систему Необходимость организовывать и интерпретировать опыт в рамках, определенных языком, столь же естественна, как
►смена времен года» (СПб.: Евразия, 1998. С. 190).
6 Американские семейные психотерапевты Уайт и Эпсон являются одними и i основоположников нарративной терапии, которая возникла как альтернатива системной семейной терапии, взяв в качестве своего рода теоретической базы мста-
К>оры нарратива (повествования) и социального конструкта. Майкл Уайт считал, что любая история (нарратив) — это
культуре индивидуализма эту историю вплоть до нашего столетия так и воспринимали, специально обучая молоды^ мужчин и используя ее в качестве учебника или библии мужской идентичности. То же самое можно сказать об иудейской Библии, составленной и записанной спустя пару веков после записи «Илиады» и содержащей полновесное дидактическое послание о том, как следует решать вопросы границ и отношений в обществе — между двумя людьми, человеком и обществом, между различными сообществами, человечеством и божеством. В эру грамотности эти два основополагающих текста парадигмы индивидуализма, основанные на древних племенных повествованиях, продолжают служить средствами распространения доминирующих содержательных ценностей культуры.
В то же время прежние функционалистские взгляды на использование повествования в культуре, помимо всего прочего, так и не ответили на вопрос, почему история как средство распространения информации производит сильное впечатление и легче запоминается, отчего она является более эффективным средством передачи культуральных ценностей. Разве не эффективнее было бы просто высказать мораль, опустив ведущее к ней повествование? Отчего мы с удивительной легкостью запоминаем истории, причем в виде относительно целостных единиц? В данный момент я не могу вспомнить ни года, ни даты рождения
ментальная карта «внешней» или «объективной» реальности, приводящая к ее интерпретации и простирающаяся во времени. Социальные конструкты (убеждения, ценности, установления, обычаи, ярлыки, законы и т.п.), составляющие паши социальные реальности, конструируются представителями культуры по мере взаимодействия друг с другом, поколение за поколением, день за днем. Сообщества конструируют «линзы», сквозь которые их члены интерпретируют мир, получают слова и опыт, строят свою жизнь и. в конечном счете, «конструируют себя». Полное описание теории и практики нарративной терапии, весьма близкой взглядам Уилера, можно найти в книге Дж. Фридман и Дж. Комбс «Конструирование иных реальностей: Истории и рассказы как терапия» (М ■ Класс, 2001).
нашего нынешнего президента, хотя они периодически Упоминаются в новостях и я, конечно, слышал о них7. Но а во вс х деталях прекрасно помню богатую «мыльную _перу» до любовных интриг, являющуюся для меня гораздо мгнее важной, чем другие факты его биографии, хотя Д-н ее «апоминания я не прилагал никаких особых усилий. Почему так получается? Когда мы придумываем «мнемоЕическис приемы», уловки, помогающие запоминанию, го почти всегда речь идет о способах переложения изолирсванных данных (имен, дат, списков, телефонных номеро!) в форму истории. Мы прибегаем к этим приемам, поскольку инстинктивно понимаем, что в таком виде они лучше запомнятся. По памяти я не сумел бы сходу пересчитать по порядку вес цвета спектра радуги, но могу быстро юсстановить их названия с помощью общеизвестной по!ествовательной фразы: «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан», которую я запомнил лет сорок назад и не забыл бы теперь, даже если очень захотел. Почему так. происходит и к каким мы можем прийти новым выводам о присущем нам self-процессе, картину которого рисуем?
' Строго линейная точка зрения функционалистов, кроме тоге представляется менее полезной, когда дело доходит до историй, привлекательных для нас в смысле отдыха и развлечений. Конечно, роман, наполненный тайнами, или телевизионный сериал могут непосредственно или на более глубоком уровне способствовать укреплению социальных ролей и культуральных норм. А произведения таких мастеров слова, как Диккенс, Остин или Пруст, отрывки из произведений которых использовались в приведенных примерах, иногда в состоянии служить Углублению нашего понимания мотивации, характеров (Или социальных условий, что, несомненно, «приносит пользу». Но разве поэтому мы получаем от них несомненное удовольствие, выискиваем «для развлечения» различные формы историй9 Почему нас освежает постоянное Упражнение нкуса к историям и что это говорит о self-"РОЦессе и пашей природе'.'
' Речь идет о президенте ( ША Билле Клинтоне.
Утверждение, приводимое в ответ, является феноменологическим: истории привлекают нас, поскольку обладают той же формой, что и осознавание, аналогичной процессуальной структурой, что и наш разрешающий проблемы ум или self. Например, начав сказку со слов «Однажды, в давние-предавние времена жили-были», мы оговариваем определенные условия: такое-то время и место, где и когда произошли события, обусловленные некоторыми обстоятельствами. Как свидетельствуют приведенные на этих страницах рассуждения и доводы, подобная форма рассказа не является только приобретенной или заученной. Напротив, таким образом работает осознаваемый нами ге^-процесс, вид организации поля, к которому мы приспособлены от рождения. Истории привлекают нас, поскольку повествование по определению имеет синтаксическую форму, целостную организацию последовательностей во времени — я и мы являемся синтаксическими selves, рожденными для организации наших миров в согласованные целостности событий в соответствующем контексте, иными словами, в истории, связанные повествовательной формой последовательности условий и данных.
Иными словами, удовольствие, получаемое от историй, присуще нам в соответствии с нашей природой, как удовольствие от использования любой естественной способности: прикосновения, визуальных образов, мышечных усилий и физических навыков, эротического возбуждения иди даже деятельности по восприимчивости и решению проблем. В данных условиях окружающей среды именно эти характеристики и способности развились у человека в результате эволкшии (подобно всем теоретическим утверждениям это предложение является сжатой историей). Тот факт, что использование этих способностей доставляет удовольствие, свидетельствует о некоторых наших приспособлениях для выживания, по очевидным причинам закрепленных естественным отбором. Более того, этот факт раскрывает эволюционный и феноменологический смысл «получения удовольствия», состоящий во врожденной склонности к проявлению способностей, развитию кото-
,х способствовал эволюционный отбор, «ради них са-vnX*- Организм, от природы «любящий» использовать способности, благоприятствующие выживанию, очевидно, имеет потенциальное генетическое преимущество перед тем. который «не любит» этого.
В таком случае использование и расширение этих способностей без непосредственного функционального вознаграждения — это то, что мы называем «игрой» или «развлечением», «отдыхом». Эта сфера жизни как бы заново создает нас, поскольку интегрированные способности представляют собой то, чем мы являемся, а не то, чем мы «обладаем»; они и есть природа наших человеческих selves. Как отмечает философ Колин Мак-Джинн (McGinn, 1999), конечно, не существует особых генов или их набора, отвечающих, например, за способности к балету или умение танцевать. Танец, скорее всего, представляет собой развитое, сложное культуральное выражение целого ряда генетически закодированных и отобранных естественным отбором природных способностей: скорости, силы и ловкости движений, чувства равновесия, ритма — и, мы добавим, способностей к творческому развитию и повествованию. Их использование и развитие является приятным, поскольку удовольствие дает преимущество при естественном отборе. Это и одна из причин того, что у нас имеются наука, философия и искусство, и мы иногда занимаемся ими просто «ради удовольствия». В эволюционном смысле эти формы жизни, включая игру, представляют собой, говоря словами Мак-Джинна, «переливание через край» важнейших для нашего выживания способностей, сформированных естественным отбором.
В одной из предшествующих глав мы отмечали, что наука и «научный метод» есть классическая последовательность: наблюдение — интерпретация — конструирование ■Ипотезы — ее проверка — оценка результатов, разработка которого принадлежит Френсису Бэкону, не имеет существенных отличий от естественной целостной деятельности: сканирование — интерпретирование — оценка -Действие создание смысла, являющейся, как мы пола-
гаем, природой нашего self и se/f-процесса in vivo. Здесь следует добавить, что, подобно любой другой системе знаний, наука по форме является фундаментально повествовательной: при определенных условиях, когда происходит данное событие или производится некоторое вмешательство, результат будет таким-то. (Следовательно, более широкая картина, проверенная поставленным экспериментом или проведенным измерением, свидетельствует, что реальность обладает такой-то формой и такими-то процессами.) Соответственно, в качестве структурированной последовательности терминов (слов) и условий эксперимент мало отличается от басни Эзопа: он иллюстрирует общий принцип и служит для его выведения, и сам принцип понимается в обобщенной повествовательной форме.
Каждому студенту прекрасно известно, что человек как биологический вид весьма плохо приспособлен к сохранению и воспроизведению в памяти «голых фактов», существующих вне контекста. По-видимому, из-за причин, изложенных в нашем обсуждении, осознавание и память работают совершенно иным образом. То, что мы называем знаниями о мире, в наших умах обязательно обрабатывается и сохраняется в повествовательной форме, ибо наш ум приспособлен конструировать и удерживать знания именно в такой форме, позволяющей строить надежные стратегические алгоритмы или последовательности шагов для разрешения проблем и выживания в реальном мире. Как уже упоминалось, наш self-npouecc является повествовательным процессом, организованной или осмысленно связанной последовательностью обстоятельств, позволяющей овладевать полем, наполненным трудными задачами. Кроме того, и память по своей форме является повествовательной.
Динамические характеристики истории в хе(/-процессе
Если все обстоит изложенным образом, а так и должно быть, исходя из требований поля, в котором мы живем
<ак определенный вид живых существ и частью которого Ьвляемся. то каким образом обнаруженное сказывается в нащей реальной жизни? Как история действует в нас и через нас (и во вполне реальном смысле в качестве нас) в ходе организованного овладения полем, которое мы называем «^-процессом? Для исследования того, что означает история в нашем жизненном опыте, возвратимся, на этот раз более формально, к нашей группе с новым упражнением, предусматривающим отражение и диалог. Перед вами далее пройдут вопросы к упражнению и пустое место, оставленное для заметок читателя.
I На протяжении всех осуществленных упражнений иисследования мы говорили, что искомое нами self при-вносит организованную почву ожиданий, предпочте-ний, поддержки и удержания в каждую новуюГ ситуацию и стремится разрешить ее, основываясь на
этой почве, как можно более удовлетворяющим обра-зом. Теперь выскажем предположение, что эта почваи «возможные предпочтения» организованы и препод-есены в форме истории. Self, которое мы знаем и ис-
пользуем, является историей. Чтобы прочувствовать,
то это означает в реальной жизни, еще раз закройте
глаза, погрузитесь в себя и вновь вернитесь в то вре-
[ мя, когда сталкивались с проблемой и у вас были сомнения, сможете ли вы ее разрешить или преодолеть; вернитесь к чему-то долго длившемуся, что, казалось, никогда не кончится. Можно обратиться к более глубокому уровню воспоминаний, и, возможно, вы об-[ наружите что-то в детстве — мы неоднократно убеждались, что именно тогда вырабатываются устойчивые формы адаптации, которые в каком-то виде могут [ до сих пор оставаться с нами. , Эго может быть что-то, с чем вы работали раньше, или нечто совсем другое. В любом случае, когда остано-' витесь на чем-то, позвольте себе нащупать дорогу внутрь.
Как вам живется внутри этой проблемы? Что ошущае-Не в теле, какие во шикают мысли и чувства, когда вы Иивотрите на мир в этих условиях, глазами ребенка,
каким вы были тогда? Возьмите ручку и тетрадь или сядьте за клавиатуру компьютера и напишите об этом-чтобы утвердиться в своих переживаниях, может оказаться достаточно нескольких предложений или фраз. — и когда все справятся с этим заданием, мы перейдем к следующей инструкции.
