Тема: поезія г.Сковороди

План

1. Основні теми та мотиви збірки „Сад божественных пhсней”:

а) пейзажна лірика та її народнопісенний характер;

б) сатиричне викриття дійсності у поезії „Всякому городу нрав і права”;

в) вірші про вольність (9, 12 пісні, „De libertate”).

2. Притчі „Благодарный Еродій”, „Убогій Жайворонок” – програмні погляди на освіту та виховання Г.Сковороди.

Література

1. Бородій М. До біографії Григорія Сковороди // Слово і час. – 1991. - №1. – С.36-41.

2. Іваньо Ів. Філософія і стиль мислення Г.Сковороди. – К., 1983.

3. Мишанич О. Сковорода і народна творчість. – К., 1972.

4. Мишанич О. Григорій Сковорода: нарис життя і творчості. – К., 1994.

5. Мишанич О. “Перший розум наш”: про Григорія Сковороду // Укр.м. й літ. в сер. шк., гімназіях, ліцеях та колегіумах. – 2002. - №6. – С.4-6.

6. Педагогічні ідеї Г.С.Сковороди. – К., 1972.

7. Поліщук Ф. Григорій Сковорода: Життя і творчість. – К., 1978.

8. Полєк В. Історія української літератури Х – ХУІІІ ст. – К., 1994.

9. Попов М. Життя і творчість Г.Сковороди // Матеріали. – Т.1.

10. Степанишин Б. Давня українська література в школі. – К., 2000.

11. Філософія Григорія Сковороди. – К., 1972.

12. Шевчук В. Григорій Сковорода –людина, мислитель, митець // Шевчук В. Дорога в тисячу років. – К., 1990. – С. 209 – 219.

Г.Сковорода – найвизначніший представник давнього українського письменства. У його особі органічно поєднався талановитий письменник, філософ, педагог, музикант, просвітитель. Творчий феномен поета визрівав у складних суспільно-політичних перетвореннях в Україні у XVIII ст., очевидцем яких був (а це остаточна втрата Україною державності, зруйнування Запорізької Січі, події гайдамаччини та ін.) і у властивий лише йому спосіб висловив своє міркування про них.

Походив із сім’ї малоземельних козаків (народився 3 грудня (22 листопада) 1722 р. у с.Чорнухи Лубенського полку) і на той час здобув досить-таки пристойну освіту – спочатку закінчив дяківську чотирирічну школу, згодом навчався в Києво-Могилянській академії. Певний час перебував в Угорщині, інших країнах Західної Європи, а повернувшись в Україну, викладав курс поетики у Переяславському колегіумі. Згодом влаштувався приватним вчителем поміщика Томари Василя у с.Ковраї на Переяславщині. У Ковраях Сковорода плідно став займатися поетичною діяльністю, що склало підгрунтя до формування у 1785 р. його збірки „Сад божественных пhсней”. У збірці налічується 30 творів. За жанром дослідники визначають їх як збірку духовної лірики.

Поетична творчість Сковороди тяжіє до української філософської лірики. У ній поет висловив власні судження про сутність людської особистості, її призначення, шляхи повноцінної самореалізації, пошук щастя, несприйняття тиску на людину та нівеляцію її індивідуальних начал.

Студентам пропонується завдання визначити провідні теми та мотиви збірки, вдаючись до аналізу наведених поезій.

Окрему тематичну групу становить пейзажна лірика Г.Сковороди. Поету належать вірші „Весна люба, ах, прийшла!..”, „Ой, поля, поля зелені”, „Ой ти, пташко жовтобоко”, які стали народними піснями.

Природа, оточуючий світ були для поета тим життєдайним джерелом, з якого він черпав наснагу і силу, наповнювався спокоєм та радістю, відчував творче натхнення:

Ах вы, вод потоки чисты!

Ах вы, берега трависты!

Ах ваши волоса, вы

кудрявые лhса! (Пісня 13)

Природа у Сковороди наповнена глибинною мудрістю, віковим досвідом, поет бачить у ній власну роль: розумно брати і раціонально використовувати її дари, мати від того неабияке задоволення і користь.

Митець усвідомлює: тільки природі людина відкривається насправді, в ній завжди знайде сподіваний захисток, з якого поновлюватиме сили та енергію. У суто пейзажних замальовках відчувається почерк майстра з інтелектуальним діапазоном мислення. Таким віршам чужа описовість, природні явища наділені магічною силою краси та добра:

А я буду себh тихо

Коротати милый вhк.

Так минет мене все лихо,

Щастлив буду человhк. (Пісня 18)

Поезія „Всякому городу нрав и права” стала хрестоматійною. У ній Г.Сковорода висловив своє бачення на події суспільно-політичного життя в Україні у ІІ половині XVIIІ ст. Описючи потворні явища оточуючої його дійсності, поет різко негативно засудив чиновників різних мастей, які живуть за рахунок робочого люду, не дбаючи про духовне і вічне у повсякденні. На противагу їм автор висловив моральний ідеал людини з чистою совістю і адекватними власній поведінці вчинками.

Потужне філософське навантаження наявне у циклі поезій про свободу, в якій автор вбачав найвищу міру людського блаженства. Кожна людина ставить собі за мету за власним бажанням обирати шляхи і способи самореалізації – „голова всяка свои имhет смысл; сердцу всякому своя любовь”. Автору ж „вольность одна есть нравна”, завдяки їй виявляє свою незалежність від повсякденної суєти, в якій людина розпорошує духовні цінності;

Не хочу hздить на море, не хочу красних одеж:

Под сими крыется горе, печали, страх и мятеж. (Пісня 12)

Поет шукав істини в духовному спілкуванні з природою, в Христових істинах, простій їжі і власним способом життя довів, що в душевній злагоді з собою, при здоровому глузді, людина матиме найбільше щастя, а відтак свободу.

Після вивчення літератури доби козаччини студентів доцільно зосередити на роздуми, в чому співзвучність поезії Г.Сковороди „De libertate” з вчинками і духовною спорідненістю гетьмана Б.Хмельницького.

Творчий талант поета розкрився у педагогічній діяльності Г.Сковороди. Квінтесенцією його педагогічних роздумів стали притчі-розповіді „Благодарний Еродій” та „Убогий Жайворонок”, написані у 1787 р. в період творчої зрілості митця. У них на основі власного педагогічного досвіду навчитель виклавпрограмні погляди на освіту і виховання.

У притчі „Благодарний Еродій” в алегоричних образах Еродія (Лелеки) простого, статечного і мудрого птаха та пані Пітек (чванькуватої і пихатої мавпи) подано діалоги філософського змісту про взаємостосунки батьків і дітей, сутність результативного навчання та виховання, потребу постійного самодосконалення. Мавпа, представниця дворянських кіл, прибічницяпанського (дорогого) навчання, яке досить часто не приживалося на українському грунті і навіть шкодило учням. Еродій прагне переконати її, що не варто піддаватися спокусливій моді і звіряти свої вчинки з нею, а необхідно дослухатися свого серця і чинити за його велінням. Тут простежується народна педагогіка, в ній закладена мудрість нації, на основі якої виховувалися покоління українців. Своєю притчею Сковорода застерігає від мавпування та плазування перед іноземною культурою, закликає дотримуватися народних традицій і жити за принципами навчання і виховання, генетично закодованими українським народом.

У притчі „Убогий Жайворонок”, де висміяно зажерливого Тетервака (яскравий тип українського дворянства), сенс життя якого полягає у грабунках та наживі з чужої праці. На противагу йому возвеличено Жайворонка, бідну, але душевно багату, розумну, сердечну людину. У круговерті життя, слушно підкреслює Г.Сковорода, перемагає той, хто не піддається оманливій спокусі, чесно сповнює свою працю, дотримується християнських істин і творить добро.

Вивчаючи притчі Г.Сковороди, студенти повинні перейнятися вічними духовними цінностями, і формувати себе так, щоб з гідністю пожинати плоди своєї повсякденної праці.

* * *

Тексти пісень „Саду...” та притч наводяться для їх аудиторного прочитання і коментування.

Пhснь 3-я

Весна люба, ах, пришла! Зима люта, ах, пройшла!

Уже сады расцвhли и соловьев навели.

Ах ты, печаль, прочь отсель! Не безобразь красных сел.

Бhжи себh в болота, в подземныи ворота!

Бhжи себh прочь во ад! Не для тебе рай и сад.

Душа моя процвhла и радостей навела.

Щастлив тот и без утhх, кто побhдил смертный грhх.

Душа его – божій град, душа его – божій сад.

Всегда сей сад даст цвhты, всегда сей сад даст плоды,

Всегда весною там цвhтет, и лист его не падет.

О боже мой, ты мнh – град! О боже мой, ты мнh – сад!

Невинность мнh – то цвhты, любовь и мир – то плоды.

Душа моя есть верба, а ты еси ей вода.

Питай мене в сей водh, утhшь мене в сей бhдh.

Я ничего не боюсь; одних грhхов я страшусь.

Убій во мнh всякій грhх: се – ключ моих всhх утhх!

Пhснь 13-я

Ах поля, поля зелены,

Поля, цвhтами распрещренны!

Ах долины, яры,

Круглы могилы, бугры!

Ах вы, вод потоки чисты!

Ах вы, берега трависты!

Ах ваши волоса, вы, кудрявые лhса!

Жайворонок меж полями,

Соловейко меж садами;

Тот выспрь летя, сверчит, а сей на вhтвях свистит.

А когда взойшла денница,

Свищет в той час всяка птица,

Музыкою воздух растворенный шумит вкруг.

Только солнце выникает.

Пастух овцы выганяет.

И на свою свирhль выдает дрожливый трhль.

Пропадайте, думы трудны,

Города премноголюдны!

А я с хлhба куском умру на мhстh таком.

Пhснь 18-я

Ой ты, птичко жолтобоко,

Не клади гнhзда высоко!

Клади на зеленой травкh,

На молоденькой муравкh.

От ястреб над головою

Висит, хочет ухватить,

Вашею живет он кровью

От, от! кохти он острит!

Стоит явор над горою,

Все кивает головою.

Буйны вhтры повывают,

Руки явору ламают.

А вербочки шумят низко,

Волокут мене до сна.

Тут течет поточок близко;

Видно воду аж до дна.

На что ж мнh замышляти,

Что в селh родила мати?

Нехай у тhх мозок рвется,

Кто высоко в гору дмется,

А я буду себh тихо

Коротати милый вhк.

Так минет мене все лихо,

Щастлив буду человhк.

Пhснь 10-я

Всякому городу нрав и права;

Всяка имhет свой ум голова;

Всякому сердцу своя есть любовь,

Всякому горлу свой есть вкус каков,

А мнh одна только в свhтh дума,

А мнh одно только не йдет с ума.

Петр для чинов углы панскыи трет,

Федька-купец при аршинh все лжет.

Тот строит дом свой на новый манhр,

Тот все в процентах, пожалуй, повhрь!

А мнh одна только в свhтh дума,

А мнh одно только не йдет с ума.

Тот непрестанно стягает грунта,

Сей иностранны заводит скота.

Тh формируют на ловлю собак,

Сих шумит дом от гостей, как кабак, -

А мнh одна только в свhтh дума,

А мнh одно только не йдет с ума.

Строит на свой тон юриста права,

С диспут студенту трещит голова.

Тhх беспокоит Венерин амур.

Всякому голову мучит свой дур. –

А мнh одна только в свhтh дума,

Как бы умерти мнh не без ума.

Смерте страшна, замашная косо!

Ты не щадиш и царских волосов,

Ты не глядиш, гдh мужик, а гдh царь, -

Все жереш так, как солому пожар.

Кто ж на ея плюет острую сталь?

Тот, чія совhсть, как чистый хрусталь…

Пhснь 20-я

Кто сердцем чист и душею,

Не нужна тому броня,

Не нужен и шлем на шею,

Не нужна ему война.

Непорочность – то его броня,

И невинность – алмазна стhна,

Щит, меч и шлем ему сам бог.

О міре! Мір безсовhтный!

Надежда твоя в царях!

Мниш, что сей брег безнавhтный!

Вихрь развhет сей прах.

Непорочность – се тебh Сигор,

И невинность – вот небесный двор!

Там полещи и там почій!

Сей свят град бомб не боится,

Ни клеветничіих стрhл,

И хитрых мин не страшится,

Всhгда цhл и не горhл.

Непорочность есть то адамант,

И невинность есть святый то град.

Там полещи и там почій!

В сем градh и врагов люблят,

Добро воздая врагам,

Для других здравіе гублят,

Не только добры другам.

Гдh ж есть оный толь прекрасный град?

Сам ты град, з души вон выгнав яд,

Святому духу храм и град.

Пhснь 12-я

Не пойду в город богатый. Я буду на полях жить,

Буду вhк мой коротати, гдh тихо время бhжит.