Как только вы окончите, выберите партнера и расскажите ему/ей об этом — но поведайте особым образом: в форме детской сказки. Поскольку речь идет о детских переживаниях, пусть они примут форму сказки для ребенка. Если хотите, начните ее со слова «Однажды»: «Однажды жил-был на свете мальчик/ девочка, который(ая)». Затем изложите ситуацию ребенка, то, что он был способен делать, а что нет. Что у него получалось хорошо, а что — плохо. Каким был его мир — семья, мир за пределами семьи, как он его представлял себе? Что было в этом мире возможно? Какие события были вероятны, а какие — не очень? Каким пространством мир был для этого ребенка, какие вещи он/она мог(ла) делать в нем? Чего мог(ла) ожидать от людей, живущих в этом мире, а чего нет? Чем кончается ваша сказка? Затем расскажите, каким образом ребенок разрешает проблему, заключенную в в иней сказке. Какие части его личности развились, а какие — отстали в развитии?
Рассказывая, заметьте, кому принадлежит эта сказка — чей это голос, глаза и точка зрения? Если еше существует тайная история, известная только ребенку и отличающаяся от «внешней» сказки, расскажите и ее. Партнеры, не забудьте спросить, чьими глазами увидена сказка и существуют ли другие версии, с какой-то иной точки зрения. Уделите беседе столько времени, сколько необходимо, и затем поменяйтесь ролями, чтобы в роли рассказчика побывал каждый-
К этому моменту не только участники группы, но и читатели уже точно заметили, что заданные в упражнении вопросы повторяют и интегрируют различные шаги и стадии self-npouecca, которые мы исслеловали в уп~
п u
^нениях и обсуждали на протяжении всей книги. Дилемма развития ребенка, ее контекст в семейном и куль-рфальном поле и затем творческое разрешение проблемы в форме новой адаптации в поле, новое развитие какой-то способности разрешения проблем и роста — эти вопросы были темой главы 4, задача которой состояла в исследовании и понимании творческой/интегративной функции self в контексте реальной жизни и чувственного опыта. Проблема способностей ребенка и хорошей восприимчивости во внешнем поле явилась материалом главы 5, посвященной восприимчивости и поддержке в целостном поле опыта. Глава 6 ознакомила нас с динамикой стыда и областями, где потребности, стремления и диспозиции ребенка не встречались с восприимчивое тью и не поддерживались, что позже породило в жизни проблемы в развитии self и творчества. В главе 7 мы исследовали динамику близости, определенную как интерсубъектная восприимчивость, которая является важнейшей (обычно недостающей) поддержкой и ключом к восстановлению полностью снабженного энергией ^(/"-процесса в актуальном поле жизни.
В данной главе мы рассматриваем эти же измерения в полностью интегрированной форме, разрешенные в целостности восприятия, чувств, ценностей, убеждений, интерпретативного понимания и действия, которые, как отмечалось, составляют основную природу и процесс self.
Можно сказать, что до сих пор мы осуществляли расши
ренную деконструкцию и анализ «контакта» (в особом,
принятом в гештальт-психологии значении этого поня
тия как разрешения поля и создания полезных смыслов
з целостного поля опыта) — а сейчас складываем все
полученные детали вместе. Или, скорее, целостный процесс «складывается» спонтанно — таковой является при
рода self — и мы исследуем его динамику, форму и продукты.
Этими продуктами и целостными формами являются ис
тории. Не просто потенциальные или возможные истории, а вполне сложившиеся повествования или их части, которые мы носим в себе, иногда осознавая, чаше — нет,
и проживаем свою жизнь в значительной степени в соотвещ ствии с этими историями. Носим и проживаем, поскольку повествование является основной формой и последовательностью техпроцесса. И наша личная «почва», то есть сложный фон ожиданий, предпочтений, убеждений и других подобных вешей, привносимых в каждую новую ситуацию должна подлежать организации в определенном порядке' чтобы на нее можно было ссылаться и использовать. Она также организована в форме истории. (То же можно сказать и о культуратьной почве, о чем речь пойдет ниже.)
Более того, эти истории служат в качестве своего рода вступлений к более крупным целостностям (или, используя термин Уилбера (Wilber, 1996), «холонам», организованным формам, складывающимся из более мелких вспомогательных целостностей и, в свою очередь, являющимся частями еще больших организованных целостностей)8. Для рассмотрения того, как работает описанная организация историй, обратимся к некоторым ответам наших участников (только нескольким, ибо чем больше упражнения начинают напоминать живую, интегрированную «реальность», какой мы ее переживаем и стремимся освоить, тем они становятся пространнее). Как и в других
8 Холон — понятие, широко используемое в современной системной семейной терапии и наиболее разработанное в школе Сальвадора Минухина. Сам неологизм создан Артуром Кестлсром из греческого слова «холос» (целое) с суффиксом «он» (как в словах «электрон», «протон», что означает частицу или часть). Понятие используется для описания целостных систем, состоящих из нескольких частей (например, семей, состоящих из двух или трех человек). Любой холон — индивид, нуклеарная семья, клан — представляет собой одновременно и целое, и часть. Холон проявляет энергию конкуренции, чтобы обеспечить свою автономию и самосохранение как целого. Одновременно он проявляет энергию интеграции как часть. Каждое целое содержи! в себе часть, и в то же время каждая часть содержит программу «налагаемую» целым. Часть и целое содержатся друг в лруге, обеспечивая постоянный непрерывный процесс общения и взаимоотношений.
пражнениях, оставляется место для помещения или, по ^-райней мере, обозначения ответа и истории читателя:
tpceiiK- Ну что же, сказка Джейка... Вы действительно хотите ее услышать? Ладно, мне не придется рассказывать о ситуации — она вам уже известна, но в сказке, конечно, речь пойдет о ней. Жил однажды мальчик, и над ним тяготело проклятие, которое состояло в том, что он был неправильно создан для мира, поскольку известно, что мир — это место, где сочувствия не так уж много. Он жесток, несет разочарования и во многих случаях оказывается попросту подлым. Отчасти мальчик был правильно создан для такого мира — он был умен, хорошо учился в школе, — хотя это не слишком-то выручает в мире, над тобой все равно могут потешаться. И поэтому ты не становишься таким же, как другие дети. А вот в других отношениях — у Джейка кожа, казалось, была тоньше, чем у остальных. Его все задевало и чуть что на глазах появлялись слезы, что его очень смущало. Даже в собственной семье его часто обзывали плаксой. Случилось так, что он родился в семье, где все члены оказывались глупыми, когда речь заходила о чувствах. Они полагали, что, если с Джейком обходится жестче, он станет более сильным, и потому мучили его «для его же блага». И, как полагал Джейк, ему не оставалось ничего другого, как нарастить себе кожу потолще — вроде мозолей по всему телу — и стать подобием Человека-Слона. Нарастить еще одну кожу было нелегкой и вовсе непривлекательной задачей — но спустя долгое-предолгое время ему это все-таки удалось. Он перестал слишком сильно беспокоиться по разным поводам, и если испытывал волнение, го мог скрыть его внутри своей новой грубой кожи. К счастью, будучи маленьким, он еще ничего не знал о пенисах и не стал наращивать дополнительную кожу там. Таким образом получилось, что, когда Джейк вырос и стал практически нечувствительным ко многим вещам, он оставался весьма чувствительным в сексуальном плане. Боже, эта сказка становится очень странной. Конец.
Кто рассказывает сказку? Правду сказать, я не уверен. Похоже, что местами — я тогдашний, иногда — они, а частью — я теперешний. Трудно сказать, все так смешалось...
Элеонора: Итак, начнем. Жила-была маленькая девочка, которая слишком много разговаривала. Она говорила утром, днем, и вечером, и даже ночью. Болтала, болтала, болтала и болтала Но все дело в том, что никто на свете не может вытерпеть столько разговоров. Люди просто не выдерживают — ЭТо выглядит самонадеянно, вызывает раздражение, ведь настоящие леди так себя не ведут. К тому же болтовня очень скучна и утомительна для окружающих. Девочке постоянно говорили об этом — для ее же блага (мне понравилось это выражение из сказки Джейка, и я его позаимствовала). Когда другие меры не помогли, ей сказали, что, если она не заткнется, у нее никогда не будет мужа. Конечно, ей оказалось не под силу прекратить полностью все разговоры, это было все равно, что запрудить Миссисипи, — поэтому она стала останавливать себя и высказывать мысли через одну — каждую вторую из тех, которые ей хотелось выразить. Это помогло. Правда, ее речи стали звучать довольно глупо, поскольку теперь не хватало тех умных соединений и переходов, которые могли бы обобщать разные высказывания. Но, во всяком случае, этот способ сработал. С тех пор она так и продолжала жить рывками и толчками. Конец.
Я точно не знаю, кто именно рассказывает сказку. Боже, я только надеюсь, что не я теперешняя — надеюсь, что к этому моменту у меня не осталось веры во всю эту ерунду! А может, и осталось...
Кэйти: Ну, вы все, конечно, знаете грусгную-прегрустную сказку о маленькой девочке, которая хотела стать мальчиком. Или, возможно, она думала, что является мальчиком, — по крайней мере, так говорили ей окружающие. Потому что в этом мире девочки — есть девочки, а мальчики — есть мальчики, и от тгого никуда не денешься. Так что лучше тебе это хорошо усвоить, моя милая, пока не поздно. (Мне кажется, что говорят «они», это голос моей матери, по крайней мере, в последней части). А девочка была ни то, ни се. Она могла бы попытаться стать лесбиянкой, если бы слышала о них. Но в этой сказке не о них речь, тогда лесбиянок еще не придумали. И вот что придумала она: она решила притвориться. Она стала поддельной девочкой. Если бы она на самом деле оказалась мальчиком, то он был бы геем, потому что, когда при-
шло время, ей стали нравиться именно мальчики. И им она нравилась, особенно когда одевала сексуальные, коротенькие белые iеннисные юбочки. Так что несколько лет она, вероятно, слишком много внимания уделяла мальчикам, чтобы просто доказать, что она не является одним из них, а они-то никак не казались геями, совсем наоборот. (Я никогда не думала об этом раньше — вот, оказывается, откуда все эти ребята.) Ну и все, больше ничего не произошло. Моя сказка оказалась не менее ст раиной, чем у Джейка. Конец.
Рикардо Х-м-м. Моя сказка в чем-то походит на сказку К >йти. а в чем-то отличается. Жил когда-то мальчик, который не был настоящим мальчиком. Конечно, он был геем — по крайней мере, с трехлетнего возраста, до этой поры я не уверен, но уж после — совершенно очевидно. Но в сказке речь не пойдет об этом, подобные вещи следует держать в секрете, он сразу понял это, еще не разобравшись до конца в обстоя тельствах. Однако то, что он не был настоящим мальчиком, секретом не являлось. Это могли видеть все, и он нснави дел всех за то, что они это видели, а временами — и самого себя. Не за то, конечно, что был геем, — он мог иметь сколь угодно выраженную гомосексуальность, его собственному отцу не было до этого никакого дела, если бы только он оставался мужественным и спортивным. А хотите знать, что было в жизни мальчика самым лучшим, кроме рисования? Это его брат. Он был настоящим мальчиком, но совсем не таким, как другие настоящие мальчишки. Он. конечно, целыми днями занимался спортом, но оставался очень хорошим и всегда был на стороне Рики. Учтите — зто был его младший брат. Он заступался за него даже перед от цом И тот вынужден был слушать, ведь брат был отличным спортсменом! В этом состояла лучшая сторона его жизни. Перед вами альтернативная сказка — о маленьком мальчике, у которого был защитник, человек, который всегда был на его стороне. Поэтому, вероятно. — благодаря брату — маленький Рики вырос, не испытывая все время ненависти к себе и другим людям Не думаю, чгобы я раньше говорил ему об этом, я никогда по-настоящему его не поблагодарил. А теперь Рики пора идти, ему нужно немедленно позвонить брату и поблагодарить за спасение его жизни. Конец.
бой интеграцию всего целостного поля, наилучшую, которой удается достичь в соответствующее время; 2) когда-то существовало некоторое поле, сопротивлявшееся естественной интеграции.
Иными словами, «внутренний мир» ребенка нуждался в чем-то и пытался это выразить, а «внешний мир» был восприимчив к совершенно другому и предоставлял слово Именно этому другому. В результате .^-интеграция, кото-Кой достигает ребенок, оказывается неполной, не «целостной». Если я, будучи ребенком, чувствую себя некоторым образом и обладаю определенным набором способностей, а вы, принадлежащие к взрослому миру (или культуре, Представленной миром сверстников), требуете от меня [совсем другого, чего я не могу вам дать, — то единствен -но возможной интеграцией для меня станет составление истории, в которой я в чем-то плох и поэтому прячусь, ^пытаясь в меру сил если не исправиться, то хотя бы притвориться, что обладаю необходимыми качествами. Или я начну цеп шзься за другие истории и объяснения, почему я не «вписываюсь» в окружающий мир, отчего он оказался «не моим миром» (меня усыновили и когда-нибудь настоящие родители придут за мной; или где-то далеко существует другой мир — в Нью-Йорке, Париже или ином, мистическом месте, — где живут люди, похожие на меня). Какой бы ни оказалась история, можно не сомневаться, рто ребенок сделает из переживаемого осмысленное целое, ■аже если у него не слишком хорошо получится, — и это Целое примет форму истории self, кто я, что за мир окружает меня и как эти две сущности соответствуют или не подходят друз к другу
Если никакая связная история не была составлена, это Ьзначает поворот к психозу, поломку в процессе создания смыслов, представляющем живущее self в действии. Несомненно, с феноменологической точки зрения подоб-н°е явление может определять диагноз и служить критерием психотического процесса: поскольку неспособность составить связную, согласованную историю self означает НаРУшение его связанности как процесса жизни. (Слово 'связный», несомненно, является интерпретативной
оценкой, отражающей, в конечном счете, неотдел и мость понятия здоровья от концепта диалогического процесса-история self которая совсем не может быть вынесен;, в диалог с другим человеком, является слишком оторванной от целостного поля, чтобы быть полезной для выживания и роста. В этом смысле психотерапия представляет собой процесс диалога, касающийся истории и ее конструкции. Это определение является еще одним способом выразить прежнюю мысль относительно se(f-процесса и психотерапии, конструирующуюся на протяжении всей этой книги.)
Кроме того, в старой модели присутствие «посторонних голосов», не интегрированных полностью в связный ге^-процесс, назвали бы «идентификацией», «интернали-зацией» или. возможно, «интроекцией»9. Подразумевалось, что нечто определенно «внешнее» без особых изменений переносится в область, являющуюся сугубо «внутренней». Во фрейдовской системе этот процесс в контексте развития считался необходимой интернализацией Сверх-Я, представлявшего точку зрения культуры, высказанную голосом отца. И в этом смысле интроекция рассматрива-
9 В рамках психоанализа интернализация понимается как интрапсихический процесс переноса аспектов внешнего мира и интеракций с ними во внутренние объекты. Она осуществляется в трех основных формах: инкорпорации, интроекции и идентификации. Инкорпорация рассматривается как способ интернализации относительно недифференцированного уровня, на котором различение себя и объектов достигается в самом общем виде. В терминах гештальттерапии инкорпорация весьма похожа на конфлюэнцию. При интроекции частные свойства и функции объектов являются доступными, но не полностью интегрированными в целостное и эффективное чувство Я Идентификация является более зрелым уровнем интернализации. предполагающим более тонкую дифференциацию субъекта и объекта. Она является избирательной с точки зрения интернализусмых свойств и приводит к возникновению связной, эффективной индентичности. в которой эти свойства становятся полноценными функциональными частями субъекта.
пась как положительное явление, несмотря на то, что про-т(1ВОречила идеалу автономии, к которому стремилась модель. (В этой модели Сверх-Я. естественно, считалось чуждым и противоположным основным влечениям и природе Я, в чем для Фрейда состояло непреодолимое противоречие человеческого природы). Позднее экзистенциалисты и близкие к ним критики классического психоанализа стали считать, что интроекция представляет собой отрицательное явление и задача психотерапии состоит в том, чтобы помочь клиенту избавиться от интроецированных ценностей и сделать выбор в пользу других, более конгруэнтных аутентичной и автономной природе self (см.: Perls et al., 1951). Так или иначе, процесс в основном остается линей-ным: нечто вводится извне вовнутрь, а затем может быть удалено (или смя1 чено, если вспомнить точку зрения Фрейда относительно слишком жесткого Сверх-Я).
Немного ближе к холистическому подходу находится понятие схемы, разработанное школами современной когнитивной терапии. Схема в этом понимании представляет Ёобой интегрированную целостную единицу чувств, действий и убеждений, которая организует другие аффекты, познавательные процессы и поведение (см. обсуждение у: Fodor, 1996)'" В этом смысле .ге#"-истории, подобные обсуждавшимся, можно рассматривать в качестве этакой схемы, фонового шаблона, придающего форму определенным
10 В когнитивной терапии разработка понятия схем, областей их влияния и факторов развития принадлежит американскому психотерапевту Джеффри Юнгу. Схемами он называл жизненные темы клиента. Они порождаются опытом жизненно важных событий детства, подросткового периода и зрелого возраста, из которых клиент делает соответствующие выводы, формирует модели убеждений Они становятся жизненными темами, которые служат когнитивной картой, ведущей Веловека по жизни. У каждого человека существует свое собственное множество различных типов когнитивных карт, посвященных психологическим проблемам. В процессе терапии клиенты больше реагируют на характеризующиеся цельностью истории и жизненные темы, а не на составляющие их части.
фигурам действия. Иными словами, история, которую я несу, о том, кем я являюсь и каким окружен миром, 0 возможности «контакта» или интеграции этих двух «реальностей» будет во многом определять или, во всяком случае ограничивать явления, которые я могу себе представить и, следовательно, возможные действия и направления, по которым в дальнейшем может пойти история. Для пояснения того, что имеется в виду, обратимся к участникам нашей группы с инструкциями относительно следующего этапа упражнения.
Наш следующий шаг будет проще: если сказка, которую вы сейчас рассказали, представляет собой вашу историю, историю вас-в-мире, то какие вещи являются для вас возможными сейчас, что с вами может произойти в дальнейшем? В частности, подумайте о случае из вашей жизни, когда вы действовали в соответствии с этой историей self когда она была вашим сценарием, картой, горизонтом вашего мира. Что произошло тогда? Что вы могли делать, а что — нет? В каких отношениях история о том, кем вы являетесь, в дальнейшем изменилась, а в каких — осталась прежней?
Затем подумайте о моменте, когда действовали вопреки этой истории. Как это случилось, что к этому привело, где вы нашли поддержку поступать по-другому? Какой является ваша история сейчас? Что возможно в вашем мире? Если бы вы рассказывали историю self теперь, то какой она была бы?
Ниже приведены ответы тех же участников и оставлено место для истории читателя.
Джейк: Мальчик с кожей из рубцовой ткани? Мальчик, который так хорошо прячегся, что сам не может отыскать себя? Очень легко — это и есть моя сегодняшняя история, история всей моей жизни. Что здесь выбирать? Я поступаю так постоянно. Возможно, даже во сне. Таков окружающий мир: не открывай людям слишком много, ты никому не нужен таким, каким являешься на самом деле.
Ну, на первый вопрос ответить легко. Но найти случай, когда я жил по другому сценарию — немного труднее. Наверное, это отношения, в которых я состою сейчас. И мне приходится нелегко, иногда очень трудно. Каждая минута похожа на эксперимент, каждый раз, когда я говорю, что думаю, мне кажется, что все развалится. До сих пор она выдерживает. — однако мне кажется, что я еще подвергаю ее проверке, продолжаю считать, что когда-нибудь покажу себя с такой стороны, которая ее оттолкнет. Господи, какой груз приходится нести в голове...
И еще, конечно, работа — там я имел возможность неоднократно отступать от сценария. Большую часть времени я могу говорить, что думаю, даже то, чего хочу и что чувствую — до тех пор, пока это не становится совсем личным. Все должно иметь отношение к работе. Когда речь идет о личном, когда меня действительно заботит, что обо мне думает определенный человек, — тогда я точно ни за что не отступлю от сценария. Моя история сейчас? Думаю, что в основном старая. Но она подвластна изменениям, и сейчас я меняюсь, вот что можно сказать...
Элеонора: Ну. я разговариваю, и в большинстве случаев мои выс
казывания более осмысленны, чем раньше, я не столь часто пропускаю связи. Таким образом, я стала человеком, имеющим смысл, — и это, конечно, совершенно новая история. Когда и где я веду себя ио-сгарому? С мамой, конечно! Клянусь, вся моя семья — я имею в виду родительскую, а не мужа и детей — думает, что я полнейшая дура. И когда нахожусь с ними, наверное, так себя и веду. Это и есть случай, о котором мы говорили — self которому некуда идти, если оно не встречается с восприимчивостью. Они совершенно искренне не представляют себе, что я достаточно mi на. и это очень злит моего мужа, что мне, конечно, приятно. Но все еще я не могу писать. Когда сажусь перед компьютером, то немедленно погружаюсь в старую историю, сказку о девочке, которая никак не может закрыть рот, а следовало бы, поскольку ее никто не хочет слушать. Вот кто я, и вот каков мир — все, как вы сказали.
В остальном со мной все в порядке. Я живу новой историей с моими студентами, семьей и друзьями. Все нор-
мально, за исключением способности писать. И еще родительской семьи. Но я, большей частью, избегаю их. Если на то пошло, я стараюсь ничего не писать. Не знаю, возможно я даже не пребываю в переходном состоянии!
Кэйти: Кажется, я уже рассказывала сказку о девочке, которая старается доказать, что она действительно девочка. Это я в двадцать с лишним лет, когда уже спала со многими парнями. Благодаря им я чувствовала себя настоящей девушкой Знаю, знаю, нужно бы сказать — женщиной, но я чувствовала себя именно девушкой. Но, возможно, мне не пришлось бы ничего доказывать, если бы я чувствовала себя женщиной? Вот видите, я действительно жила так, как подсказывала сказка. Даже не могу сказать, чья это была сказка, она была одновременно как бы внутри меня и висела в воздухе прямо у меня перед глазами. Как бестелесный голос, понимаете? — «Тебе стоило бы поберечься, милочка!» Только психически больные слышат «голоса», правда? Они, конечно, звучали лишь в моем уме, но голос, на самом деле, был не мой. Даже объяснить трудно. Ну, да ладно, теперь у меня новый диагноз.
Когда история изменилась? С мужем, но я не совсем в этом уверена. Он чудесный, с ним я чувствую себя одновременно девушкой и женщиной, поэтому мне не нужны другие мужчины. Но он-то по-прежнему нужен мне для подтверждения женственности. Так что я не до конца в этом разобралась, — разве человек не должен уметь справляться с подобными чувствами сам?