О дуброва! О зелена! О мати моя родна!

В тебh жизнь увеселенна, в тебh покой, тишина!

Города славны, высоки на море печалей пхнут.

Ворота красны, широки в неволю горьку ведут.

О дуброва! О зелена!.. и прочая.

Не хочу hздить на море, не хочу красных одеж.

Под сими крыется горе, печали, страх и мятеж.

О дуброва!.. и прочая.

Не хочу за барабаном ити плhнять городов,

Не хочу и штатским саном пугать мhлочных чинов.

О дуброва!.. и прочая.

Не хочу и наук новых, кромh здраваго ума,

Кромh умностей Христовых, в коих сладостна дума,

О дуброва!.. и прочая.

Ничего я не желатель кромh хлhба да воды,

Нищета мнh есть пріятель – давно мы с нею сваты.

О дуброва!.. и проч[ая].

Со всhх имhній тhлесных покой да воля свята,

Кромh вhчностей небесных, одна се мнh жизнь свята.

О дуброва!.. и проч[ая].

А естли до сих угодій и грhх еще побhдить,

То не знаю, сей выгоды возможет ли лутче быть.

О дуброва!.. и проч[ая].

Здравствуй, мой милый покою! Вовhки ты будеш мой.

Добро мнh быти с тобою: ты мой вhк будь, а я твой.

О дуброва! О свобода! В тебh я начал мудрhть,

До тебе моя природа, в тебh хощу и умрhть.

De libertate

Что то за волность? Добро в ней какое?

Ины говорят, будто золотое.

Ах, не златое, если сравнить злато,

Против волности еще оно блато.

О, когда бы же мнh в дурнh не пошитись,

Дабы волности не могл как лишитись.

Будь славен вовhк, о муже избранне,

Волносты отче, герою Богдане!

Пhснь 30-я

Осhнь нам проходит, а весна прошла,

Мать козленка родит, как весна пришла.

Едва лhто запало, а козля цапом стало,

Цап бородатый.

Ах, отвержем печали! Ах, вhк наш краткій, малый!

Будь сладкая жизнь!

Кто грусть во утробh носит завсегда,

Тот лежит во гробh, не жил никогда.

Ах, утhха и радость! О сердечная сладость!

Прямая ты жизнь.

Не красна долготою, но красна добротою,

Как пhснь, так и жизнь.

Жив бог милосердый, я его люблю.

Он мнh камень твердый; сладко грусть терплю.

Он жив, не умирая, живет же с ним живая

Моя и душа.

А кому он не служит, пущай тот бhдный тужит

Прямой сирота.

Хочеш ли жить в сласти? Не завидь нигдh.

Будь сыт з малой части, не убойся вездh.

Плюнь на гробныя прахи и на дhтскія страхи;

Покой – смерть, не вред.

Так живал афинейскій, так живал и еврейскій

Епикур – Христос.

БЛАГОДАРНЫЙ ЕРОДІЙ

ГРИГОРІЙ ВАРСАВА СКОВОРОДА

ЛЮБЕЗНОМУ ДРУГУ СЕМЕНУ НИКИФОРОВИЧУ ДЯТЛОВУ ЖЕЛАЕТ МИРА БОЖІЯ

Проживая дни жизни по оному Сираховскому типику: «Блажен муж, иже в премудрости умрет и иже в разумh своем поучается святынh, размышляяй пути ея в сердцh своем, и в сокровенных ея уразумится», соплел я в сіе 1787-е лhто маленькую плетеницу, или корзинку, нареченную «Благодарный Еродій». Се тебh дар, друже! Прійми его, Еродіа, по-еродіеву, прійми парящаго и сам сый парящій. Прійми сердцем Еродіево сердце, птица птицу. «Душа наша яко птица». Да будет плетенка сія зерцалом тебh сердца моего и памяткою нашея дружбы в послhдняя лhта. Ты видь отец еси и сам птенцы твоя воспитуеши. Я же есмь друг твой, принесшій плетенку сію. В ней для младаго ума твоих птенцов обрящеши оприснок от оных хлhбов: «Хлhб сердце человhку укрhпит». Всhй в них зерно сіе сице: яко живет средh вас нhчтось дивное, чудное, странное и преславное, имущее явитися во свое ему время. Вы же со благоговhніем ждите, яко рабы, чающіи господа своего... Ничто же бо есть бог, точію сердце вселенныя; наше же сердце нам же есть гос­подь и дух. Сіе домашнее они свое благо со временем узнав и плhнився прекрасною его добротою, не станут безобразно и бhсновато гонитися за мырскими суетами и во всhх злоудачах возмогут себе утhшити сею давидскою пhсенькою: «Возвратися, душа моя, в покой твой и стези своя посредh себе упокоят». Со Исаіею. Ничем же бо бездна сія сердце наше удовляется, токмо само собою, и тогда-то в нем сіяет вhчная радости весна. Таковое сердце вродив птенцам твоим, будеши им сугубый, сирhчь истинный отец; чада же твоя будут истинныи, благодарныи, благочестивыи и самодовольныи еродіи. Протчее же подобает нhчто сказать о еродійской природh. Они подобны журавлям, но светлhйшее періе и коралловый или светло-червленный нос. Непримиримыи враги зміям и буфонам, значит — ядовитым жабам. Имя сіе есть еллинское, значит — боголюбный, иначе зовется (пеларгос и ерогас), римски—киконіа, полски — боцян, малороссійски— гайстер. Сія птица освятилася в богословская гаданія ради своея благодарности, прозорливости и человhколюбія. Поми­нает ее Давид и Іереміа. Они кормлят и носят родителей, паче же престарhлых. Гнhздятся на домах, на кирках, на их шпицах и на турнях, сирhчь горницах, пирамидах, теремах, вольно, вольно. В Гунгаріи видhл я на каминах. Гаданіе — еллински — символон. Первый символ составляет она сей: сидит в гнhздh, на храмh святом утвержденном. Под образом подпись такова: «Господь утвержденіе мое». Вторый символ: стоит един Еродій. Подпись сія: «Ничто же сильнее благочестія». Третий символ: Еродій терзает змія. Подпись: «Не возвращуся, дондеже скончаются» Сіи три символы да будут знаменіем, гербом и печатію книжицы сея. Она совершилася в первую квадру первыя луны осhнныя. Аминь!

«Там птицы возгнhздяться». «Еродіево жил[ище] пред­вод[ительствует] ими» (Псалом). «Еродій позна время свое» (Іереміа).

ГЛАВИЗНА И ТВЕРДЬ КНИЖИЦЫ

«Прійдите, чада, послушайте мене, страху господню нау­чу вас» (Давид).

«Аще сердце наше не осуждает нас, дерзновеніе имамы» (Іоанн).

«Сыне! храни сердце твое, люби душу твою» (Сирах).

«Разумыв праведник, себh друг будет» (Соломон).

«Человhк в чести сый не разумh...» (Давид).

«Всяк дух, иже не исповhдует Іисуса Христа во плоти пришедша, от бога нhсть» (Іоанн).

«Еродій позна время свое, Израиль же мене не позна» (Іереміа).

«Неблагодарнаго упованіе, яко иней зимный, растает и

изліется, яко вода неключима» (Соломон).

ПРИТЧА, НАРЕЧЕННА ЕРОД1Й

В ней разглагольствует обезяна со птенцем Еродіевым о воспитаніи

Обезяна, по древней своей фамиліи именуемая Пишек. Она во африканских горах на рясном и превознесенном древh со двома чад своих седмицами сидhла. В то же время пролhтал мимо младый Еродій. Госпожа Пишек, узрhв его:

— Еродій, Еродій! — воззвала к нему,— друг мой Еродій, сын пеларгов! Радуйся! Мир тебh! Хаїре! Салам али кюм!..^а

Е р о д і й. А-а! Всемилостивая государыня! Бонжур!^б

^а Хаїре есть поздравленіе еллинское — радуйся! Салам — турское. Славянски — мир да будет тебh! Прим. автора.

^б Бонжур — французское — добрый день. Кали имера — грецкое сло­во — то же. Прим. автора.

Кали имера! День добрый! Gehorsamer Diener!^а Дай бог радоваться! Sаlvе!^б Спасайся во господh!..

П и ш е к. Ай, друг ты мой! Радуюся, яко начаша глаголати многими языки. Видно, что ученый обучал тебе попугай. Куда бог несет?

Е р о д і й. Лечу за пищею для родителей.

П и ш е к. Вот бhда! Ты ли родителей, а не они тебе кормлят? Еродій. Сіе нhсть бhда, но веселіе и блаженство мое. Они кормили мене в младости моей от младых ногтей моих, а мнh подобает кормить их при старости их. […]

П и ш е к. Чудо преестественное! Новость, рhдкость, ра­ритет, необыкновенность, каприз, странная и дикая дичь... Сколько вас у отца и матери чад?

Е р о д і й. Я и мнhйшій мене брат Ерогас и сестра Киконіа.

П и ш е к. Гдh вы обучалися во отроческіи лhта?

Е р о д і й. Нигдh. Мене и брата научил отец, а мати сестру.

П и ш е к. О, мой боже! Вездh цвhтут славныи училища, в коих всеязычныи обучают попугаи. Для чего он вас не отдавал? Он не убог. Как быть без воспитанія?

Е р о д і й. Для того же то самаго сами нас воспитали родители.

П и ш е к. Да его ли дhло учить и воспитывать? Развh мало у нас вездh учителей?

Е р о д і й. Он сам великій к сему охотник, а мати ему во всем послhдует. Он славословит, яко двh суть главныя родительскія должности сіи: «Благо родить и благо научить». Аще кто ни единыя от сих двоих заповhдей не соблюл, ни благо родил, ни благо научил, сей нhсть отец чаду, но ви­новник вhчныя погибели. Аще же родил видно благо, но не научил, таков, рече, есть полу-отец, яко же достойно есть полу-мати, чревородившая, но не млекопитавшая, даровав­шая пол матерства своего доилицh и погубившая половину чадолюбія. Аще-де мhсто владычнее сидhніем рабским безчестится, како не безобразится отческая должность, исправ­ляема рабом или наемником? Буде же отец извиняется скудостію времени, прощается тогда, когда обрящет лучшее дhло. Но ничто же лучше есть благаго воспитанія: ни чин, ни богатство, ни фамиліа, ни милость вельмож, развh

^а Gehorsamer Diener — немецкое — покорный слуга. Прим. автора.

^б Sаlvе (салуе) —римское — благоденствуй! Спасайся! Прим. автора.

благое рожденіе. Оно едино есть лучше всего и сего, яко сhмя щастію и зерно воспитанію.

П и ш е к. Благо родить разумhеши ли что ли?

Е род і й. Не знаю. Знаю же, что он сіе поставляет извhстным для единых избранных божіих. Иногда-де во убогом домикh, исполненном страха божія, друг роду человhческому благо родится человhк, не всегда же и в царских чертогах. Да уразумhем, яко не красота мыра сего, ни тварь кая-либо, но едина благодать божія благому рожденію виновна бывает и яко благородство не лhтами к нам прицепляется, но раждается зерно его с нами. Знаю же и сіе, яко мой отец, разъя­рен от коего-либо негодяя, стрhляет на его сими словами:

O quarta luna seminate!

O malo utero gestate!

O mala mens et ingenium!

Иными же словами язвить не обык никого.

П и ш е к. Протолкуй же мнh сіи уязвленія.

Е р о д і й. Я силы их не знаю, а скажу один их звон:

О в четверту луну посhян!

О злh чревоношен матерью!

О злый уме и злая вродо!

П и ш е к. Конечно, отец твой знает римскій и еллинскій язык?

Е р о д і й. Столько знает, сколько попугай по-французски.

П и ш е к. Что се? Не ругаешься ли отцу твоему?

Е р о д і й. Сохрани мя, господи... Не так я рожден и воспитан. Я самую истину благочестиво сказал.

П и ш е к. Как же он, не научен римски, говорит римски?

Е р о д і й. Есть у его друг, нехудо знающій римски и маленьку часть еллински. С ним он часто бесhдуя, научился сказать нhсколько слов и несколько сентенцій.

П и ш е к. Ах, мой боже! Как же он могл вас воспитать, невhжда сый?

Е р о д і й. О премудрая госпоже моя! Носится славная притча сія: «Не ходи в чужій монастыр с твоим уставом, а в чужую церковь с твоим типиком». У нас не как у вас, но совсhм иный род воспитанія в модh. У вас воспитаніе зhло драгое. У нас же вельми дешевое. Мы воспитываемся даром. Вы же великою цhною.

П и ш е к. Бездhлица! Сотницу рубликов с хвостиком по­терять в год на малчика, а чрез 5 лhт вдруг он тебh и ум­ница.