Рикардо: Может, вам это покажется странным, но мне пришел в голову именно этот эпизод. Когда мне было двадцать четыре года, я влюбился, думаю — впервые. Конечно, у меня и до этого было множество связей и после — в течение последних двадцати лет иногда по два сношения в день. Но те отношения были совершенно иными, — я влюбился по уши, и он тоже, все было прекрасно. Мы были просто на седьмом небе. Две недели. А потом я стал все портить. Дело в том, что я начал жить по своей сказке. Я, дескать, не настоящий мужчина и никуда не годен, он — все. а я — ничто, и пришел в отчаяние. Ну, он действительно обладал букваль-
но всем — атлетизмом, верой в себя, легко владел своим телом. Он был немного похожим на моего брата, и характер
. у него был прекрасный. Но я просто выдавил жизнь из на-
^ ших отношений, — приходил в отчаяние и его просто с ума сводил, понимаете? Ни на минуту не оставлял в покое. Когда отношения начали портиться и он стал постепенно ускользать от меня, я не признал своей неправоты. Вел себя
, ужасным образом, притворялся, что ничего не происходит, устраивал сцены, везде его преследовал — просто ужас ка-
. кой-то! И все это прямо следовало из сценария той детской сказки.
А хотите знать самое смешное? Когда я думаю о том, был ли я когда-нибудь другим или могли измениться, стать нор-
, мальным и принятым другими, словом — другим человеком из другой истории? Я имею в виду не работу, а личные отношения, на работе все проще.
Такой эпизод действительно был и, как ни странно, имен-
, но в то время, когда я встречался с тем парнем. Я вел себя совершенно иначе, но только с другими, а не с ним! Как это объяснить? Когда у меня был он, я себя чувствовал прекрас-
ц но, впервые мне было легко с другими людьми, поскольку не мучили мысли о том, что они думают обо мне. Я стал нравиться себе, и мир, в ответ, полюбил меня. Это была
■, моя новая сказка. И я действительно стал привлекательным,
.1 это чувствовалось в общении с людьми. Получилось, что.
> пока он оставался со мной, я жил совершенно другой исто-
у рией. Как я уже говорил, это длилось две, от силы — три самые лучшие недели из всех прошедших сорока лет моей
f жизни...
Из приведенных ответов видно, что, по мере того как Учас гники (этих и многих других аналогичных групп и тренингов) своими словами нащупывают новое понимание истории, sp/^процесса, конструирования и удержания своего опыта, они «рассказывают историю» о тех положениях, которые мы стремимся проиллюстрировать и исследовать. £тоит еще раз отметить, что мы разработали феномено-Рогичесю/ю теорию понимания этого термина, — поскольку теория (любая) является и должна быть историей. Иными словами, если принять сконструированное нами понима-
ние структуры повествования, а также сугубо процессу, альную структуру self, которая исследовалась на протяжении всей книги, то можно прийти к заключению, что наши организованные попытки понять мир и сделать его предсказуемым обязательно принимают повествовательную фор. му, ибо повествование и опыт в соответствии с условиями нашего конструктивного техпроцесса обладают одинаковой структурой. История является гештальтом, осмысленным целым, существующим во времени.
Эту конструкцию, выражаясь просто, можно описать так: все начинается с определенной картины мира, далее задаются некие обстоятельства или условия, и, наконец, после того как происходит некоторое событие, мы получаем определенный результат. Выходит, что история конструируется следующим образом: ситуация — событие — результат. Затем результат интегрируется или «вступает в обратную связь» со значимой для нас картиной поля, влияя на нее и модифицируя ее так, что история не развивается простым линейным образом. Если мы сообщим, что произошло событие А, затем — Б, далее — В, а в другой раз, — возможно, Г и Д, весьма вероятно, что слушатель скажет, что это — не слишком «хорошая история». Подобным образом строится, например, журнат или дневник путешествия, однако лучшими являются те из них, которые передают ощущение развития, научения или изменений у самого путешественника/рассказчика.
Таким образом, «хорошая» история должна содержать развитие, какое-нибудь связующее звено в серии событий, наполненное смыслом, — хотя, заметьте, что уже выделение последовательности и обозначение ее частей «А, Б, В и т.д.», по крайней мере, предполагает, что связь между ними не является случайной. Восприятие никогда полностью не отделено от выбора, интерпретации, оценки и поиска полезного смысла, поскольку таким образом организованы наше внимание, восприятие и self-процесс Мы приспособлены к научению, то есть к установлению последовательных отношений. Подобно наиболее продуктивным теориям, самые лучшие истории каким-то образом изме-
\яются: главный герой или, по крайней мере, слушатель, .учится чему-то новому и история меняется. В конце история оказывается отличной от той, какой была в начале и, в свою очередь, будущее становится в чем-то иным благодаря тому, что чему-то удалось научиться. Вспомним еще раз мысль, принадлежащую гештальтпсихологу Курту .Пекину: нет ничего более практичного, чем хорошая теория. Или, добавим, хорошая история (тематически близкое обсуждение см.: Polster, 1985, 1996).
Однако в чем состоит практическая польза от инсайта, Irro мой опыт и опыт других se/ves-в-мире организованы в [повествовательной форме? Прагматическая ценность [подобного выражения этой мысли состоит в том, что оно Помогает увидеть следующее: наше актуальное ощущение \elf, наши представления о том, кем являемся и кем мо-1кем быть в мире, являют собой историю, которую мы назвали историей self, повествовательную картину, предлагаю-вдую те, а не иные возможности для его развития. Мы знаем шребя в качестве истории, и из этой истории self в дальнейшем шмогут следовать лишь определенные, а не какие-либо произвольные главы. Соответствующая история self как было Ёказано выше, формирует вступление, «некоторую карти-Ву мира», которая поддерживает нас в развитии (или, возможно, бесконечном повторении) этого повествования в ■тределенных направлениях.
| Хорошо известный старый афоризм гласит: «Знание — вила». Однако мы знаем, что не всякое знание или любая ■очка зрения на вещи придает силы в равной мере. Некоторые истории и конструкции поддерживают нас и все-шяют уверенность в определенных действиях, а другие ■способствуют совершенно иным поступкам и результатам. Если моя история — это история «золотого» дитяти, _koTopoMv принадтежит весь мир и каждое действие кото-Вго благословляется Провидением, то она, по крайней Biepe, на некоторое время поддержит меня в беззаботной Р поп ной приключений жизни. Однако это повествование те защи гит меня от пройдох или сомнительных предпри-^рш, которые с легкое гью «раскусит» более благоразум-
и предусмотрительный человек (несущий историю
self менее располагающую к доверчивости). Аналогичным образом конкретные теории — и, если на то пошло, существующие парадигмы, по сути, представляющие основополагающие организованные истории о природе мира, — поддерживают и придают силы в осуществлении определенных вмешательств при одних проблемах и, в то же время, оказывают меньшую поддержку или делают нас более подверженными влиянию других опасностей. В этом смысле истории self так же относятся к нашей жизни, как парадигма к нашим теориям: подлежащее повествование является основным обрамлением, которое можно заполнять определенным количеством разнообразных холстов с портретами и пейзажами — но не любыми холстами, портретами self или пейзажами. Картина должна соответствовать обрамлению. Чтобы выйти за пределы этих ограничений, следует ^сконструировать рамку.
Изменение историй self
Каким образом можно этого достичь? Мы хорошо знаем, что истории self, подобно парадигмам, положениям, в которых мы твердо убеждены, и способам адаптации, не поддаются изменениям спонтанно, они возникают с большим трудом. Точнее, в своей жизни и жизни людей, с которыми живем и работаем, мы обнаруживаем, что в некоторых областях и аспектах история изменяется и развивается, а в других остается прежней, повторяясь с доводящим до безумия постоянством, несмотря на предпринимаемые усилия заставить старую историю прозвучать по-новому. Более того, с годами, о чем уже говорилось, по всей видимости, истории застывают и окостеневают в результате самоподкрепления, что случается, например, при фобиях. В главах 4—7 материал упражнений касался, прежде всего, историй, которые не изменяются, и тех их мест, на которых мы болезненным образом «застряли». Из упражнений было хорошо видно, что приводит к образованию «застрявшей» истории self, мы конструируем слишком плотную структуру, которая успешно противостоит внешнему давлению, а затем содержим ее в чрезмерном
лцночестве, вдали от диалогического взаимодействия или Стественной деконструкции и реконструкции se^-процесса. цдк было показано, это происходит из-за недостатка необходимой поддержки в период формирования истории, в силу очень неблагоприятных условий поля для self-npo-цесса во время изначального зарождения и конструирования определенного способа адаптации и творческой интеграции. Проблема, предложенная для нашего решения, была слишком тяжела и несоразмерна имеющейся поддержке, а условия поля — слишком стесняющими: стыд и ДРУгие страхи, с которыми нам позволил справиться прежний способ адаптации, оказались слишком сильными, чтобы теперь мы могли позволить себе пойти на риск «игры с ними». Мы многократно наблюдали, что в этих, слишком ригидно удерживаемых, несмотря на чрезмерную цену, историях и способах адаптации необходимой тогда и отсутствующей теперь поддержкой было (и является) присутствие близкого свидетеля, в глазах которого мы находим общность, необходимую, чтобы вынести эти чувства и пойти на риск.
' Как в этом случае мы осуществляем изменения на глубинном уровне? Для деконструирования основополагающей структуры, которая предорганизует нашу жизнь, как парадигма предорганизует культуру (и ее представителей с их широким диапазоном возможных self-историй), нам необходимы, как и раньше, две вещи. Первое, лля осуществления деконструкции истории self (как и культуральной шрадигмы, о чем говорилось в предисловии) необходимо найти ее диссонирующие места — отличающиеся чувства и ситуации, сложные задачи, которые в жизни решались ■наче, — характеризующиеся, по крайней мере, времен
ным выходом за пределы ограничений привычной исто-
ии self — лаже если мы выходили только затем, чтобы в
Дующее мгновение, как зачастую случается, вернуться режние рамки.
Этот подход весьма близок к деятельности различных
|Шкод, известных под общим названием «нарративной ►рапии» и объединяемых конструктивистским—деконст-
■Уктивистским взглядом на selfnpouecc и организацию
пьи
self, который исследуется и нами. Майкл Уайт, один из основоположников нарративной терапии (White. Epson 1990), начинает свою работу с «деидентификации» клИ-ента от «доминирующей истории» и производит поиск случая, когда он/она жили согласно другой истории self в которой было больше творческих возможностей и размаха. Сходным образом Джилл Фридман и Джин Комбс (Freedman, Combs, 1996) говорят о «предпочтительной» истории — понятии, заимствованном из арсенала декон-структивизма, — и, как мы, исходят из представлений необъективистской, неавторитарной парадигмы". Иными словами, их практика, как и наше исследование, основана на фундаментальном положении, что человек активно конструирует свою «историю» реальности в ходе взаимодействия с условиями внешнего окружения и социального поля и по мере их интерпретации. В философии и социологии эти представления отчасти восходят к перспективизму Ницше (Nietzsche, 1956), предположению, что взгляды на реальность определяются социально-конвенциональным образом и возникающие соглашения «отдают предпочтение» скрытым интересам определенной группы. В нашем исследовании мы пришли к сход-
11 Социально-конструктивистское мировоззрение Дж- Фридман и Дж. Комбс основано на четырех основных идеях: 1) реальности социально конструируются — все, что составляет психологическую ткань «реальности», со временем возникает из социального взаимодействия; 2) реальности конституируются через язык — единственные слова, которые знают люди, это слова, которые мы разделяем в языке, являющемся интерактивным процессом и не предполагающем пассивного получения непреходящих истин; 3) реальности организуются и поддерживаются через нарратив (повествование) — знание, будучи социально обретенным, меняется и обновляется в каждый момент взаимодействия; 4) не существует абсолютных истин — мы не можем объективно познать реальность, нам остается лишь интерпретировать опыт, существует множество возможностей для интерпретации любого опыта, но ни одна из них не будет «действительно» истинной.