Е р о д і й. Госпоже! Деньга достает и за морем. Но гдh ее взять? А воспитаніе и убогим нужно есть. И кошка блудлива ^а не находит себh пристанища. Избавляет же от блуда нас не деньга, но молитва туне.

П и ш е к. Я говорю не о подлом, но о благородном воспитаніи.

Е р о д і й. А я размышляю не о богатом, но о спаситель­ном воспитаніи.

П и ш е к Полно же! Ты, вижу, старинных и странных дум придержишься Однак скажи, как он вас воспитал? Чему научил? Арифметикh ли и геометріи? Ученому ли коему или шляхетному языку?..

Е р о д і й. Да мнh и сіе невhдомо: кто есть ученый, а кто-то шляхетный язык.

П и ш е к. Да ты же со мною привитался разными язы­ками.

Е р о д і й. Да сколько же сказалося, столько и знаю, не больше.

П и ш е к. По крайней мhре танчить или играть на лютню...

Е р о д і й. А бог с вами! Я и на балалайку, не только на цымбалах не умhю.

П и ш е к. Ха! ха! хе! Ему лютня и цымбали все одно. И сего-то не знает. Но, друг мой! Музыка великое врачевство во скорбех, утhха же в печали и забава в щастіи. Да чего же он тебе научил? Скажи, пожалуй!

Е р о д і й. Ничего.

П и ш е к. Умора, ей-ей! уморил ты мене смhхом... Так, так-то у вас воспитывают?

Е р од і й. Так!

П и ш е к. Может быть, достал тебh чинок?

Е р о д і й. Ни!

П и ш е к. Может быть, деньгу вам велику собрал или имhніе?

Е р од і й. Ни!

П и ш е к. Так что же? Роги золотыя вам на головh воз­растил, что ли? Е р о д і й. Родил и возрастил нам посребренныя крила, ноги, попирающие главы зміев, нос, разстерзающій оныя. Се наша и пища, и слава, и забава!

П и ш е к. Да у вас же крила черныя, по крайней мhрh смуглыя.

Е р о д і й. Черныя видь, но лhтают путем посребренным.

^а Блудливый, блудный есть то же, что невоздержный и роскошный или сластолюбный. Сей римски слично зовется discinctus (дисцинктус), сіесть распоясан. Блуд — славенскій глас — то же, что расточеніе, разліяніе, нещадhніе, мотовство, еллински — асоміа, сирhчь нехраненіе. «О блуд! Разоритель царствам, домам, людям. Маги же его есть небла­годарность». Прим. автора.

П и ш е к. Чего же либо научил вас, однак: нелзя не так. Конечно, есть что-то, на сердце вам напечатанное. Родители суть божій, чада же суть родительскій список, изображеніе, копіа. Как от яблони соки во вhтвы своя, так родительскій дух и нрав преходит в чада, дондеже отлучатся и нововкоренятся.

Е р о д і й. Рожденнаго на добро не трудно научить на добро, хоть научить, хоть навычить, хоть извычить. Хоть ученый, хоть звычайный, хоть привычный есть то же. От при­роды, яко матери, легесенько спhет наука собою. Сія есть всеродная и истинная учительница и единая. Сокола вскорh научишь лhтать, но не черепаху. Орла во мгновеніе навычишь взирать на солнце и забавляться, но не сову. Еленя легко исправишь на Кавказныя горы, привлечешь пить без труда из чистhйших нагорных водотечей, но не велблюда и не вепра. Аще всяческая строит премудрая и блаженная натура, тогда како не едина она и исцhляет и научает? Вся­кое дhло спhет, аще она путеводствует. Не мhшай только ей, а если можешь, отвращай препятствія и будьто дорогу ей очищай; воистину сама она чисто и удачно совершит. Клубок сам собою поточится из горы: отними только ему препятствующій претыканія камень. Не учи его котиться, а только помагай. Яблони не учи родить яблока: уже сама натура ее научила. Огради только ее от свиней, отрhжь волчцы, очисти гусень, отврати устремляющуюся на корень ея урыну и протчая. Учитель и врач — нhсть врач и учитель,а только служитель природы, единственныя и истинныя и

врачебницы, и учительницы. Буде кто чего хощет научитися, к сему подобает ему родитися. Ничто же от человhк, от бога же вся возможна суть. Аще же кто дерзает без бога нау­чить или научитися, да памятует пословицу: «Волка в плуг,

а он в луг». Доколh колцо висит из ноздрей свиніи, дотолh не роет. Выйми же, паки безобразит землю ^а.

Сіе нhсть воспитаніе и нhсть ученіе, но обузданіе, от человhческія помощи происходящее, всhх беззаконников управляющее. Воспитаніе же истекает от природы, вливающія в сердце сhмя благія воли, да помалу-малу, без препятствій возрасши, самовольно и доброхотно дhлаем все тое, еже свято и угодно есть пред богом и человhки. Коликое идолопоклон­ство восписывать человhческим наукам и человhческим язы­кам восприносить и воспричитать воспитаніе? Кая полза ангелскій язык без добрыя мысли? Кій плод тонкая наука без сердца благаго? Развh еже орудіе злобы, бhшенству меч и притчею сказать «крила и роги свиніи». Воззрим, госпоже

^а Так обуздаваются свиньи и нынh во Англіи. Сей обычай был и древле; как видно из Соломоновых «Притчей»: «Яко же колцо златое в ноздрях свиніи» и протчая... Прим. автора.

моя, на весь род человhческій! У них науки, яко же на торжищах купля, киплят и мятутся. Обаче, они хищнhе суть птиц, невоздержнhе скотов, злобнhе звhрей, лукавhе гадов, безпокойнhе рыб, невhрнhе моря, опаснhе африканских пhсков... Чего ради? Того ради, яко злh родятся. Природа благая есть всему начало и без нея ничто же бысть, еже бысть благо. Благодарю убо неизреченным образом богу во образh его святом, во отцh моем, яко благо от его родитися сподобил мя есть. Вторая же икона божія нам есть мати наша. Сего ради главным божіим дарованіем одарен чрез родителей моих; все протчее человhческое: чин, богатство, науки и всh вhтроносныи их блонды и пукли с кудрями ^а вмhняю во хвост, без коего голова и живет, и чтится, и веселится, но не хвост без головы.

П и ш е к. Убо что ли есть благо родитися и благая при­рода есть что ли?

Е р о д і й. Благая природа и врода есть благое сердце.

П и ш е к. Что ли есть сердце благое?

Е р о д і й. Сердце благое есть то же, что приснотекущій источник, точащій чистыя вhчно струи, знай, мысли.

П и ш е к. Что ли суть мысли?

Е р о д і й Сhмя благих дhл.

П и ш е к. Дhла же благая суть что ли?

Е р о д і й. Добрый плоды, приносиміи богу, родителям, благодhтелям в честь, славу и жертву.

П и ш е к. Зачем же мнh сердце твое не видно?

Е р о д і й. Тhм, что древеснаго корня не видишь.

П и ш е к. А ведь вся влага от кореня?

Е р о д і й. От сердца же всh совhты.

П и ш е к. Кая же твоя природа или врода? К чему ты рожден или врожденное тебh что ли? Скажи, молю!

Е р о д і й. Благодарность—вот вам начало и конец мо­его рожденія!

П и ш е к. Ах, мой боже! И ты на сем одном храмину щастія основал? Тако ли?

Е р о д і й. Ей-ей! Тритысящолhтная пещь неопално соблюла притчу сію: «Много хитростей знает лис, а еж одно великое».

П и ш е к. Но может ли от дождевных безгодій спасти сія, так сказать, куртая и куцая куртинка?

Е р о д і й. Довлhет, как ковчег.

^а Блонды, пукли, кудри — сіе значит внhшнее украшеніе, коим мыр сей, во злh лежащій, аки блудница, украшается, презрhв совhт Христов:

«Лицемhре! омый прежде внутренность скляницы». Прим. автора.

П и ш е к. Мнh кажется, сія надежда есть паучинная

одежда.

Е р о д і й. И мнh видится малым червончик, но тайно там много сидит гривень.

П и ш е к. Сего же то ли единаго учит тебе твой отец?

Е р о д і й. Единаго точію сего. Он родил мнh крила, а я сам научился лhтать. Он вродил мнh благое сердце, я же самовольно навыкаю и глумлюся, сирhчь забавляюся благодарностію. Он только часто отсhкает мнh волчцы, разумhй, поступки мои, не сличныи благодаренію, орошает бесhдою, оживляющею ко благодарности. Всh же бесhды его, как ма­гнитная стрhла в сhверную точку, праволучно поражают в сей кон: не благодарная воля — ключ адских мученій, бла­годарная же воля есть всhх сладостей рай. Сыне (часто вопіет на мене), сыне мой! Ей, учися единыя благодарности. Учися, сидяй в дому, летяй путем, и засыпая, и просыпаясь. Ты рож­ден еси благо, и сія наука есть дщерь природы твоея. Да бу­дет она тебh сладчайшим и вечерним, и ранним, и обhдним куском! Знай, что всh протчія науки суть рабыни сея царицы. Не буди буій! Не хватайся за хвост, минув голову. Пріемли и обращай все во благо. Да будет душа твоя желудком птиц, кои пhсок, черепашины и камушки обращают себh вареніем крhпкаго своего внутренняго жара в питательныи свои соки. Неблагодарная и ропотливая душа есть то же, что больный желудок, гнушающійся всякія пищи. Благодарность же есть твердь и здравіе сердца, пріемлющаго все во благо и укрhпляющагося. Плоды блаженныя жизни суть радость, веселіе и удовольствіе; корень же их и древо благолиственное есть тишина сердечная, а кореню зерном есть благодарность. Она есть дух чистый, тихий, благодушный, благовонный, весна и ведро свhтлаго смысла. Не трещит там молнія и гром. Во­преки же, все терніе и волчцы раждаются от несытыя піявицы зависти, зависть же от ропота, ропот же от неблагодарныя воли, наполнившія сердечное нhдро неусыпаемым червіем, безпереривно денно и нощно душу гризущим. Ах! Дhти мои, дhти! Вот вам надежда и гавань! Еухаристіа.

П и ш е к. А что ли сіе слово значит (еухаристіа)?

Е р о д і й. Еллины сим словом называют благодареніе.

П и ш е к. И так сим-то образом вас учит ваш отец? Кому же вы сіе благодареніе ваше воздавать будете?

Е р о д і й. Богу, родителям и благодhтелям. Оно богу жертва, родителям честь, а благодhтелям воздаяніе. Обла­датели суть первыи благодhтели.

П и ш е к. Чудная форма воспитанія. У нас бы осмhяли из ног до головы вас. Гдh сія мода? Развh в Лунh или в ди­кой Америкh?

Е р о д і й. Отец наш вельми страннаго сердца. Из тысящи сердец едва одно найти, согласное ему.

П и ш е к. Так что же протчее?

Е р о д і й. Так не дивитеся чудной формh.

П и ш е к. Как же так? Видь не должно отставать от лю­дей, а люде и мода одна то.

Е р о д і й. О! о! Он от сея думы далечае, нежели китай­ская столица от португалскія. Он нам часто-пречасто сію притчу спhвает:

По мосту, мосточку с народом ходи,

По разуму ж его себе не веди.

За жуком ползая, влhзешь и сам в глинку.

Он всегда благовhстит нам, что мода тожде есть, что мыр, мыр же есть море потопляющихся, страна моровою язвою прокаженных, ограда лютых львов, острог плhненных, торжище блудников, удица сластолюбная, пещь, распаляю­щая похоти, пир бhснующихся, лик и коровод пяно-сумозбродных, и не истрезвлятся, дондеже изнурятся, кратко сказать, слhпцы за слhпцем в бездну грядуще. Блажен муж, иже не идет на путь его. В началh видь врата его красны и путь пространный, конец же его—непроходимая пропасть, нетренная дебря, бездна глубока. Ах, каковых он пріемлет к себh? Каковыми же паки отпущает от себе юнош? Если бы ваше, дhти мои, око прозирало так, как мое, показалися бы и в ваших очах слезы. Но око ваше есть слhпо, и злодhй ваш хитр, сіе источает мнh слезы. О юноши! Когда помышляю о вас, в мыр устремляющихся, нелзя, чтоб не пала мнh во ум притча о волкh, кой, пожерши матерь незлобных агнцов и надhв кожу ея на себе, приближился к стаду. Сын же, увидhв мнимую матерь свою, со всhх сил устремился к ней, а за ним безчисленныи. Також-де мнh приходят на память наша братія — птицы тетерваки, ганяющіися за изобиліем пищи и уловляемыи. Но чайки, сосhдки и дятлы бережливhе их столько, сколько елени и сайгаки овец и волов. Послушай­те, дhти, отца вашего пhсеньки сея:

Будь доволен малым. За многим не гонися.

Сhти, простерты на лов,—вельми бережися.

Я вам предсказываю — роскошно не жити!