0*
•iU!
нЬ,м социально-конструктивистским выводам, исходя из
Жноменологии процессов осознавания и опыта
Каким же образом мы «деидентифицируемся»? Один из способов состоит в принятии повествовательного подхода, что осуществлялось во всех приведенных упражнениях. В общих чертах наш метод состоял в том, чтобы начать с чувства, с его помощью «нащупать» дорогу назад, к времени или жизненной теме, которые можно связать с данным чувством, и затем рассказать историю — сначала |амому себе в кратком, журнальном варианте, осознавая, что дальше придется поделиться ею с другим человеком. Большей частью, мы использовали этот подход для «проникновения внутрь» своего конструктивного процесса, разложения его на части и выявления, каким образом поле (внутреннее и внешнее) определяет, поддерживает и ограничивает наши творческие решения, как наши предположения и убеждения (и истории) о мире окрашивают наши представления и побуждения и почему некоторые модели опыта оказываются настолько резистентными к изменениям.
| Важно отметить, что история, которую мы сейчас рассказываем, естественно, сама является конструкцией и творческой интеграцией опыта self. С точки зрения индивидуализма история (подобно любой форме поведения) обычно воспринимается как нечто «внутреннее», уже заранее имеющееся «внутри» и в момент рассказа открывающееся 1зору. Но нам. конечно, известно — и упражнение в послед-рей главе является ясным тому подтверждением, — что подобная точка зрения далека от строгой научной истины. |1з жизненного опыта мы хорошо знаем, что история, которая повествуется в настоящий момент (даже та, кото-К'ю мы, во (можно, раньше неоднократно рассказывали), рсегда своеобразна, различаясь в зависимости от того, на Щпо отвечает наш рассказ, какими предстают воспринимаемое условия поля, чего мы стремимся достичь рассказом и fccuty его расскашваем, (Если у вас остались сомнения, ■апишите важное личное письмо вначале одному, а затем ИЬм же самом — совершенно другому человеку или группе людей В каждом случае содержание письма окажется
разным.) Иными словами, с точки зрения поля любая завершенная единица поведения состоит, по крайней мере из следующих элементов: вопроса (на который отвечает история), ответа (самой истории), а также воспринимаемых условий целостною поля (включая имеющуюся цель и слушателей). Парадигма индивидуализма, напротив, всегда порождала тенденцию к затушевыванию динамики текущих отношений, актуальных условий поля и отказу от анализа мотивационных или причинных факторов любого действия.
Поэтому становится понятной важность постановки вопроса как такового (по-разному заданные, они фокусируют внимание на различных элементах истории и углах зрения на «тот же самый» материал) и условий поддержки и восприимчивости в поле. Как уже неоднократно демонстрировалось, если в поле присутствует и ощущается интерсубъектная восприимчивость, в «той же самой истории» возможно установление новых связей с новыми конфигурациями чувств, интерпретаций и смыслов. Затем эти конфигурации превращаются в новую историю — а она поддерживает новые возможности, рост и развитие в поле.
Таким образом, рассказывание истории является первой интервенцией, ведущей к изменению, — если, конечно, воспринимающиеся условия актуального поля существенно отличаются от условий поля того времени, когда история конструировалась. Если значимых отличий не окажется, то мы будем лишь многократно прокручивать «одну и ту же старую штуку» как в рассказе, так и жизни. Отчасти, рассказывая «все ту же старую историю», я могу осознавать чувства, связи и смыслы, которые не раскрываю, поскольку в настоящий момент это решение может оказаться стратегически неправильным или я просто боюсь «потерять лицо». Но под ними лежит уровень глубинных связей и потенциально новых смыслов, которые я точно не осознаю (как Джейк, который настолько хорошо маскируется, что обманывает самого себя). В реальности я не способен самостоятельно взглянуть по-новому на старый материал — ибо, как ни структурировалась бы история (даже если я вижу себя в ней, скажем, жертвой или не-
п0лноиенной, неадекватной личностью и т.п.) и сколь сильную боль она мне ни причиняла бы, тем не менее оно служит для преодоления, сдерживания или снижения уровня тревоги, стыда и других тяжелых чувств, угрожающих стать нестерпимыми (можно добавить: и являющихся невыносимыми, если нести их в одиночку). Повторим, что, согласно нашим взглядам, любая форма поведения является интег-ративным актом, инкорпорирующим соответствующее целостное поле, каким мы его знаем и чувствуем. Для изменения этой формы поведения, в данном случае — переживаемой истории, нам необходимы в поле ощутимые изменения условий поддержки, стыда и их последствий. Индивидуалистическая перспектива в достижении изменений полагалась на «внешние» вмешательства: увещевание, наказание, вознаграждение, пристыживание и т.п. Мы же полагаем, что эффективная интервенция практически 'всегда включает добавление новой поддержки в поле.
Таким образом, наш первый подход к достижению изменений в истории self состоит в ее пересказе в качестве ответа на другой вопрос, с иными акцентами и, самое главное, — в иных, чем прошлый рассказ, условиях толя. В частност и, это должны быть условия близости и интерсубъектной восприимчивости, исследованные в главе 7. Следует отметить, что сказанное даже (а возможно — в особенности) относится к историям, в которых рассказчик высгупает в роли исполнителя деструктивных или насильственных действий. Мы говорим «в особенности», поскольку об этих историях весьма редко повествуют перед аудиторией, а их особенно важно рассказывать и выслушивать в условиях восприимчивости. Выслушивание рюдобных историй является маловероятным из-за опасений собеседника, что интерсубъектная восприимчивость к опыту рассказчика/насильника будет выглядеть как ин-персубъек гное принятие описываемой формы поведения. Эти Опасения поддерживаются и усиливаются из-за затушевы-Рания парадигмой индивидуализма динамических отношений между опытом (представляющим собой, большей Растыо, скрытый от глаз конструктивный процесс управления смыслами и аффектами) и наблюдаемым поведе-
нием (и тем, каким образом опыт порождает поведение а не наоборот). В действительности неизбежно оказывается что нарушители общественных норм поведения (да и мы в' какой-то части своей жизни, в ее наихудшие и недобрые моменты) отличаются ригидной, плохо артикулированной внутренней жизнью и обедненной способностью познавать и выносить свои чувства, и вследствие этого — сниженной способностью к отстранению от соответствующих последовательностей и смыслов, их деконструиро-ванию и созданию чего-то нового. Поэтому насилие имеет тенденцию к многократному повторению. У них почти во всех случаях слабость словесного выражения восходит к недостаточной интерсубъектной восприимчивости в поле раннего периода развития — это характерно для всех нас в тех областях жизни, где мы «застреваем» на старых моделях поведения. (Кстати, заметьте, насколько часто эти области оказываются местами, в которых мы «поступаем эгоистически», подводя других и себя. Эти факты явно противоречат бытующим страхам, что проявление и переживание своих истинных желаний сделает меня «эгоцентричным». Подобные опасения представляют собой очередной артефакт, порожденный искаженной лин юй индивидуализма, не испытывающего никаких сомнений, что «истинные желания» обязательно являются антисоциальными и деструктивными.) Высказывая эти мысли, мы ни в коей мере не призываем «оправдывать» правонарушения и иные формы «эгоистических» поступков или закрывать глаза на деструктивное поведение, которое, несомненно, следует сдерживать и прекращать, если нужно — применяя внешнюю силу. Мы лишь имеем в виду, что важно искать и поддерживать более эффективные способы интервенции для достижения изменений в областях, где их особенно сложно добиться, используя старые методы удержания посредством стыда, наказания, угроз и ешс большего стыда.
Человек, переходящий к насилию, «перескакивает» через потенциально более артикулированную внутреннюю последовательность и полную историю self, которая развивалась бы примерно следующим образом: фрустрация —
одиночество — стыл — паника — беспомощность — уси-ение паники — ярость — насильственное поведение. Из-за отсутствия восприимчивого поля для переживания всего спектра этой последовательности он/она переживает фруст-ацМю — ярость — насилие, не ощущая при осуществлении выбора условий поддержки. Специалисты, работающие с липами, склонными к семейному насилию, хорошо знают, как бедны их внутренняя жизнь и истории self и насколько больших изменений можно достичь, работая с восприимчивостью и поддержкой их переживаний и опыта (см., например: Hoffman, 1993). Выводы гештальт-пси-холога Филиппа Лихтенберга (Lichtenberg, 1994), во многом совпадающие с нашими, сводятся к следующему: поддерживающая восприимчивость опыта и переживаний насильника — это именно то, что требуется для изменения. Этот подход вовсе не противоречит и не препятствует осуждению и установлению ограничений для деструктивных действий.
Повествование и тело
Мы можем найти дополнительную поддержку для нового творческого решения, помня, что способы творческой адаптации, являющиеся нашим поведением и опытом, представляют собой интеграции целостных полей опыта. А целостное поле обязательно включает телесный опыт. Как история self так или иначе выражается в каждом поведенческом акте, так и наши жесты, поза, осанка и положение тела содержат и выражают эту историю. Любая эмоиия и отношение self могут проявляться в позе и жестах. Но тогда наряду с рассказом другому человеку о некотором болезненном материале или выражением каких-либо иных форм поведения мы можем, в качестве эксперимента, принимать различные позы или жесты, чтобы прочувствовать и проверить, исходя из них, определению историю self Для достижения в этом упражнении чего-т° большего, чем просто «притворства, пока не получится На самом ле ie», как и раньше, начнем с поиска случая и ситуации, когда наша история изменялась, и затем по-
426 Интегрированное Self: повествование, культура и ja0 —^_Јjj**e
пробуем придать телу осанку и позу, подходящую к эт «исключительной» истории (кстати, иногда во время боты над интеграцией новых моделей и истории self^J^' «притворства до тех пор, пока не получится» является плохой стратегией и поддержкой).
Подобного рода визуальные телесные упражнения, ее тественно, нелегко передать в письменной форме, поэто му вместо описания реакций участников мы приведем инструкции к упражнению и далее непосредственно займемся обсуждением, как всегда оставляя читателю возможность осуществить его самому*.
Теперь вернитесь к истории о каком-либо обсуждавшемся ранее моменте, на котором «застряли», перечитайте, что писали о нем, и затем телесно продемонстрируйте партнеру, как вы чувствовали себя тогда в своей истории. Вам не нужно изображать историю как игру, просто найдите соответствующее положение тела или движение, подходящие к тому, что вы ощущали тогда, в той ситуации. Возможно, для этого вам понадобится встать и осуществить какие-то движения, что потребует больше места. Свободно выберите позу — можете сесть, лечь или использовать в качестве опоры стул, если это способствует выражению чувства. Найдя соответствующее положение, опишите его партнеру словами, рассказав, почему эта поза или жест соответствует чувству, которое вы испытывали тогда. Эта поза является вашей историей для того времени и места. Что вы чувствуете? Какую историю рассказывает ваше тело — о вас, вашем мире и ваших возможностях в жизни?
Если чувство состоит более чем из одного компонента, поищите положение, которое выразило бы оба, например, надежду и страх, желание и гнев или другие, испытывавшиеся вами эмоции. Что вы теперь ощущаете по поводу этой позы? Что она представляет
* Это упражнение разработано в сотрудничестве с Артуром Робертсом. сочетающим богатый театральный опыт с преподаванием, проведением тренингов, писательской деятельностью и клинической работой.
,5ой? Удобна или нет, знакома или неизвестна? Узнаете ли вы себя в этой позе? В каком месте испытываете физическую поддержку, а в каком — ее отсутствие? [4. самое важное, — что вы можете начать делать в этой позе, приняв ее как начальную точку и основу поддержки0 Каким действиям она придает силы, а какие — делает невозможными? Что это за положение? Какой является история человека, встречающего мир в подобном положении тела?