На таковых-то всегда запинают сhти.

Триста пали в неволю по гарячей страсти,

Шестьсот плачут в болhзнях за временны сласти.

Кто благодарен богу, тот малым доволен,

А ропотник всhм мыром не сыт и не полен.

Благодарная душа избhжит от сhти;

Вмhсто же ея в сhти попадет несытый.

Не правду ли я сказал, госпоже моя, что отец наш нравоучение всегда печатлhет благодарностію? Во благодарности (рече) так сокрылося всякое благо, как огнь и свhт утаился во кремешкh. Вhрую и исповhдую. Кто бо может возложить руки на чуждое, аще не прежде погубит благодарность, до­вольствующуюся собственным своим посылаемым ей от бога? Из неблагодарности уныніе, тоска и жажда, из жажды — зависть, из зависти — лесть, хищеніе, татьба, кровопролитіе и вся беззаконій бездна. В безднh же сей царствует вhчная печаль, смущеніе, отчаяніе и с неусыпным червіем удка, увязшая в сердце. Сим образом живет весь мыр.

П и ш е к. Но, друг мой, поколь мыр впадет в ров отчаянія, вы с вашею богинею, благодарностію, прежде погибне­те от глада, не научившися сыскать мhсто для пропитанія.

Е р о д і й. Так ли? В сем-то ли блаженство живет? Имhть пропитаніе? Вижу убо нынh, что по вашей желудковой и череватой философіи блаженнhйшая есть засаженная в тюрму, нежели вольная свинья.

П и ш е к. Вот он! Чорт знает что поет! Развh же голод то не мука?

Е р о д і й. Сію муку исцhлит мука.

П и ш е к. Да гдh же ее взять?

Е р о д і й. Когда свинія имhет, как ли нам не достать пищи? Да и гдh вы видите, что свинія или наш брат, тетервак, от глада умирает? Но от прожорства или умирает, или стра­дает. Может ли быть безуміе безумнhйшее и мерзостнhйшая неблагодарность богу, промышляющему о нас, как бояться глада? Нужнаго видь никто не лишается. Почто клевещете на владыку вселенныя, аки бы он гладом погублял своих домочадцов? Пища насущна от небеснаго отца всhм пода­ется тварям. Будь только малым доволен. Не жажди ненужнаго и лишняго. Не за нужным, но за лишним за море пловут. От ненужнаго и лишняго — всякая трудность, всяка погибель. Всякая нужность видь есть дешева и всякая лишность есть дорога. Для чего дорога и трудна? Для того, что не нужна и напротив того. Мы гайстры есмы. Ямы зеліе, вкушаем зерно, поядаем зміи, рhдко снhдаем буфоны и пищи никогда не лишаемся; только боимся прожорливости. О бо­же! Кая чародhйка ослhпила очи наши не видhти, что при­родная нужда малою малостію и малским малым удовляется и что необузданная похоть есть тожде, что питливая піявица, раждающая во един день тысящу дщерей, никогда же рекших: «Довлhет!».

П и ш е к. Отрыгну слово еллинское [...] (мала эи) или турское пек эи.— «Вельми добрh». «Благо же!» Но пит­ливая піявица разнообразно из околичностей может видь помалу-малу насосать себh многаго добреца, но уже сухая ваша, немазаная, по пословицh, и нhмая благодарность, ска­жи, молю, кія вам принесет плоды? Чинок ли, или грунтик, или имперіалик, что ли? Скажи, умилосердись!

Е р о д і й. Она нам не приносит многих плодов, но един великій.

П и ш е к. В одном не много видь добраго найдешь.

Е р о д і й. Отец наш славословит, что все всяческое, вся­кая всячина и всякая сплетка, соплетающая множество, нhсть блаженная; токмо блаженное есть едино тое, что единое точію есть. На сем едином, сего же ради и святом, птица обрh­те себh храмину и горлица гнhздо себh; еродіево же жилище предводителствует ими. «Окаянен (рече) всяк человhк есть и всуе мятется, не обрhтшій единое».

П и ш е к. Да подай же мнh в руки оное твое единое!

Е р о д і й. Премудрая и цhломудрая госпоже! Наше добро во огнh не горит, в водh не тонет, тля не тлит, тать не крадет. Как же вам показать? Я единосердечен отцу есмь и в том, что щастія и нещастія нелзя видhть. Обое сіе дух есть, простhе сказать — мысль. Мысли в сердцh, а сердце с нами, будьто со своими крылами. Но сердце невидное. Ведро ли в нем и весна, и брак или война, молнія и гром,— не видно. Отсюду-то и прелщеніе, когда нещасных щасливыми, вопреки же, блаженных творим бhдными.

П и ш е к. Однак я ничему не вhрю, поколь не ощупаю и не увижу. Таковая у мене из младых лhт мода.

Е р о д і й. Сія мода есть слhпецкая. Он ничему не вhрит, поколь не ощупает лбом стhны и не падет в ров.

П и ш е к. По крайней мhрh назови именем духовное твое оное едино. Что ли оно?

Е р о д і й. Не хочется говорить. Певно, оно вам постылою покажется пустошью.

П и ш е к. Здhлай милость, открой! Не мучи.

Е р о д і й. Оно еллински именуется—хара [...] (эвфросина).

П и ш е к. Но протолкуй же, Христа ради, что значит сія твоя харя?

Е р о д і й. Будете видь смhяться.

П и ш е к. Что ж тебh нужды? Смhх сей есть пріятельскій.

Е р о д і й. Оно есть веселіе и радость.

П и ш е к. Ха! ха! ха! ха!.. Христа ради, дай мнh отдох­нуть... Уморишь смехом... Здравствуй же и радуйся, гол да весіол! Ты мнh сим смhхом на три дня здравія призапасил.

Е р о д і й. Для мне видь лучше веселіе без богатства, не­жели богатство без веселія.

П и ш е к. О мати божая, помилуй нас!.. Да откуду же тебh радость сія и веселіе? Оттуду, что ты гол? Вот! в ка­кую пустошь ваша вас приводит благодарность. Хорошо веселиться тогда, когда есть чем. Веселіе так, как благовонное яблочко. Оно не бывает без яблони. Надежда есть сего ябло­ка яблонь. Но не тверда радость вhтренно веселіе есть что ли? Пустая мечта — мечетна пустыня, соніе востающаго.

Е р о д і й. Воистину тако есть. Всяк тhм веселится, что обожает, обожает же тое, на что надhется. Павлин надhется на красоту, сокол на быстроту, орел на величество, еродій же веселится тhм, что гнhздо его твердо на единh. Порицаете во мнh тое, что я гол да весіол. Но сіе же то самое веселит мене, что моя надежна надhжа не на богатствh. Надhющійся на богатство в кипящих морских волнах ищет гавани. Радуюся и веселюся, яко гнhздо наше не на сахарном ліодке, не на золотом пhскh, не на буяном возкh, но на облачном столпh возлюбленнаго храма, красящаго всю кифу, кифу адамантову, святаго Петра кифу, ей же врата адова вовhк не одолhют. Впротчем, в кую суету наша нас воводит благо­дарность? Не клевещите ее. Она никогда не низводит во вра­та адова. Она избавляет от врат смертных. Благодарность входит во врата господня, неблагодарность во адская, воз­любив суету мыра сего паче бысерей, иже суть заповhди господни, и путь нечестивых, аки свинія блато, предизбрав-шая паче пути, им же ходят блаженны непорочныи. Что бо есть оный бог: «В них же бог мыра сего ослhпил разумы»? Бог сей есть неблагодарность. Всh духом ея водимыи, аки стадо гергесенское, потопляются во езерh сует и увязают во блатh своих тлhнностей, ядуще вся дни живота своего и не насыщающеся, жаждущіи, ропотливы и день от дня неблаго­дарны; понеже бо не искусиша божія заповеди имhти в разумh и презрhли вкусити ангелскаго сего хлhба, услаждающаго и насыщающаго сердце; сего ради предаде их вышній во свинныи мудрованія искати сытости и сладости там, гдh ея не бывало, и боятися страха, идh же не бh страх, дабы из единыя несытости 300 и из единыя неблагодарности 600 родилося дщерей во истомленіе и мученіе сердцам и тhлесам их и во исполненіе Исаиных слов: «Сами себh ражжегосте огнь вожделhній ваших, ходите убо во пламенh огня вашего и опаляйтеся». Не гордость ли низвергнула сатану в преис­поднюю бездну? Она изгнала из рая Адама. Что убо есть рай? Что ли есть благовидная свhтлость высоты небесныя, аще не заповhди господни, просвhщающія очи? Что же паки есть гордость, аще не бhсовская мудрость, предпочитающая драгоцhнныя одежды, сластныя трапезы, свhтлыя чертоги, позлащенныя колесницы и аки бы престол свой поставляю­щая вышше скиптра и царствія божія, вышше воли и заповhдей его? Не только же, но и всh служебныи духи (разумей, науки мырскія) возносятся и возсhдают вышше царицы своея, вышше божія премудрости. Кто есть мати сих блядивых и презорливых бhсиков? — гордость. Гордости же кто мати? — зависть. Зависти же кто? — похоть. Похоти же кто? — небла­годарность. Неблагодарности же кто? — никто! Тут корень и адское тут дно. Сія адская душка, жаждна утроба, алчная бездна, рай заповhдей господних презревшая, никогда же ничем же удовляется, дондеже живет, пламенем и хврастіем похотей опаляется, по смерти же горhе жжется угліем и жупелем своих вожделhній. Что бо есть сердце, аще не пещь, го­рящая и дымящая вhчно? Что же паки есть смерть, аще не от снов главный сон? Беззаконную бо душу, не спящую видь во внутреннем судилищъ, зерцалом, тайно образующим живо беззаконія, тайно уязвляет свhжая память, во снh же гhрh ужасными мечтами, страшными привидhній театрами и дикообразными страшилищами смущает и мучит таяжде вhчности памятная книга, грозящи достойною местю. Из не-благодарнаго сердца, аки из горнила вавилонскаго, похотный огнь пламенными крилами развhваяся, насиліем сердце вос­хищает, да, яже ненавидит, таяжде и творит и тhмижде му­чится. Ничто же бо есть вhчная мука, токмо от самаго себе осуждатися, быти достойным мести. Грhх же достоинством, аки жалом, уязвляет душу, покрывающей тмh и находящу страху. Надлhтает же страх оттуду, яко помыслы, не обрhтая помощи, аки гавани, и не видя ни малаго свhта надежды; помышляя, ужасаются, разсуждая, недоумhвают, како бы улучити исход злоключенію... Отсюду раскаеваются без ползы, болят без отрады, желают без надежды. Вот сей есть исход сердцу неблагодарну!

П и ш е к. Уа! Как балалайку, наладил тебе твой отец. Бряцаешь не вовся глупо. Для мене мило, что сердце есть то же, что пещь.

Е р о д і й. Всякое сердце есть жертвенник, огнище или каминок...

П и ш е к. Что же ты замолк?

Е р о д і й. Желаніе есть то неугасаемый огнь, день и нощь горящій. Дрова суть то вся, желаемая нами. Сіе горнило и сія бездна — угліе огненное, куреніе дыма восходящія до небес и нисходящія до бездн пламенныя волны вhчно изблевает, сама сущи морских бездн и ширина небес всhх. Тут-то слично подобает сказать святаго Ісидора слово. «О человhче! Почто дивишься высотам звhздным и морским глубинам? Внійди в бездну сердца твоего! Тут-то дивися, аще имаши очи». О, глубокое сердце человhку, и кто познает его? О, сердце и воля, безпредhльный и безконечный аде!

П и ш е к. Видь же и твое сердце горит, и курит, и ды­мится, кипит, клокощет, пhнится. Так ли?

Е р о д і й. Содома видь горит, курит и протчая, сирhчь неблагодарное сердце. О всhх бо неблагодарных пишется: «Горе им, яко в путь Каинов поидоша...» Но не всh же суть сердца Каиновы. Суть и Авелевы жертвенники благовонныи, яко кадило дым, возвhвающіи во обоняніе господа вседер­жителя. Не вhсте ли, госпоже моя, яко пеларгіянскій род есмы, раждаемый ко благодарности? Сего ради и от человhк благочестивыи нашим именем знаменаются (еродіос), божіе бо благоуханіе есмы. Не воздаем безумія богу, тщаніем не лhнивы, духом горяще, господеви работающе, упованіем радующеся, скорби терпяще, молитвах пребывающе, о всем благодаряще, всегда радующеся.

П и ш е к. Развh же у вас благочестіе и благодарность есть тожде?

Е р о д і й. Развh же то не тожде есть: благое чествовать и благій дар за благо почитать? Благочестіе чествует тогда, когда благодарность почтет за благое. Благочестность есть дщерь благодарности. Благодарность есть дщерь духа вhры. Тут верх... Вот вам Араратска гора!

П и ш е к. Признаюся, друже, что сердце мое нудится дивитися сердцу, неописанной (по глаголу твоему) безднh. Оно мнh час от часу удивителнhе. Слово твое дhйствует во мнh, будьто жало, впущенное в сердце пчелою.

Е р о д і й. Сего ради ублажаю вас.

П и ш е к. О чем?

Е р о д і й. О том, что ваше желаніе, или аппетит, начал остритися ко единой сладчайшей и спасителнhйшей со всhх пищей пищh. Как денница солнце, так и сіе знаменіе ведет за собою здравіе. Недужной утробh мерзка есть ядь самая лучшая и яд для нея. Здравое же и обновленное, яко орляя юность, господем сердце преображает и яд в сладкополезну ядь. Кая спасителнhе пища, как бесhда о богh? И всh гнуша­ются. Что горестнhе есть, как пароксизмами мырских сует волноватися? И всh услаждаются. Откуду сія превратность? Оттуду, яко глава у них болит. Больны, послhды же мертвы, и нhсть Елиссея сих умонедужных и сердобольных отроков воскресити. Что бо есть в человhкh глава, аще не сердце? Корень древу, солнце мыру, царь народу, сердце же человhку есть корень, солнце, царь и глава. Мати же что ли есть болящаго сего отрока, аще не перломатерь, плоть тhла на­шего, соблюдающая во утробh своей бысер оный: «Сыне, храни сердце твое!» «Сыне, даждь мнh сердце твое!» «Сердце чисто созижди во мнh, боже!». О блажен, сихранившій цhло цhну сего маргарита! О благодарносте, дщерь господа Сава­офа, здравіе жизнь и воскресеніе сердцу!

П и ш е к. Пожалуй, еще что-либо поговори о сердцh. Вельми люблю.

Е р о д і й. О любезная госпоже моя! Повhрьте, что совершенно будете спокойны тогда, когда и думать и бhседовать о сердцh не будет вам ни омерзhнія, ни сытости. Сей есть самый благородный глум. Любители же его нареченны — «царское священіе».

П и ш е к. Для чего?

Е р о д і й. Для того, что вся протчая дhла суть хвост, сіе же есть глава и царь.

П и ш е к. Ба! А что значит глум? Я вовся не разумhю. Мню, яко иностранное слово, сіе.

Е р о д і й. Никако. Оно есть ветхославенское, значит то же, что забава, [...] сирhчь провожденіе времени. Сей глум толико велик, яко нарочито бог возбуждает к нему: «Упразднитеся и уразумhйте», толико же славен, яко Давид им, яко же царским, хвалится: «Поглумлюся в заповhдех твоих». Древле един точію Израиль сею забавою утhшался и наречен языком святым, протчіи же языцы, гонящіи и хранящіи суетная и ложная,— псами и свиніями. Сей царскій театр и дивный позор всегда был прис­ный и неразлучный всhм любомудрым, благочестивым и бла­женным людем. Всякое позорище ведет за собою скуку и омерзhніе, кромh сего; паче же сказать: чем болhе зрится, тhм живhе рвется ревность и желаніе. Елико внутреннhе отверзается, толико множайшая и сладчайшая чудеса откры­ваются. Не сей ли есть сладчайшій и несытый сот вhчности? Мыр несытый есть, яко не удовляет. Вhчность несыта, яко не огорчает. Сего ради глаголет: «Сыне, храни сердце твое». Разжевав, скажите так: «Сыне, отврати очи твои от сует мырских, перестань примhчать враки его, обрати сердечное око твое во твое же сердце. Тут дhлай наблюденія, тут стань на стражh со Аввакумом, тут тебh обсерваторіум, тут-то узриш, чего никогда не видал, тут-то надивишься, насла­дишься и успокоишься».

П и ш е к. Но для чего, скажи мнh, всh сердце презирают?

Е р о д і й. Для того, что всh его цhны не прозирают. Серд­це подобно царю, во убогой хижинкh и в ризh живущему. Всяк его презирает. А кому явилося величествіе его, тот, пад ниц, раболhпно ему покланяется и сколь можно, все пре­зрhв, наслаждается его и лица и бесhды. Слово сіе: «Сыне, храни сердце твое» — сей толк и сок утаевает. Сыне! не взирай на то, что твое тhлишко есть убогая хижинка и что плоть твоя есть плетка и тканка простонародная, портище подлое, слабое и нечистое. Не суди по лицу ничего, никого ни себе. В хижинкh той и под убогою тою одеждою найдешь там царя твоего, отца твоего, дом твой, ковчег его, кифу, гавань, петру и спасеніе твое. Быстро только храни, блюди и примhчай. А когда паки Давид говорит: «Поглумлюся в зап[овhдех] твоих» — не то же ли есть, что сказать так: «Наслаждуся твоего лица, словес твоих, совhтов и повелhній»? Самое видь величествіе его неизреченно удивляет про­зорливца. Не пустый видь вопль сей: «Исповhмся тебh, яко страшно удивил мя еси». В древняя лhта между любомудрыми востал вопрос сей: «Что ли есть наибольшее?..» О сем всh размышляли чрез долгое время, лhтом и зимою, нощію и днем. Породилися о сем книги. Отдавалося от ученых гор по всей вселеннhй многое многих отвhтов и разногласное эхо. Тогда-то размhсишася и сліяшася языцы. Востал язык на язык, голова на голову, разум на разум, сердце на сердце... В сем столпотвореніи обрhтеся муж нhкій, не ученый, но себе прозревшій. Сей, паче надежды, обезглавил Голіафа. Смутилася и воскипhла вся мусикія, поющая пhсни бездушному истукану, тлhнному сему мыру, со златою его главою — солнцем. Злоба правдh приразилась, но о кифу вся разбилась. Востали борющія волны, но побhду достала славна сія слава: «Посредh (рече) вас живет то, что превышше всего есть». О боже, коль не слична мусикія без святаго духа твоего! И коль смhхотворна есть премудрость, не познавшая себе! Сего ради молю вас, любезная госпоже моя, не смhйтеся и не хулите отца моего за то, что ничего нас не научил, кромh благодар­ности. Я стану плакать, утеку и полечу от вас.

П и ш е к. Постой, постой, любезный мой Еродій! Нынh не только не хулю отца твоего, но и благословлю и хвалю его. Нынh начало мнh, аки утро зарhть, тако открыватися, коль великое дело есть благодарность! Сотвори милость, еще хотя мало побесhдуй.

Е р о д і й. О добродhйко моя! Пора мнh за моим дhлом лhтhть.

П и ш е к. Друже мой сердечный! Я знаю, что отец твой есть милосердая и благочестивая душа, не разгнhвается за сіе.

Е р о д і й. Чего ж вы желаете?

П и ш е к. Еще о сем же хоть мало побесhдуем.

Е р о д і й. Станем же и мы ловить птицу тысячу лhт.

П и ш е к. Что се ты сказал?

Е р о д і й. Вот что! Нhкій монах 1000 лhт ловил прекрас­нhйшую из всhх птиц птицу.

П и ш е к. Знал ли он, что уловит?

Е р о д і й. Он знал, что ее вовhки не уловит.

П и ш е к. Для чего ж себе пусто трудил?

Е р о д і й. Как пусто, когда забавлялся? Люде забаву купуют. Забава есть врачевство и оживотвореніе сердцу.

П и ш е к. Вот развh чудный твой глум и дивная діатриба!

Е р о д і й. Воистину чудна, дивна и прекраснhйша птица есть вhчность.

П и ш е к. О! Когда вhчность ловил, тогда не всуе трудил­ся. Вhрую, что она слаже меда. Посему великое дhло есть сердце, яко оно есть вhчность.

Е р о д і й. О любезная мати! Истину рекла еси. Сего толикаго дара и единаго блага слhпая неблагодарность, не чув­ствуя за 1000 бездhлиц, всякій день ропщет на промысл вhчнаго и сим опаляется. Обратися, окаянное сердце, и взглянь на себе самое — и вдруг оживотворишься. Почто ты забыло себе? Кто отверзет око твое? Кто воскресит память твою, блаженная бездно? Како воля твоя низвергнула тебе во мрачную сію бездну, преобразив свhт твой во тму? Любез­ная мати, разумhете ли, откуду родится радуга?

П и ш е к. А скажи, пожалуй, откуду? Я не знаю.

Е р о д і й. Когда смотрит на себе в зерцалh пречистых облачных вод солнце, тогда его лице, являемое во облаках, есть радуга. Сердце человhческое, взирая на свою самую ипостась, воистину раждает предhл обуреваній, иже есть радостная оная дуга Ноева:

Пройшли облака,

Радостна дуга сіяет.

Пройшла вся тоска.

Свhт наш блистает.

Веселіе сердечное есть чистый свhт ведра, когда миновал мрак и шум мырскаго вhтра.

Дуга, прекрасна сіяніем своим, како ты нынh отемнhла? Деннице пресвhтлая, како нынh с небесе спала еси? Ау! Низ­вергла тебе гордость, дщерь безчувственныя неблагодарнос­ти, предпочетшая хобот паче главы, сhнь преходящу паче мамврійскаго дуба. Еже бо кто обожает, в то себе преображает. Удивительно, како сердце из вhчнаго и свhтлаго преображается в темное и сокрушенное, утвердившися на сокрушеніи плоти тhла своего. Таков, аще себh зол, кому добр будет? «Разумивый же праведник себh друг будет и стези своя посредh себе упокоит». Сіе есть истинное, блаженное самолюбіе—имhть дома, внутрь себе, все свое некрадомое добро, не надhяться же на пустыя руги и на наружныя околицы плоти своея, от самаго сердца, аки тhнь от своего дуба, и аки вhтвы от корене, и аки одежда от носящаго ее, зависящія. Вот тогда-то уже раждается нам из благодарности матерh подобная дщерь, [...] сирhчь самодовольность, быть самым собою и в себh довольным, похваляемая и превозносимая, яко сладчайшій истиннаго блаженства плод, в первом Павловом письмh к Тимофею, в стихh 6-м так: «Есть снисканіе веліе — благочестіе с доволством». Вот вам два голубиная крила! Вот вам двh денницы! Двh дщери благодарности — благочестность и самодоволность. «И полещу и почію». Да запечат­лhется же сія беседа славою отца моего сею: главизна воспитанія есть: 1) благо родить; 2) сохранить птенцеви младое здравіе; 3) научить благодарности.

П и ш е к. Ба! На что ж ты поднял крила?

Е р о д і й. Прощайте, мати. Полечу от вас. Сердце мое мнh зазирает, что не лечу за дhлом.

П и ш е к. По крайней мhрh, привитайся з дочерьми моими.

Е р о д і й. Здhлайте милость! Избавте мене от вашего типика.

П и ш е к. Мартушка моя поиграет тебh на лютнh. Вер­тушка запоет или потанчит. Они чрез верх благородно во­спитаны и в модh у господ. А Кузя и Кузурка любимы за красоту. Знаешь ли, что они пhсеньки слагают? И вhришь ли, что они в модh при дворh у Марокскаго владhлца? Там сынок мой пажем. Недавно к своей роднh прилетhл оттуда здешній попугай и сказал, что государь жаловал золотую табакирку...

Е р о д і й. На что ему табакирка?

П и ш е к. Ха-ха-ха! На что? Наша видь честь зависит, что никто удачнhе не сообразуется людям, как наш род. Носи и имhй, хоть не нюхай. Знаешь ли, как ему имя?

Е р о д і й. Не знаю.

П и ш е к. Имя ему Пhшок. Весьма любезное чадо.

Е р о д і й. Бога ради, отпущайте мене!

П и ш е к. Куда забавен скакун! Как живое сребро, всhми составами мает. Принц любит его, цhлые часы проводит с ним,забавляясь.

Е р о д і й. О сем его не ублажаю, ни завижу. Про­щайте!

П и ш е к. Постой, друг мой, постой! А о благом рожденіи не сказал ты мнh ни слова? Так ли? О-о, полетhл! Слушай, Вертушка! Что-то он, поднимаясь, кажется, сказал...

В е р т у ш к а. Он сказал, матушка сударыня, вот что: о благом рожденіи принесу вам карту.

П и ш е к. А когда же то будет?

Еродіи не лгут. Он в слhдующем мhсяцh маh паки посhтил сію госпожу. Принес о благом рожденіи свиток, но не мог ничем ее утhшить: толь лютая терзала ее печаль. Никогда жесточае не свирhпhет печаль, как в то время, когда сердце наше, основав надежду свою на лживом морh мыра сего и на лжекамнях его, узрит, наконец, опроверженное гнhздо свое и разоряющійся град ложнаго блаженства. Гос­подин Пhшок, прескакивая из окна на окно, упал на двор из горних чертогов, сокрушил ноги и отставлен от двора. Сверх того, старшія дщери начали безчинствовать и хамским досажденіем досаждать матерh. Вскоре она умре, дом же стал пуст. Тогда, аки желhзо на водh, восплыла на верх правда, яко силнhе всего есть страх божій и яко благочестивая и самодовольная благодарность превосходит небо и землю.