Когда вы опишете свое положение партнеру, начните снова и постарайтесь найти что-то иное, какое-■то другое положение, осознающееся как лучшее. Это | может быть поза, подходящая к «другой истории», в \ которой вы поступали иначе. Или просто положение, которое вам больше нравится или вы его меньше знаете. Затем задайте себе или своему партнеру те же самые вопросы об этом положении: чувствуете поддержку или нет° Большую или меньшую ранимость, чем прежде? Знакома ли вам эта поза? Вызывает ли она тревогу?
► В чем ее риск или опасность? И еще — что можно на-1 чать делать в этой позе и чем новые действия будут г отличаться от прежних поступков? Какова ваша исто-
► рия, когда вы находитесь в этом положении? Кем вы являетесь в нем, как встречаетесь и взаимодействуете с миром?
Выполняя подобные упражнения, люди обычно обнаруживают, что принятие иной позы тела вызывает набор [Других чувств. Даже положение, которое чувствуют как более сильное и менее обременительное, может ощущаться рискованным, менее защищенным, привлекающим внимание, уязвимым для критики или нападения. Или новое Положение, которое представляется группе более уравновешенным и сильным, человек может ощущать как нестабильное и не интегрированное. Иными словами, как уже неоднократно отмечалось, старый способ адаптации был ■Ворческим решением какой-то проблемы и по мере на-[Ших попыток деструктурировать его, чувства, сопровождавшие исходную проблему, возвращаются. Если меня
тревожит, что в новой, экспансивной позе я оказываюсь на виду, привлекаю к себе взгляды, то ясно, что наиболее легким и привычным действием будет возврат, по крайней мере, в данной области к старой позе и истории, в которой я был менее заметен. Если я опасаюсь, что выгляжу слишком уязвимым в открытой, менее «маскированной» или воинственной позе, а моя история о себе и мире гласит что из-за этих чувств я стану объектом осмеяния, присты-живания или нанесения ущерба, то побуждение замаскироваться вновь или занять воинственную позицию может оказаться непреодолимым (к тому же в результате длительной практики эти позы у меня хорошо получаются).
Повторяем, что в этот момент мы нуждаемся в новой поддержке в поле — обычно извне, а не изнутри, и особенно в форме и лице близкого свидетеля. Без нее невозможно избежать преждевременного завершения предпринятых усилий и повторного разрешения давней проблемы и прежних чувств с помощью старого, привычного способа. Как любой предложенный ранее подход, позволявший декон-струировать привычные конструкции опыта, использование языка телесных поз предлагает нам творческий путь к новым инсайтам и связям. Но поддержка интерсубъектной восприимчивости остается необходимой и в том случае, предоставляя возможность перейти от моментальной вспышки интереса, вызванной этим инсайтом и возможностью другой истории, к интеграции новой конструкции self в актуальное повествование моей жизни.
Повествование и культура
Существует еще одно измерение, дополняющее различные аспекты повествования и истории self сосредоточение на которых способствует завершению нашей картины self и человеческой природы, выходящей за пределы ограничений парадигмы индивидуализма. Оно состоит в том. что история определяет место и контекст индивидуального человека в социальном поле, соотнося ее с более широким повествовательным обрамлением культуры. Культура - любая — определяется совокупностью общих смыслов, со-
^ально согласованных относительно мира конструкций, являюшихся продуктами нашего активного ^еХ-процесса. Смыслы относятся к общим ценностям, общим взглядам на мир, критериям принадлежности к данной культуре, к ТОМУ- что поддерживается или отвергается группой, какое поведение является разрешенным, а какое — недозволенным и т.д. Эти смыслы, как и все прочие, которые мы конструируем и несем, являются повествованиями: то есть 0ни конструируются и передаются в форме историй, поскольку она представляет собой структуру, которую «приспособлен» нести в себе и использовать естественный self-процесс. Используя эти основные структуры, культу-пы всегда обладают некоторыми общими повествованиями, мифами и легендами о своем происхождении, о необычайных свершениях основателей и других важных фигур, наставительными и предостерегающими сказаниями, содержащими и в конкретной форме иллюстрирующими общую ис горию, а также ценности и нормы группы.
L Эти мысли касаются не только наций и государств, но и культур всех типов: этнических меньшинств, религиозных групп, политических партий, некоторых общественных организаций, разнообразных групп, объединившихся по интересам и даже расширенных семей и кланов. На каждом уровне группа в любом случае представляет собой культуру в той мере, в которой ее члены соглашаются с общими смыслами и ценностями, определяющими границы ко-'торые отделяют ее от других групп, принадлежащих к тому же полю.
В плюралистической культуре, подобной современным западным, каждый человек участвует во многих значимых культурах, причем каждая из них обладает своими историями и общей историей развития, ценностями, ожиданиями и убеждениями. Некоторые из этих многочисленных культуральных членств могут вступать в конфликт между собой, что не обя ютсльно представляет проблему, если только две (или более) культуральные группы не выступают одновременно. Этот смысл и заключен в слове «Плюралистический»: представители одной культуры одновременно обладают отдельным членством в других куль-
турах или на различных уровнях субкультур и временами могут вступать в конфликт, по-прежнему участвуя в целостной культуре. Юноша или девушка может вступить в брак с человеком, не относящимся к вероисповеданию его/ее семьи или принадлежащим другой социальной группе-определенные этнические группы могут обладать противоречивой лояльностью в отношении страны этнического происхождения, например, в военное время (или им могут ее приписывать, как случилось, к слову сказать, в период Второй мировой войны с американцами японского происхождения). В любом случае ощущаемая и/или приписываемая лояльность «переносится» в виде историй о своей или другой группе, иногда содержащих предубеждения и предвзятые мнения, например: «настоящими американцами» являются только лица европейского происхождения, чьи предки прибыли в Америку, скажем, до 1800 года; католики «исполняют повеления папы»; антисемитизм вполне оправдан, поскольку «евреи в первую очередь являются евреями, и лишь потом — американцами»; представители той или иной группы «не являются американцами» (аналогов последнего выражения нет в других культурах, что может служить признаком ощутимой шаткости границ национальной идентичности, относительной недостаточности общей истории в культуре США) и т.д.
Соотношения между историями культуры и self являются «гнездными», как и отношения транскультуральной парадигмы с различными культурами, идеологиями и мировоззрениями, возникающими внутри ее. То есть культура, в которой родился человек, снабжает его информацией и устанавливает границы разновидностей историй self, которые можно себе представить и, исходя из разновидностей этих историй, жить. Как и в случае основных куль-туральных парадигм, «передача» культуральных ценностеп и историй в основном происходит неосознанно и начинается в весьма раннем возрасте в ходе «взаимной регуляции» совместной деятельности и пространства между младенцем и лицом, осуществляющим уход (Fogel, 1993)-Классическое исследование Эрика Эриксона (Erikson, 1951), посвященное воспроизведению определенных ти-
личности (мы назвали бы их «контактными» или само-дрганизуюшими стилями) посредством практики воспита-создает яркую картину того, как, благодаря способам ^■ашения и взаимодействия человека, ухаживающего за •радением, по крайней мере в общих чертах и ожиданиях определяется формирование и «раскрытие» основных ценностей «темперамента» вроде агрессивности, чувствительности к дистрессу, склонности к игре, выносливости, автономии/независимости, конкуренции, доверия и т.д. Как показано в предыдущей главе, это касается также субъек-^Нности и интерсубъективности, которые ухаживающее jiiuo, будучи близким свидетелем, должно моделировать способом участия, чтобы ребенок научился обращать вникание на эти ценности и процессы.
Конечно в каждом случае широкая культуральная история ценностей, убеждений и ожиданий активно и многообразно опосредуется различными соответствующими субкультурами семьи и, наиболее непосредственным образом, личным стилем и историей self основного заботящегося лица (лиц). В разных культурах степень вариаций, к которым толерантно относится основная группа, различается: некоторые из них (например, американская в США) придают положительную ценность диссидентству12 и перелают ее в культуральных историях, откликающихся эхом и аналогами даже в сказках лля детей раннего возра-^■(«разрешающие» стандарты воспитания детей являются примером прямой связи между культуральным мифом и воспитательной практикой: двойственное отношение в ршрокоч культуральном контексте и конфликты по вопросам ценности «дисциплины» на политическом уровне эхом отражаются на уровне стилей воспитания детей). Таким образом, культуральная форма и общественная нор-
) 12 В западноевропейских государствах в средние века диссидентами назывались все «отступники» от католицизма, ко
торых церковь рассматривала как еретиков. Позднее, со времен Реформации, к ним стали относить верующих-христиан. ^Вторые не придерживаются господствующего в этой стране вероисповедания (католического или протестантского). В этом ^Нсле это понятие характерно для культуры США.
ма в виде «нуклеарной семьи» представляют собой свячу юшее звено, объединяющее разные уровни: «автономия» вертикальной семейной единицы, состоящей из представителей двух-трех поколений и живущей отдельно от более широкой горизонтальной семьи и сообщества, выражает и поддерживает высокую степень разнообразия личных стилей воспитания, поскольку уход за ребенком раннего возраста чаще всего осуществляется одним или двумя лицами, в основном вне поля зрения и непосредственного влияния других членов культуры.
Несколько позже, в вербальный период, эти ценности несутся и подкрепляются традициями семьи и более широкой группы, причем вновь выраженные в форме истории. В США ценность автономии в высшей степени индивидуальной «нуклеарной» семьи и низкой взаимозависимости людей в обществе передается в мифических культуральных и семейных сказаниях об одинокой семье пионеров-поселенцев: примером является чрезвычайно популярный и символический телесериал «Домик в прерии»13. Одна из его серий о Великой Зиме, случившейся в 1880-е годы, является особенно захватывающей и наглядной, трогательной в изображении изобретательности и смекалки героев, благородства и стойкости духа в сложнейших условиях, безропотного терпения перед лицом страданий и трудностей. Но в ходе повествования как должное принимается тот факт, никогда особо не упоминающийся, что семья Инголлс — к тому времени переселившаяся в город — автоматически полагает, сталкиваясь с видимым согласием других живущих по соседству семей, что все суровые испытания следует переносить в одиночку. Никому не приходит в голову мысль, что переносить не-
13 Уилер упоминает очень популярную и известную американцу любого возраста серию книг для детей, написанных Лорой Инголлс Уайлдер о жизни собственной семьи, в которых подчеркивается самодостаточность, независимость и достоинство существования семьи в условиях одинокой жизни на границе обитаемого мира. Впоследствии книги были экранизированы, и имя телесериалу «Домик в прерии» дала пернаЯ книга этой серии.
«атку топлива и пиши (необходимой для согревания тела), трудиться, сохраняя присутствие духа, и в целом выжирать в отчаянно трудное время можно вместе с другими 1)0дьми, живущими рядом, и освещение этого в сериале могло бы очень усилить впечатление от него. Подобная мысль не вызывает протеста; она попросту не возникает. Она в буквальном смысле оказывается невидимой в качестве варианта, поскольку выходит за пределы более широкой культуральной истории — «парадигмы» о том, что явтяется мыслимым и, следовательно, доступным для размышлений Таким образом история self «гнездится» в семейных и местных повествованиях, которые, в свою очередь, существуют в контексте более широких культу-ральных ценностей и, в конечном счете, транскультураль-ной парадигмы
В соответствии с этой культуральной историей лучше пожертвовать здоровьем и, возможно, самой жизнью, чем «навязываться другим» (или, хуже того, «принять благотворительную помощь»). Благотворительность или поддержка могут оказываться — более того, они, в какой-то мере, иолжны быть оказаны. Но их нельзя принять с легкостью 'без значительной угрозы повреждения истории self и ее отношений с культуральным повествованием и ценностями — иными с ювами, без стыда. Эта установка является культуральной ценностью, и мы видим в нашей культуре множество ее копий в личных историях self например, в материале упражнения из главы 5. касающейся поддержки и развития.