Еродій, отлетая, повhсил на цвhтущем финикh лист сей:

СВИТОК

о благом рожденіи чад ради благочестивых,

сострастных и здравых родителей.

Сhй в перву и втору луну, сирhчь в квадру,

Сhй, изшед из пиров и бесhд священных.

Зрhв мертвеца или страшен позор не сhй,

Заченшей сверх не сhй. Не в мhру пян не сhй.

Заченша да носит в мыслях и в позорах святых,

И в бесhдах святых, чужда страстных бурей,

В тихом безстрастіи во зрhніи святых.

Тогда собудется: «И пройде дух хлада тонка и тамо бог» (Книга Царств).

По сем гайстер вознесся выспрь, воспhвал малороссійску пhсеньку сію:

Соловеечку, сватку, сватку!

Че бывал же ты в садку, в садку?

Че видал же ты, как сhют мак?

Вот так, так! Сhют мак.

А ты, шпачку, дурак...

Сію пhсеньку мальчики, составив лик, сирhчь хор, или коровод, домашніи его пhвчіи во увеселеніе спhвали святому блаженному епископу Іоасафу Горленку.

А м и н ь.

УБОГІЙ ЖАЙВОРОНОК

ПРИТЧА

ПОСВЯЩЕНІЕ

ЛЮБЕЗНОМУ ДРУГУ ФЕДОРУ ИВАНОВИЧУ ДИСКОМУ,

ЖЕЛАЕТ ИСТИННАГО МИРА

Жизнь наша есть вhдь путь непрерывный. Мір сей есть великое море всhм нам пловущим. Он-то есть окіан, о, вельми немногими щастливцами безбhдно преплавляемый. На пути сем встрhчают каменныя скалы и скалки, на островах сирены, в глубинах киты, по воздуху вhтры, волненія повсю­ду; от каменей — претыканіе, от сирен — прельщеніе, от ки­тов — поглощеніе, от вhтров — противленіе, от волн — погруженіе. Каменныя вhдь соблазны суть то неудачи; сирены суть то льстивыя други, киты суть то запазушніи страстей наших зміи, вhтры, разумhй—напасти, волненіе, мода и суета житейска... Непремhнно поглотила бы рыба младаго Товію, если бы в пути его не был наставником Рафаил. Рафа (еврей­ски) значит медицину, ил или эл значит бога. Сего путеводника промыслил ему отец его, а сын нашел в нем божію медицину, врачующую не тhло, но сердце, по сердцу же и тhло, яко от сердца зависящее. Іоанн, отец твой, в седьмом десяткh вhка сего (в 62-м году) в городh Купянскh первый раз взглянул на мене, возлюбил мене. Он никогда не видhл мене. Услышав же имя, выскочил и, достигши на улицh, мол­ча в лице смотрhл на мене и приникал, будто познавая мене, толь милым взором, яко до днесь, в зерцалh моея памяти, живо мнh он зрится. Воистину прозрhл дух его прежде рож­дества твоего, что я тебh, друже, буду полезным. Видишь, коль далече прозирает симпатіа. Се нынh пророчество его исполняется! Прійми, друже, от мене маленькое сіе наставленіе. Дарую тебh Убогаго моего Жайворонка. Он тебh заспhвает и зимою, не в клhткh, но в сердцh твоем, и нhсколько поможет спасатися от ловца и хитреца, от лукаваго міра сего. О боже! Коликое число сей волк день и нощь незлоб­ных жрет агнцов! Ах, блюди, друже, да опасно ходиши. Не спит ловец. Бодрствуй и ты. Оплошность есть мати нещастія. Впрочем, да не соблазнит тебh, друже, то, что тетервак назван Фридриком. Если же досадно, вспомни, что мы всh таковы. Всю вhдь Малороссію Велероссія нарицает тетерваками. Чего же стыдиться! Тетервак вhдь есть птица глупа, но не злобива. Не тот есть глуп, кто не знает (еще все перезнавшій не родился), но тот, кто знать не хочет. Возненавидь глупость: тогда, хотя глуп, обаче будеши в числh блаженных оных тетерваков: «Обличай премудраго и возлюбит тя». Обличай-де его, яко глуп есть. Как же он есть премудр, яко не любит глупости? Почему? Потому что пріемлет и любит обличеніе от другов своих. О, да сохранит юность твою Христос от умащающих елеем главу твою, от домашних сих тигров и сирен. Аминь!

1787-го лhта, в полнолуніе послhднія луны осеннія.

ПРИТЧА, НАРЕЧЕННА УБОГІЙ ЖАЙВОРОНОК

С ним разглагольствует тетервак о спокойствіи

ОСНОВАНІЕ ПРИТЧИ

«Той избавит тя от сhти ловчія...» (Псалом 90, ст. 3).

«Бдите и молитеся, да не внидите в напасть».

«Горе вам, богатолюбцы, яко отстоите от утhшенія ва­шего».

«Блажени нищіи духом...»

«Обрящете покой душам вашим...»

Тетервак, налетhв на ловчую сhть, начал во весь опор жрать тучную ядь. Нажрався по уши, похаживал, надуваясь, вельми доволен сам собою, аки буйный юноша, по модh одhтый. Имя ему Фридрик. Родовое же, или фамильное, прозваніе, или, как обычно в народh говорят, фамилія — Салакон ^а.

Во время оно пролhтал С а б а ш (имя жайворонку) прозваніем Сколарь. «Куда ты несешься, Сабаш?» — воскликнул, надувшися, тетервак.

С а б а ш. О возлюбленный Фридрик! Мир да будет тебh! Радуйся во господh!

С а л а к о н. Фе! Запахла школа.

Сабаш. Сей дух для мене мил.

Салакон. По губам салата, как поют притчу.

Сабаш. Радуюся, яко обоняніе ваше исцhлилося. Преж­де вы жаловалися на насморк.

С а л а к о н. Протершись, брат, меж людьми, нынh всячи­ну разумhю. Не уйдет от нас ничто.

С а б а ш. Тетервачій вhдь ум остр, а обоняніе и того вострhе.

С а л а к о н. Потише, друг ты мой. Вhдь я нынh не без чинишка.

^а Салакон есть еллинское слово, значит нищаго видом, но лицемhрствующаго богатством фастуна. Сих лицемhров преисполнен мір. Всяк до единаго из нас больше на лице кажет, нежели имhет; даже до сего сатанинское богатство нищету Христову преодолhло, осквернив сим лицемhріем и самые храмы божій, и отсюду выгнав нищету Христову, и отвсюду; и нhсть человhка, хвалящагося с Павлом—нищетою Христо­вою. Прим. автора.

С а б а ш. Извините, ваше благородіе! Ей, не знал. Посе­му-то вhдь и хвост, и хохол ваш нынh новомодными пуклями и кудрявыми раздуты завертасами.

С а л а к о н. Конечно. Благородный дух от моды не от­стает. Прошу, голубчик, у меня откушать. Бог мнh дал избиліе. Видишь, что я брожу по хлhбh? Не милость ли божія?

С а б а ш ^а. Хлhб да соль! Изволите на здравіе кушать, а мнh неколи.

С а л а к о н. Как неколи? Что ты взбhсился?

С а б а ш. Я послан за дhлом от отца.

Салакон. Плюнь! Наhвшися, справишся.

С а б а ш. Не отвлечет мя чрево от отчія воли, а сверх того, боюся чуждаго добра. Отец мой от младых ногтей спhвает мнh сія: «Чего не положил, не руш».

С а л а к о н. О труслива тварь!

С а б а ш. Есть пословица: Боязливаго сына мати не плачет.

С а л а к о н. Вhдь оно теперь мое. У нас поют так: «Ну, что бог дал, таскай ты все тое в кошель».

С а б а ш. И у нас поют, но наша разнит пhсенка с вами. Вот она: «Все лишне отсhкай, то не будет кашель». Сверх же всего влюблен есмь в нищету святую.

С а л а к о н. Ха-ха-ха-хе! В нищету святую... Ну ее со святынею ея! Ступай же, брат! Влечи за собою на веревкh и возлюбленную твою невhсту. Дуракови желаеш добра, а он все прочь. Гордыя нищеты ненавидит душа моя пуще врат адских.

С а б а ш. Прощайте, ваше благородіе! Се отлhтаю, а вам желаю: да будет конец благ!

Салакон. Вот полетhл! Не могу довольно надивиться разумам сим школярским «Блаженны-де нищіи...» Изрядное блаженство, когда нечево кусать! Правда, что и много жрать, может быть, дурно, однако же спокойнhе, нежели терпhть глад. В селh Ровенках ^б прекрасную слыхал я пословицу сію: «Не hвши—легче, поhвши—лучше». Но что же то есть лучше, если не то, что спокойнhе? «Не тронь-де чуждаго...» Как не тронуть, когда само в глаза плывет? По пословицh: На ловца звhрь бhжит. Я вhдь не в дураках. Черепок нашол—миную. Хлhб попался—никак не пропущу. Вот это лучше для спокойствія. Так думаю я. Да и не ошибаюсь.

^а Сабаш значит праздный, спокойный, от сирскаго слова саба или сава, сирhч мир, покой, тишина. Отсюду и у евреев суббота — сабаш, отсюду и сіе имя Варсава, то есть сын мира; бар еврейски — сын. Прим. автора.

^б Ровеньки есть то же, что ровенники, сирhчь по ровам живущіе воры. «Дане сведет во мнh ровенник уст своих» (Псалом). Прим. ав­тора.

Не вчера я рожден, да и протерся меж людьми, слава богу. Мода и свhт есть наилучшій учитель и лучшая школа всякія школы. Правда, что было время, когда и нищих, но добродhтельных почитали. Но нынh свhт совсhм не тот. Нынh, когда нищ, тогда и бhдняк и дурак, хотя бы то был воистину израильтянин, в нем же лhсти нhсть. Потерять же в свhтh доброе о себh мнhніе дурно. Куда ты тогда годишся? Будь ты каков хочешь в нутрh, хотя десятка шибениц до­стоин, что в том нужды? Тайная бог вhсть. Только бы ты имhл добрую славу в свhтh и был почетным в числh зна­менитых людей, не бойся, дерзай, не подвижишся вовhк! Не тот прав, кто в существh прав, но тот, кто вhдь не прав по истh, но казаться правым умhет и один токмо вид правоты имhет, хитро лицемhрствуя и шествуя стезею спасительныя оныя притчи: концы в воду ^а. Вот нынhшняго свhта самая модная и спасительная премудрость! Кратко скажу: тот един есть счастлив, кто не прав вhдь по совhсти, но прав есть по бумажкh, как мудро глаголют наши юристи ^б. Сколько я ви­дал дураков—всh глупы. За богатством-де слhдует безпокойство Ха-ха-ха! А что же есть безпокойство, если не труд? Труд же не всякому благу отец. Премудро вhдь воспhвают русскіе люди премудрую пословицу сію:

Покой воду пьет,

А непокой — мед.

Что же ли дасть тебh пить виновница всhх зол—празд­ность?

Развh поднесет тебh на здравіе воду, не мутящую ума?

Кому меньше в жизни треба,

Тот ближае всhх до неба.

А кто же сіе спhвает? Архидурак нhкій древній, нарицаемый Сократ. А подпhвает ему весь хор дурацкій. О, о! Весь­ма они разнят в нашем хорh. Мы вот как поем:

Жри все то, что пред очима,

А счастіе за плечима.

Кто несмhлый, тот страдает,

Хоть добыл, хоть пропадает.

Так премудрый Фридрик судит,

А ум его не заблудит.

^а Коль прельщаются нечестивыи притчею сею беззаконною своею:

концы в воду. «Нhсть бо тайна, яже не открывается». Прим. автора.

^б Христос же вопреки говорит: «Славы от человhк не хощу. Есть прославляяй мя отец мой. На пути свидhній твоих насладихся». Ах! Убойтеся, нечестивыи, свидhній божіих! Не убойтеся от убивающих тhло. Ска­жите с Давидом: «Прокленут тіи, и ты благословиши». Бумажка, о лицемhри, человhческая оправдит тебе у человhк, но не у бога. Се тебh колесница без колес, таково без бога всякое дhло. Прим. автора.

Между тhм, как Фридрик мудрствует, прилетhла седмица тетерваков и три братанича его. Сіе капральство составило богатый и шумный пир. Он совершался недалече от байрака, в коем дятел выстукивал себh носиком пищу, по древней малороссійской притчh: «Всякая птичка своим носком жива».

Подвижный Сабашик пролетал немалое время. Пробавил путь свой чрез три часа.

Он послан был к родному дядh пригласить его на дру­жескую бесhду и на убогій обhд к отцу. Возвращаясь в дом, забавлялся пhсенкою, научен от отца своего измлада, сею:

Не то орел, что лhтает,

Но то, что легко сhдает.

Не то скуден, что убогой,

Но то, что желает много.

Сласть ловить рыбы, и звhри,

И птиц, вышедших из мhры.

Лучше мнh сухарь с водою,

Нежели сахар с бhдою.

Летhл Сабаш мимо байрака. «Помогай бог, дубе!»—сіе он сказал на вhтер. Но нечаянно из-за дуба отдался глас таков:

«Гдh не чаеш и не мыслиш, там тебh друг буде...»

«Ба-ба-ба! О любезный Немес!—воскликнул от радости Сабаш, узрhв дятла, именуемаго Немес.—Радуйся, и паки реку — радуйся!»

Н е м е с. Мир тебh, друже мой, мир нам всhм! Благосло­вен господь бог Израилев, сохраняяй тя доселh от сетованія.

С а б аш. Я сhть разумhю, а что значит сhтованіе — не знаю.

Н е м е с. Наш брат птах, когда впадет в сhть, тогда сhтует, сирhчь печется, мечется и бьется о избавленіи. Вот сhтованіе.

С а б а ш. Избави, боже, Ізраиля от сих скорбей его!

Н е м е с. А я давича из того крайняго дуба взирал на жалостное сіе позорище. Взглянь! Видишь ли сhть напялену? Не прошол час, когда в ней и вкруг ея страшная совершалася будто Бендерская осада. Гуляла в ней дюжина тетер­ваков. Но в самом шумh, и плясаніи, и козлогласованіи, и прожорствh, как молнія, пала на их сhть. Боже мой, коликая молва, лопот, хлопот, стук, шум, страх и мятеж! Не­чаянно выскочил ловец и всhм им переломал шеи.

С а б а ш. Спасся ли кто от них?

Н е м е с. Два, а прочіе всh погибли. Знаешь ли Фридрика?

С а б а ш. Знаю. Он добрая птица.

Н е м е с. Воистину тетервак добрый. Он-то пролетhл мимо мене из пира, теряя по воздуху перья. Насилу я мог узнать его: трепетен, растрепан, распущен, замят.., как мыш, играема котом; а за ним издалеча братаничь.

С а б а ш. Куда же он полетhл?

Н е м е с. Во внутренній байрак оплакивать грhхи.

С а б а ш. Мир же тебh, возлюбленный мой Немес! Пора мнh домой.

Н е м е с. А гдh ты был?

С а б а ш. Звал дядю в гости.

Н е м е с. Я вчера с ним видhлся и долго бесhдовал. Лети жь, друже мой, [и спасайся, да будет] господь на всhх путhх твоих, сохраняяй вхожденія твоя и исхожденія твоя. Возвhсти отцу и дядh мир мой.

Сія вhсть неизрhченно Сабаша устрашила. Сего ради он не признался Немесу, что бесhдовал с Фридриком пред са­мым его нещастіем. «Ну,— говорил сам себh,— научайся, Сабаш, чуждою бhдою. Для того-то бьют песика пред львом (как притча есть), чтоб лев был кроток. О боже! В очах моих бьеш и ранишь других, достойнhйших от мене, да устрашуся и трепещу беззаконныя жизни и сластей міра сего! О сласть! О удина и сhть ты діавольска! Коль ты сладка, яко всh то­бою плhнены! Коль же погибельна, яко мало спасаемых! Первое всh видят, второе — избранныи».

Таковым образом жестоко себh наказывала и сама себh налагала раны сія благочестивая врода и, взирая на чужую бhдность, больше пользовалася, нежели собственными сво­ими язвами, біемыи от бога, жесткосердыи беззаконники, и живhе научалася из черныя сея, мірскія бhды содержащія (черная бо книга, бhды содержащая, есть то сам мір) книги, нежели нечестивая природа, тысячу книг перечетшая разно­язычных. О таковых вhдь написано: «Вhсть господь неповинныя избавляти от напасти... Праведник от лова убhгнет, вмhсто же его предается нечестивый».

В сих благочестивых мыслях прилетhл Сабаш домой, а за ним вскорh с двома своими сынами приспhл дядя. Со­званы были и сосhды на сей убогій, но целомудренный пир и безпечный. В сей маленькой сторонкh водворялася просто­та и царствовала дружба, творящая малое великим, дешевое дорогим, а простое пріятным. Сія землица была часточка тоя земельки, гдh странствовавшая между человhки истина и, убегающая во злh лежащаго міра сего, послhдніе дни пребыванія своего на землh провождала и остатній роздых имhла, дондеже возлетhла из долних в горнія страны.

Сабаш, отдав отцу и дядh радость и мир от Немеса, тут же при гостях возвhстил все приключившееся. Гостей был сонм немал со чады своими, отроками, и юношами, и женами. Алауда ^а —так нарицался отец Сабашов—был научен наукам мірским, но сердце его было — столица здраваго разума. Всякое дhло и слово мог совершенно раскусить, обрhсти в нем корку и зерно, яд и ядь сладкую и обратить во спасеніе.

Алауда во слух многих мужей, юнош и отроков научал сына так: — Сыне мой единородный, приклони ухо твое. Услыши глас отца твоего и спасешися от сhти, яко же серна от ловцов. Сыне, аще премудр будеши, чуждая бhда научит тебе, дерзкій же и безсердый сын уцhломудряется собствен­ным искушеніем. И сіе есть бhдственное. Сыне, да болит тебh ближняго бhда! Любляй же свою бhду и не боляй о чуждой, сей есть достоин ея. Не забуди притчи, кую часто слышал еси от мене сея: Песика бьют, а левик боится.

Кая польза читать многія книги и быть беззаконником? Едину читай книгу и довлhет. Воззри на мір сей. Взглянь на род человhческій. Он вhдь есть книга, книга же черная, содержащая бhды всякаго рода, аки волны, востающія не­престанно на морh. Читай ее всегда и поучайся, купно же будто из высокія гавани на бhснующійся океан взирай и за­бавляйся. Не всh ли читают сію книгу? Всh. Всh читают, но несмысленно. Пяту его блюдут, как написано, на ноги взирают, не на самый мір, сирhчь не на главу и не на серд­це его смотрят. Сего ради никогда его узнать не могут. Из подошвы человhка, из хвоста птицы — так і міра сего: из ног его не узнаешь его, развh из главы его, разумhй, из сердца его. Кую тайну затворает в себh гаданіе сіе?

Сыне, всh силы моя напрягу, чтоб развязать тебh узел сей. Ты же вонми крепко. Тетервак видит сhть и в сhти ядь, или снhдь. Он видит что ли? Он видит хвост, ноги и пяту сего дhла, главы же и сердца сея твари, будто самыя птицы, не видит. Гдh же сего дhла глава? И есть она что-то такое? Ловцово сердце в тhлh его, утаенном за купиною. Итак, тетервак, видя едину пяту в дhлh сем, но не видя в нем главы его, видя — не видит, очит по тhлу, а слhп по сердцу. Тhло тhлом, а сердце зрится сердцем. Се видь оная евангельская слhпота, мати всякія злости! Сим образом всh безумные читают книгу міра сего. И не пользуются, но увязают в сhти его. Источник рhкам и морям есть главою. Бездна же сер­дечная есть глава и источник всhм дhлам и всему міру. Ничто же бо есть мір, точію связь, или состав дhл, или тва­рей. И ничто же есть вhка сего бог, развh мірское сердце, источник и глава міра. Ты же, сыне мой, читая книгу видимаго и злаго сего міра, возводь сердечное твое око во всяком

^а Алауда — римски значит жайворонок, а lаиdа—хвалю, римски— lаиdо, лаудо; лаудон — хвалящій. Прим. автора.

дhлh на самую главу дhла, на самое сердце его, на самый источник его, тогда, узнав начало и сhмя его, будеши прав судія всякому дhлу, видя главу дhла и самую исту, истина же избавит тя от всякія напасти. Аще бо два рода тварей и дhл суть, тогда и два сердца. Аще же два сердца, тогда и два духи — благій и злый, истинный и лестчій... По сих двоих источниках суди всякое дhло. Аще сhмя и корень благ, тогда и вhтви и плоды. Нынh, сыне мой, буди судія и суди учинок тетерваков. Аще право осудиши, тогда по сему образу первый судія будеши всему міру. Суди же тако.

Напал тетервак на снhдь. Видиши ли сіе? Как не видhть? Сіе и свинія видит. Но сіе есть едина точію тhнь, пята и хвост. Тhнь себh ни оправдает, ни осуждает. Она зависит от своея главы и исты. Воззри на источник ея — на сердце, источившее и родившее ее. От избытка бо сердца, сирhчь от бездны его, глаголют уста, ходят ноги, смотрят очи, творят руки. Зри! Аще сердце тетерваково благо, откуду родилося сіе его дhло, тогда и дhло благо и благословенно. Но не ви­дишь ли, яко зміина глава есть у сего дhла? Сіе дhло роди­лося от сердца неблагодарнаго, своею долею недовольнаго, алчущаго и похищающаго чуждое...

Сія то есть истинная авраамская богословія—прозрhть во всяком дhлh гнhздящагося духа: благ ли он или зол? Не судить по лицу, яко же лицемhры. Часто под злобным лицем и под худою маскою божественное сіяніе и блажен­ное таится сердце, в лицh же свhтлом, ангельском — сатана. Сего ради, видя неволю и плhн тетервакову, жертвующую себе в пользу чуждую, не лhнися работати для собственныя твоея пользы и промышляти нужное, да будеши свободен. Аще же не будеши для себе самаго рабом, принужден будеши работати для других и, убhгая легких трудов, попадешь в тяжкія и сторичныя.

Видиши ли чью-либо сіяющую одежду, или славный чин, или красный дом, но внутрь исполненный неусыпаемаго червія, воспомни сам себh слова Христовы: «Горе вам, лицемhры! Горе вам, смhющимся нынh», разумhй, снаружи. Видиши ли нищаго, или престарhлаго, или больнаго, но божественныя надежды полнаго, воспой себh пhсенку сію Соломоновскую: «Блага ярость паче смhха, яко в злобном лицh ублажается сердце». Видиши ли разслабленнаго паралишем? Бhгай печальнаго, ревностнаго и яростнаго сердца. Убhжиши, аще не будеши завистлив. Сотреши главу завистному зміеви, аще будеши за малое благодарен и уповающій на бога живаго. Видиши ли ни драгую, ни сластную, но здравую пищу, вос­пой: «Блага ярость паче смhха». Видиши ли книжку, не иму­щую опрятных слов, но духа святаго исполненну, воспой: «Блага ярость паче смhха». Слышиши совhт, словесным медом умащенный, но со утаенным внутрь ядом, воспой: «Блага ярость паче смhха. Елей грhшнаго да не намастит главы моея». Видиши ли убогій домик, но невинный, и спокойный, и безпечный, воспой: «Блага ярость паче смhха...» Сим обра­зом читай, сыне, мірскую книгу и имhти будеши купно утhшеніе и спасеніе.

Блажен, разумhваяй вину всякаго дhла! Сердце человh­ческое измhняет лице его на добро или на зло. О милыи мои гости! Наскучил я вам моим многорhчіем. Простите мнh! Се стол уже готов, прошу садиться безразборно. Прошу паки прстите мнh, что и трапеза моя нища и созвал вас на убогій пир мой в день безпраздничный.

Гости всh воспhли притчу оную, что «у друга вода есть слаже вражескаго меда».

— Как же в день безпраздничный? — сказал Алаудин брат Адоній ^а .

— Ах, доброму человhкови всякій день — праздник, беззаконнику же — ни великдень... Аще всему міру главою и источником есть сердце, не корень ли и празднику? Празд­нику матерь есть не время, но чистое сердце. Оно господин есть и субботh. О чистое сердце, ты воистину не боишся ни молніи, ни грому. Ты еси божіе, а бог есть тебh твой. Ты ему, а он тебh есть друг. Оно тебh, боже мой, жертвою, ты же ему. Вы двое есте и есте едино. О сердце чисто! Ты новый вhк, вhчная весна, благовидное небо, обhтованная зем­ля, рай умный, веселіе, тишина, покой божій, суббота и великій день пасхи. Ты нас посhтило с высоких обителей свhтлаго востока, изшед от солнца, яко жених от чертога своего. Слава тебh, показавшему нам свhт твой! Сей день господень:

возрадуемся и возвеселимся, братіе!