Корни моей семьи уходят в культуру и историю старого Юга США в его англо-европейской версии (с небольшой примесью индейцев чероки. с чем связана тайная история семьи, превратившаяся в явную, когда она в более щИрокой культуре перестала считаться источником сты-й3)- Более конкретно, первичным контекстом идентифи-кации являлась традиция, известная под названием "Южного либерализма», подразумевавшая застенчивое пРоизводное от линии, основанной на ценностях европейского Просвещения. Традиция, прогрессивная в полити-
расовом отношении, выступала против движений
434 Интегрированное Self: повествование, культура и здоп . ^вь^
Ку-клукс-клана14 и Конфедерации15 за аболиционизм16 р героями являлись не конвенциональные («белые») фи е ры Юга, как Вашингтон и Ли17, а либеральные диссидецТЬ[ подобные Джефферсону (амбивалентно признававшегося обеими сторонами из-за весьма противоречивого отноще ния к рабовладению) или Сэму Хьюстону18. Истории после
14 «Южный либерализм» представляет собой социальнокультурную традицию меньшинства Юга США, вместе с темважную и влиятельную, контекстом которой было существо-вание рабовладения в этих штатах вплоть до 1865 года и, вдальнейшем — расового апартеида до реформ 1954 и 1964 го-дов. Сущность «южного либерализма» состояла непринятии по-добного отношения к афро-американиам и противостоянииКу-клукс-клану — тайной расистской террористической орга-низации, созданной в 1865 году на юге США в штате Тенне-си для борьбы с неграми и их белыми союзниками.
15 Конфедерация, или Конфедеративные Штаты Америки,представляла собой 11 южных рабовладельческих штатов, ко-торые подняли мятеж и в 1861 году отделились от США,объявив рабство «краеугольным камнем всего государственно-го здания». Конфедерация развязала Гражданскую войну вСША в 1861 — 1865 годах, в которой потерпела поражение, чтопривело к ее ликвидации.
16 Аболиционизм — движение в США в XVIII—XIX векахза отмену рабства негров. Его яркими проявлениями на югеСША были восстания рабов в 1800 и 1831 годах.
17 Роберт Ли (1807—1870) — главнокомандующий армиейрабовладельческой Конфедерации во время Гражданской вой-ны 1861—1865 годов.
18 Сэм Хьюстон — колоритная фигура американской по-литической истории XIX века. Родившись на Северо-ЗападеСША, был усыновлен одним из индейских племен, в кото-ром прожил несколько лет. В Техас попал, будучи протежеПрезидента США Эндрью Джексона, из Тсннсси. Участвовалв войне с Мексикой за независимость Техаса (1836) и егалпервым президентом Республики Техас, которая была неза-висимой в 1836—1845 годах и позднее в соответствии с догово-ром присоединилась к США. Затем, представляя Техас. Хьюс-тон был сенатором американского Конгресса. Когда в 186'году вспыхнула Гражданская война, он занимал пост губер-
ето включали усыновление индейским племенем, пре-
деНтство, сенаторство и, наконец, губернаторство в
Техасе, а также длительную оппозицию Конфедерации, в котороИ штат состоял. (В одном из красочных повествовали он, к тому времени уже престарелый герой, предпо-чеЛ забаррикадироваться в губернаторской резиденции, чицть бы не принять от законодательных органов Кодекс об Отделении19. В детстве меня поучали, говоря, что нация избежала бы огромной трагедии, если бы Техас прислушался к мнению Хьюстона, поскольку с самого начала без побережья Мексиканского залива дело Конфедерации в военном отношении было бы совершенно бесперспективным).
На семейном уровне эти повествовательные ценности выражались в выборе карьеры членами семьи (мужчина-щи). Вообразимой (то есть свободной от стыда) являлась лишь такая профессиональная деятельность, как препо-
натора Техаса. Возглавляя движение против рабовладения, то есть «южный либерализм», он противостоял вхождению Техаса в Конфедерацию.
" Кодекс об Отделении был принят в феврале 1861 года вМонтгомери, штат Алабама, и должен был получить одобре-ние законодательных органов всех 11 отделившихся штатовСША, образовавших Конфедерацию. Когда его приняли зако-[нодатсли Техаса, он был послан на подпись губернатору, СэмуКьюстону. Тот имел право наложить на него вето, однако по-днимал беисмысленность этого, поскольку кодекс был принятВольшинством в 2/3 голосов, что означало его законность, не-взирая на вето губернатора. В этой ситуации Хьюстон решилэобще не брать в руки кодекс, тем самым создавая прецедент,ргда он не может вступить в силу, что могло дать время для
рйствий оппозиции. Он велел забить изнутри двери губерна-эской резиденции, и, таким образом, текст кодекса простомог быть ему доставлен Но спустя несколько дней их вяло-
1и, и Кодекс об отделении стал законом, несмотря на от-тствис подписи Хьюстона. Такова одна из колоритных исто-
Рмужественной, по мнению американцев, оппозиции раб-ву времен Гражданской войны.
давание, научные исследования, медицина, право; и если избиралась «либеральная» профессия, например врача или юриста, то их деятельность должна была осуществляться обязательно в сфере общественных услуг. Семейные предания никогда не превозносили членов семьи, которые «подались на Запад и разбогатели»; скорее, они повествовали о службе на общественном поприще, пожертвовании земли для постройки школы, борьбе с Ку-клукс-кланом или образовании, полученном благодаря личным и семейным жертвам. На уровне истории self предания означали ценности весьма близкие к семье Уайлдер: автономию, независимость, «никогда ни у кого ничего не просить», свободу от долгов, гостеприимство и бодрость духа, независимо от обстоятельств, и (особенно ала мальчика) ответственность за соответствующий мир, начинавшуюся с выполнения непосредственных обязанностей в семье и кончавшуюся оказанием помощи всем нуждающимся. Героями считались не чванливые фигуры, представленные в фильмах Джоном Уэйном, а персонажи Грегори Пека (единственный моральный светоч Ат-тикус Финч в фильме «Убить пересмешника») или Гэри Купера в «Высоком вечере». Дело не в том, что эти ценности были достойны преклонения (хотя часто так и было) или являлись настолько автономными, что приводили к стрессу (иногда случалось и так). Речь идет, скорее, о том, что в каждом случае они были повествовательными ценностями, выражавшимися и передававшимися посредством истории, которым в сказках, представлявших образцы поведения (хорошего или плохого), придавались нормативные свойства и которые затем инкорпорировались в контекстуализируюших историях self следующего поколения. Нетрудно увидеть, каким образом эти ценности посредством выбора способов реагирования на потребности младенца и их удовлетворения начинают передаваться еще с колыбели и позднее закрепляются в символических историях.
Половая принадлежность20, культура и повествование
I Этот раздел приводит нас к наиболее фундаментальной и универсальной внутренней культуральной границе, лежашей в основе и взаимодействующей со всеми другими субкультуральными границами и внутрикультуральны-ми дифФеРе,шиациями и являющейся основной в каждой истории self. Речь, несомненно, идет о категориальном различии, известном нам как половая принадлежность (gender), совокупности социально сконструированных смыслов, организованных вокруг границы приписываемого пола. (Мы используем выражение «приписываемый», поскольку некоторые культуры и субкультуры признают наличие более чем двух полов, в то время как в нашей культуре реальные случаи биологического гермафродитизма "фактически отрицают, обычно детям пол определяют иетко и даже хирургически меняют для достижения соответствия двум нормативным категориям). Половая принадлежность, наряду, возможно, с делением по возрасту, ■вляется единственной культуральной категорией, свойственной каждой культуре, которая имеет и биологическую основу (как возрастные периоды, а в некоторых ^обществах — цвет кожи).
Повторим, однако, что выражение «имеющая биологическую основу» совсем не означает, что половая принадлежность является биологической или «заданной» в соответствии с нашим биологическим устройством. Пол,
20 В этом и следующем разделе английское слово «gender» [переводится как половая принадлежность, поскольку понятием пол преимущественно описываются биологические, отчас-|ги психологические и социальные характеристики, однако [последние не учитывают в полной мерс и совершенно не [включают, например, культуральные аспекты пола. Встречавшийся иногда в литературе прямой перенос термина — ген-дср. по нашему мнению, пока для русского языка звучит довольно абстрактно и непривычно. Вместе с тем, в этом теките производное от него прилагательное передается как Ш^ендеоная история, грндерная культура и т.п.
действительно, является биологическим, заложенным в нашей ДНК и затем фенотипически выраженным в процессе эмбрионального развития. Что касается половой принадлежности, то она представляет собой культуральный конструкт, социально сконструированную совокупность убеждений, ожиданий и норм, различающихся в зависимости от принадлежности к определяемой полом группе Вопрос о том, до каких степеней и пределов биология может накладывать ограничения на относительные конструкции каждого пола, в настоящее время является предметом горячих обсуждений; причем ведущая точка зрения, по всей видимости, представлена интерактивной социобиоло-гической моделью, хотя она и недостаточно разработана. Несмотря на проводившиеся в течение нескольких десятилетий интенсивные академические исследования, практически никакие из нормативных для разных обществ и предположительно «врожденных» характеристик половой принадлежности не получили четкого подтверждения в контрольных исследованиях, кроме роста и веса, мышечной массы, быстроты освоения языковых навыков и общих моторных характеристик (Money, Ehrhardt, 1972). Однако степень вариативности этих характеристик в пределах каждой исследуемой группы оказалась больше, чем в средних показателях данной переменной между группами. Бытующие в каждой культуре или субкультуре убеждения о биологической обусловленности определенной тендерной характеристики, несомненно, являются глубинной частью повествовательной «истины», принадлежащей этой культуре. Но в разных культурах эти «истины» значительно различаются и с течением времени существенно меняются в пределах одной и той же культуры — это относится и к субкультуре, известной под названием «наука».
Половая принадлежность и история self
Для нашего обсуждения является важным, каким образом половая принадлежность входит в историю self и определяет ее. В реальности, как часто отмечали авторы научных исследований, посвященных вопросам половой
принадлежности, в культуральном смысле не существует Екого объекта, как «человек» или «человеческое существо». Существуют мужчины и женщины, мальчики и девочки: люди, обладающие половой принадлежностью. Случаи, когда мы встречаем ссылки на «людей» без указания пола, связаны с обстоятельствами, в которых пол действительно не к|меет отношения к сообщаемой информации, скажем, при ■поминании числа жертв стихийного бедствия или если •половую принадлежность стремятся завуапировать, например, во фразах типа «число американцев, живущих за чертой бедности» (в основном женщин) или «количество Американцев, пострадавших в ходе военных действий во Вьетнаме» (в основном мужчин)- Даже «транссексуалы», вне зависимости от проведения им оперативного вмешательства, обычно приписывают себе определенный пол, с которым идентифицируются или, но крайней мере* именуют себя «транссексуалами», но не «бесполыми». То есть в абсолютном большинстве случаев они стремятся к изменению, а не ликвидации тендерной категории.