— О возлюбленный брате мой! — воскликнул Алауда.— Медом каплют уста твоя. Воистину ничто же благо, токмо сердце чисто, зерно, прорастившее небеса и землю, зерцало, вмhщающее в себh и живопишущее всю тварь вhчными крас­ками, твердь, утвердившая мудростію своею чудная небеса, рука, содержащая горстію круг земный и прах нашея плоти. Что бо есть дивнhе памяти, втhчно весь мір образующія, сhмена всhх тварей в нhдрах своих хранящія вhчно, зрящія единым оком прошедшая и будущая дhла, аки настоящая? Ска­жите мнh, гости мои, что ли есть память? Молчите? Я ж вам скажу. Не я же, но благодать божія во мнh. Память есть недремлющее сердечное око, призирающее всю тварь, незаходимое солнце, просвhщающее вселенную. О память утренняя, яко нетлhнная крила! Тобою сердце возлhтает во высо­ту, во глубину, в широту безконечно, быстрhе молніи сторично.

^а Адоній еллин[ски] значит пhвца, ода — пhсня. Прим. автора.

«Возьму крилh мои рано с Давидом...» Что ли есть память? Есть беззабвеніе. Забвеніе еллинами глаголется — лифа, беззабвеніе же — алифіа; алифія же есть истина. Кая истина? Се сія истина господня: «Аз есмь путь, истина и живот». Христос господь бог наш, ему же слава вовhки, аминь!

По сем Алауда благодарственною молитвою благословил трапезу, и всh возсhли. При трапезh не была критика, осуж­дающая чуждую жизнь и приницающая в тайныя закаулки людских беззаконій. Бесhда была о дружбh, о чистотh и спокойствіи сердечном, о истинном блаженствh, о твердой на­деждh, услаждающей всh житейскія горести. В срединh тра­пезы объяснял Адоній сіе слово: «Блажени нищіе духом, яко тhх есть царство небесное».

— Не на лицы,— говорил он,— ядущи со сладостію бобы, зрит бог. Человhк зрит на лице, а бог зрит на сердце... Не тот нищ есть, кто не имhет, но тот, кто по уши в богатствh ходит, но не прилагает к нему сердца, сирhчь на оное не надhется; готов всегда аще господеви угодно, лишитися с равнодушием. И сіе-то значит «нищіи духом». Сердце чис­тое и дух вhры есть тожде. Кая польза тебh в полных твоих закромах, аще душа твоя алчет и жаждет? Наполни бездну, насыти прежде душу твою. Аще же она алчет, нhси блажен­ный оный евангельскій нищій, хотя и богат еси у человhк, но не у бога, хотя и нищій еси у человhк, но не у бога. Без бога же и нищета и богатство есть окаянное. Нhсть же бhдственнhе, как нищета средь богатства, и нhсть блаженнhе, как средь нищеты богатство. Аще мір весь пріобрhл еси и еще алчеши, о, средh богатства страждеши нищету во пламенh твоих похотhній! Аще ничто же имаши в мірh сем, кромh самонужных твоих, и благодарен еси господеви твоему, упо­вая на него, не на сокровища твоя, воспhвая с Аввакумом: «Праведник от вhры жив будет». О, воистину, нищета твоя есть богатhйшая царей. Нищета, обрhтшая нужное, прhзрев­шая лишнее, есть истинное богатство и блаженная оная сре­да, аки мост между блатом и блатом, между скудостію и лишностію.

Что бо есть система міра сего, аще не храм божій и дом его? В нем нищета живет и священствует, приносит милость мира, жертву хваленія, довольствуется, аки чадо, подавае­мым себе от отца небеснаго, завися от промысла его и вселенскія экономіи. И сіе-то значит: «Яко тhх есть царство небесное». Сіе есть — они знают промысл божій и на оный надhются. Сего ради нищета нарицается убожеством или, яко, аки чадо, живет в домh у бога, или того ради, яко все свое имhет, не во своих руках, но у бога. Не тако нечестивый, не тако, но яко прах от вихра, тако зависят от самих себе, обожают сокровища своя, уповают на собранія своя, дондеже постыдятся о идолhх своих. Сего ради нарицаются бо­гатыи, яко сами себh суть лживыи боги.

— Возлюбленный друже и брате мой,— сказал тогда Алауда,— вкусно ты вкушал у нас бобы. Но не без вкуса разжевал ты нам и слово Христово. Насыщая тhло, еще лучше мы насытили сердце. Аще же оно гладно, суетна есть самая сладкая пища. Прошу же еще покушать рhпы послh капусты и послh бобов. Увhнчает же трапезу нашу ячменная с маслом кутія.

В концh трапезы начал пироначальник пришучивать, а го­сти смhяться. Адоній, пособляя брату, забавно повhствовал, коим образом древле божія дhва — истина — первый раз при­шла к ним во Украину: так называется страна их. Первый-де встрhтил ее близь дому своего старик Маной и жена его Каска. Маной, узрhв, вопросил суровым лицем:—Кое имя твое, о жено?

— Имя мое есть Астрая ^а,—отвечала дhва.

— Кто ты еси, откуду и почто здh пришла еси?

— Возненавидhв злобу мірскую, пришла к вам водворитися, услышав, что во странh вашей царствует благочестіе и дружба.

Дhва же была во убогом одhяніи, препоясанна, волосы в пучкh, а в руках жезл.

—— А, а! Не имаши здh пребывальнаго града,—восклик­нул со гнhвом старец,—сія страна нhсть прибежище блудностям. Вид твой и одhяніе обличает тебе быти блудницу.

Дhва сему смhялася, а старик возгорhлся. Увидhв же, что Каска вынесла настрhчу чистый хлhб на древяном блюдh во знаменіе страннопріимства, совсhм возбhсился: — Что ты дhлаешь, безумная в женах? Не вhдая, коего духа есть стран­ница сія, спhшишь страннопріятствовать. Воззри на вид и на одhніе ея и проснися!

Каска возсмhялася и молчала. Дhва же сказала: «Так не похвали человhка в красотh его и не буди тебh мерзок человhк видhнем своим» ^б. Послh сих божіих слов старик нhсколько усомнился. Нечаянно же узрhв на главh ея вhнец, лучезарный и божества свhтом возсіявшіе очи, вельми удивился. Паче же ужаснулся тогда, когда дивный дух, превос­ходящій фиміами, крины и розы, изшедшій из уст дhвичих,

^а Астраіа — слово еллинское, значит звhздная, сіе есть горняя, луче­зарная. Прим. автора.

^б Сіе слово есть Сираховское. Оно тот же имhет вкус со Христовым оным: «Не на лица зряще судите». И с оным Самуила пророка, пришедшаго помазать на царство всhх братій своих меньшаго Давида: «Человhк зрит на лице, а бог зрит на сердце». Прим. автора.

^в Крин — слово еллинское, римски — лиліа, крина, крины сельныя, то есть дикіи, полевыя. Прим. автора.

коснулся обоняніе его и усладил неизреченно. Тогда Маной отскочил воспять, поклонился до землh и, лежащи ниц, ска­зал: «Госпоже! Аще обрhтох благодать пред тобою, не мини мене, раба твоего...» Старица, оставив лежащаго старца, по­вела дhву в горницу, омыла ей по обычаю ноги и маслом главу помазала. Тогда вся горница божественнаго исполнилася благоуханія. Маной, вскочив в горницу, лобызал ей руки. Хотhл лобызать и ноги, но дhва не допустила. «Едину имhю гуску,— закричал старик,— и тую для тебе на обhд зарhжу». Дhва, смотря в окно, усмhхалася, видя, что старина, гос­подарь и господарка, новою формою ловлят гуску. Они бhгали, шаталися, падали и сварилися. Дhвh смhшным показа­лось, что старик преткнулся о старуху и покатился.

— Что ты? Ты выстарhл ум, что-ли?

— А у тебе его и не бывало,— сказал, вставая, старик.

Гостья, выскочив из горницы, сказала, что я прочь иду, если не оставите гуски с покоем. На сем договорh вошли всh в горницу. Вмhсто обhтованныя гуски в саду, в простой бесhдкh, приняли и учествовали небесную гостью и боже­ственную странницу яичницею и ячменною с маслом кутіею. От того времени, даже доселh, ячменная кутія нашей сторонh есть во обычаh.

В сем мhстh встали из-за стола всh гости. Алауда же благодарил богу так: «Очи всhх на тя уповают, и ты даеши им пищу во благо время Богатая десница твоя в сытость и нас убогих твоих исполняет твоего благоволенія, Христе боже. Буди благословен со отцем твоим и святым духом вовhки!» Гости всh возшумhли: «Аминь!».

Адоній продолжал повhсть, что Астрая во странh их жила уединенно, Маноя и Каску паче прочих любила, посhщала и шутила, дондеже преселилася в небесныя обители. Алауда пить и пhть побуждал. Он наполнил стаканище крhпкаго меда. «Да царствует Астрая! Да процвhтает дружба! Да увя­дает вражда!» Сіе возгласив, изпразднил стакан. Прочіи послhдовали. Они пили крhпкій мед, хмhльное пиво и питіе, или сикеру ^а, называемую в Малороссіи головичник, дhти же — воду и квас. Из гостей большая часть была сродна к пhнію. Адоній раздhлил пhвцов на два крила или хоры — на хор вопросный и на хор отвhтный, придав к обоим по нhскольку свирhльщиков. Они первhе раздhльно, потом пhсвали, лик совокупши. Пhснь была такова:

^а Сікера есть слово еллинское, значит всякое питье, упоевающее, пьяное или хмhльное, кромh единаго грозднаго вина, хлhбное же (назы­ваемое) вино в том же всеродном имени заключается, сего ради пи­шется: «Вина и сікеры не имать пити». Прим. автора.

ПhСНЬ РОЖДЕСТВУ ХРИСТОВУ О НИЩЕТh ЕГО

Из Соломонова зерна: «Блага ярость паче смhха, яко в злобh лица ублажится сердце» [Экклесіаст].

Из Христова: «Горе вам, смhющимся нынh», то есть сна­ружи.

И Іереміина: «Втайнh восплачется душа ваша».

В о п р о с. Пастыри мили,

Гдh вы днесь были?

Гдh вы бывали,

Что вы видали?

О т в h т. Грядем днесь из Вифлеема,

Из града уничиженна.

Но днесь блаженна.

В о п р о с. Кое ж оттуду несете чудо?

И нам прорцыте,

Благовhстите.

О т в h т. Видhли мы вновь рожденно

Отроча свято, блаженно,

Владыку всhм нам.

В о п р о с. Кія палаты

Имhет тое,

Ах, всеблаженно

Чадо царское?

О т в h т. Вертеп выбит под скалою

И то простою рукою.

Се чертог его!

В о п р о с. Мягка постель ли?

В красном ли ложи

Сей почивает

Чудный сын божій?

О т в h т. В яслях мати кладет траву

Ту ж перину и под главу.

Се царска кравать!

В о п р о с. Кія там слуги

От домочадцов

Имhет тое

Милое чадцо?

От в h т. Овцы и мулы с ослами,

Волы и кони с козлами.

Се домочадцы!

В о п р о с. Кую же той дом

Вкушает пищу?

Развh имhет

Трапезу нищу?

О т в h т. Пища в зеллh,

В млекh, в зернh ,

Се стол ранній и вечерній,

В том чудном домh.

В о п р о с. Музыка там ли

Модна и лестна

Увеселяет

Царя небесна?

О т в h т. Пастырскій сонм на свирhлках

Хвалит его на сопhлках

Препростым хором.

В о п р о с. Кія же ризы?

Мню, златотканны

У сего сына

Маріи панны.

О т в h т. Баволна ^а и лен и волна;

Сим нищета предовольна

В наготh своей.

Лики поют совокупно:

О нището. Блаженна, святая!

[Отверзи нам дверь] твоего рая.

Кій бhс сердце украл наше?

Кий нас мрак ослhпил

Даже чуждатись тебе?

О нището! О даре небесный!

Любит тебе всяк муж свят и честный.

Кто с тобою раздружился,

Тот в ночи токмо родился,

Нhсть сугубый муж.

Мір сей являет вид благолhпный.

Но в нем таится червь неусыпный.

Се пещера убога

Таит блаженнаго бога

В блаженном сердцh.

Ах, блага ярость есть паче смhха,

Яко в лицh злом тайна утhха,

Се бо нищета святая

Извнh яра внутр златая

Во мирной душh.

Горе ти, міре! Смhх внh являеш,

Внутр же душею тайно рыдаеш.

Украсился ты углами,

Но облился ты слезами

Внутрh день и нощь.

Зависть, печаль, страх, несыта жажда,

^а Баволна значит от древа рожденная волна; это есть слово немhцкое баумволле; баум — дерево, волле — волна. Прим. автора.

Ревность, мятеж, скорбь, тяжба

и вражда

День и нощь тя опаляют,

Как сіонскій град, плhняют

Душевный твой дом.

Возвеселимся, а не смутимся!

Днесь непрестанне всh христіане!

Там, гдh бог наш нам родися

И пеленами повися,

Хвала день и нощь.