Иными словами, половая принадлежность является частью нашей истории self, совместно конструируемой с момента рождения — невозможно, еще до него, стоит |вспомнить различные народные и научные способы внутриутробного определения пола ребенка или дифференцированные планы родителей и других родственников, (ожидающих прибавления в семействе, несущих или составляющих различные истории self в отношении еще не родив
шегося ребенка. Эти проекции и ожидания — позитивные и негативные, состоявшиеся или несбывшиеся — далее окрашивают то, каким образом встречают младенца и обра-
дются с ним, насколько он с самого начала жизни
казывается связанным (или нет) с семьей или даже пред-
ествующими поколениями. В предыдущей главе, обсуждая
нтерсубъективность, мы показати, как культура включа-
ся в самое раннее обращение с ребенком путем «проек
тивного озвучивания», когда родители произносят реплики
-а ребенка - жесты и проекции, интенсивно окрашенные
с их стороны тендерными системами убеждений (см.: Fogel. '1993) И истории self которые мы в дальнейшем конструи
руем, как показано на страницах этой книги, должны инкорпорировать, приспосабливать или по-иному присваивать важные истории, бытующие в социальном мире ухаживающих лиц и составляющие часть релевантного поля ребенка (подробнее см.: Wheeler, Jones, 19%).
Когда рождается ребенок, тендерные повествования наряду с остальными культуральными историями и ценностями входят в определенные воспитательные нормы и стили группы и семьи, отличающиеся в зависимости от пола ребенка. Например, установлено, что в нашей культуре с мальчиками младенческого возраста обычно дольше играют и уделяют им больше внимания, вместе с тем позволяя дольше плакать и проявлять дистресс, по сравнению с девочками-сверстницами. Соответственно девочкам создают больший комфорт и в целом уделяют меньше внимания. Не удивительно, что в результате многие мальчики вырастают, обладая меньшей склонностью к внутренней жизни и установлению отношений и большим стремлением (более того — обязательством) к внешним достижениям — в то время как относительно себя многие девочки и женщины несут прямо противоположные ожидания и склонности по сравнению с лицами мужского пола (Wheeler, 1998).
Чтобы увидеть, как тендерные отношения и истории .уе//проявляются в реачьной жизни, обратимся к материалу упражнений, приведенному в четырех прошлых главах, и подумаем, сколько обсуждавшихся трудностей и кризисов развития self касалось случаев какого-либо характерного гендерного поведения. Острота проблем, связанных с «излишней чувствительностью» Джейка, «умничанием и острословием» Элеоноры и агрессивной энергией Кэйти, состояла в том, что эти характеристики противоречили тендерным нормам в «предпочитаемых историях» их семей и культуры. Как и многие индивидуальные трудности развития, с которыми мы сталкиваемся и пытаемся преодолеть в одиночку, эти формы поведения оказались «ди-стоничными» в тендерном отношении: они «не попадат» в струю» доступной поддержки в местном поле — поддержки, организованной вокруг гендерного измерения.
L Если определенная проблема развития и не является ^едсшием прямого противоречия какой-нибудь доминирующей тендерной норме, она была бы полностью иной, будь ребенок противоположного пола. Парализующая зас-Lh4Uuoct ь Джейн оказалась бы совсем разрушительной для Лдьчика, а хорошие физические данные Сэма не сослужили бы ему столь хорошую службу в качестве компенсации дислексии, будь он девочкой. В каждом случае ребенок конструирует историю self на которую влияют определяющие наличие поддержки внешнего поля ограничения Ьомннирующих семейных и культуральных историй, и они формируются и устанавливаются в соответствии с преобладающими тендерными нормами.
Поле, в котором мы рождаемся, является тендерным; истории self которые наследуются, приспосабливаются и более или менее хорошо интегрируются, служа на пользу или во зло, представляют собой тендерные истории. В раз-пых культурах конкретные условия этой связи во многом различаются. Неизменным остается лишь факт, что культура связана с тендерными различиями и обусловленные ими ценности и смыслы, как и все культуральные ценно-сти и смыслы, содержатся в нас и передаются нами в форме повествования.
Значение повествования для культуры и половой принадлежности
В конечном счете, наша ^^-организация в поле, происходящая из нею, по форме является повествованием: оно представляет собой основную структуру соответствующей «почвы» знаний о себе и мире, привносимых нами в каждый новый контакт и момент актуальной интеграции поля опыта. Этот вывод следует из непосредственных свойств se/f-процесса и человеческой природы, которые исследоватись, словесно выражались и конструировались в Диалоге с \ частниками упражнений на протяжении всей Книги. 11риближаясь к ее копну и размышляя о .^-процессе F целом, мы неизбежно обнаруживаем, что эта целостность является историей, организованным и осмысленным
гештальтом. конструируемым во времени. Мы утверждали, что дело обстоит подобным образом совсем не случайно и не в силу только влияния культуры, а вследствие природы $е//-процесса и эволюционной необходимости Культуры являются историями потому, что повествование представляет собой основную структуру осознавания Именно путем представления, сохранения и проверки целостных осмысленных последовательностей: условие + событие + исход мы творчески и гибко решаем проблемы и выживаем в трудном поле. Эти последовательности определяют, что мы подразумеваем под историей или повествовательной формой.
Иными словами, мы осуществляем эту последовательность не потому, что «таким является мир» (в конце концов, мы можем лишь строить догадки о его природе), а в силу соответствующей деятельности нашего self-процесса (можно полагать, деятельности, находящейся в некоторой эволюционной конгруэнтности с какими-то повторяющимися моделями внешнего поля). Пользуясь понятием Канта (Kant, 1781), можно сказать, что история является основной категорией нашего рассудка, поскольку мы не способны дотронуться руками до таких относительных понятий, как пространство, время, количество, число, сравнение, причинность или «следствие», будто они находятся «где-то снаружи», и для обладания возможностью организации окружающей среды и взаимодействия с ней вынуждены пользоваться ими во «внутреннем мире». Поле опыта, в котором мы рождаемся, а затем начинаем интерпретировать и конструировать, является структурированным до того, как мы появились в поле и вырастаем в нем, — и эта структура, говоря субъективно, неизбежно имеет повествовательную форму. Нас привлекают истории, поскольку мы сами являемся историями: знаем себя и мир в форме истории.
В этом случае культура представляет собой конкретизированное повествование, помешенное в местный контекст Она явтяется историей или их совокупностью, объединяющей (н этом состоит функция любого повествования) »ен' ность со следствием, настоящее с будущим и индивида с
дой группой. Культура не составляет некоторого «добав-ится» к отдельно существующему индивиду, как представ-ет парадигма индивидуализма. И в еще меньшей степениа является чем-то, по своей природе противостоящим
тественным импульсам и желаниям индивида, как утвер-[ает ее экстремальная фрейдовская и ницшеанская фор-
| На самом деле не существует индивидов вне конкретнойяьтуры. Нашему основному self-процессу и природе selfйственно конструирование самой широкой из всех воз-ных осмысленных целостностей в релевантном поле,
скольку чем в большей степени некоторое целостноенимание контекстуализирует меньшие целостности, тем
льшую прогностическую ценность оно представляет. Та-м образом, мы осмысленно и динамично контекстуали-
ируем себя в семейном, групповом, субкультуральном,Ьультуральном и окончательном духовном или космогони-ческом смысле по необходимости и согласно характеристи-ам природы нашего self и self-процесса.
И, наоборот, культуральная история контекстуализи-
ует историю self как парадигма контекстуализирует куль-
|уру и идеологию в серии отношений, «встроенных» в культуру. Культура устанавливает пределы историй self которые мы способны вообразить, сконструировать и прожить, — и она продолжает окрашивать и снабжать их информацией даже там и тогда, где, как мы уверены, нам ►далось нарушить или преодолеть эти пределы. В качестве индивидов мы выделяемся из нашего социального и куль-турального окружения: однако мнение, что это отличие отделяет нас от культуры, представляет собой лишь часть мифологии индивидуализма. Мы сконструированы из поля, которое является культурально структурированным. Таким образом, не мы находимся «в культуре»; скорее, культура существует в нас, содержащаяся и передаваемая в повествованиях, организующих нашу жизнь, которыми мы Живем и которые рассказываем.
k Культура и повествования всегда являются гендерными историями. Половая принадлежность динамически присутствует в любом культуральном смысле или истории, будь *о в тексте, субтексте или в них обоих. Фразы типа «Муж-
KCL
РУ<
чина не бежит с ноля боя» или «Так ты никогда не выйдешь замуж» являются фрагментами повествования, а остальная часть истории подразумевается или незримо присутствует. Наша основная транскультурадьная парадигма индивидуализма является тендерной: она транслируется по-разному для мужчин и женщин и по-своему в каждой культуре (примеры передачи в нашем обществе парадигматических ценностей в историях от женщин мальчикам см.: Silversteine, Rashbaum, 1994; Real, 1997).
Половая принадлежность качественно отличается от всех остальных субкультуральных границ. Она лежит в основе и поэтому взаимодействует с любой другой внутренней границей или дифференциацией независимо от их контакта друг с другом (причем некоторые из них действительно взаимодействуют, а другие — нет). Например, в современном обществе США положение бедного афро-американца влечет за собой совершенно иные культуралькые смыслы и последствия, чем положение богатого или относящегося к среднему классу — лет семьдесят пять или сто назад подобных различий не было. Иными словами, в культуре того времени эти границы — цвет кожи и социальный класс — динамически не взаимодействовали, а сегодня находятся в контакте. (Данное обстоятельство не означает, что тогда положение богатого афро-американца не являлось лучшим, чем бедного; оно, несомненно, было лучшим, но это не изменяло культурального смысла и последствий границы, обусловленной цветом кожи. Даже сорок лет назад, во времена моего детства на юге США в Далласе, весьма обеспеченный врач афро-американец, как и его бедный соплеменник, не имел права пользоваться магазином департамента иди комнатой отдыха в гостинице.)
В отличие от этой ситуации, положение афро-американского мужчины в те времена было в значительной мере иным, чем у афро-американской женщины, включая различие в культуральных смыслах, ценностях, риске и последствиях. Эта ситуация сохраняется и в настоящее время, более того, по сей день положение бедного мужчины афр0' американца существенно отличается от положения бедной женщины с тем же цветом кожи. Еще раз отметим-
цто половая принадлежность взаимодействует со всеми актуальными кулыпуральными границами. I Как уже говорилось, половая принадлежность является культуральной конструкцией, возведенной вокруг био-
^^■ических/анатомических различий полов. Используя предложенные нами феноменологические понятия, ее
^Ъжно определить как дифференциальный код или карту поддержки и стыда, существующую в социальном поле, в со-
иветствии с присвоенным полом. То есть определенные рмы поведения, отношений и опыта оказываются
■оддержанными для одного пола и подвергаются при-ктыживанию для другого и. наоборот, формы поведения и опыт не принадлежат к тендерным, если не подлежат [подобному дифференцированному пристыживанию или Воддержке. В любом человеческом обществе структурированное поле культуры всегда является гендерным: истории несущие культуру и передающиеся в ней, являются Шгендерныпц историями. В свою очередь, они снабжают информацией и ограничениями, что свойственно любым культуральным повествованиям, наши собственные ген-Щерные истории self. Сложности в процессе развития, связанные с нарушением какой-то тендерной нормы, могут ■жазаться наиболее тяжелыми для ребенка (и взрослого) И* труднее всего поддаются интеграции. Существует очень Кольшая вероятность, что, столкнувшись с подобными проблемами, человек будет стремиться разрешить их в одиночку (и в результате возникнет ригидность и обед-Ввие self что часто происходит при столкновении с труд-Истями в отсутствии поддержки).
Заключение и выводы
Г Self, которое мы ищем и находим, обращаясь к нашему■ичному опыту, каким он ощущается и проживается, яв-ляется активным процессом сканирования, интерпрета-и, переживания, оценки, прогнозирования, действияздания смыслов из целостного поля и составления его
Ррты, на которой в ходе этого проиесса мы обозначаем"ебя. Создаваемые смыслы всегда представляют собой по-
кат