Исследование и интерпретация философии гегеля

Двухтомная работа И. А. Ильина "Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека" — фундаментальное и новаторское историко-философское сочинение. Само ее опубликование в Москве в 1918 г. и защита в качестве диссертации — небольшое чудо, победа человеческого духа в условиях послереволюционного хаоса, полити­ческих и идейных преследований. Надо было обладать немалым му­жеством, чтобы открыть кншу словами, как бы ограждающими веч­ные задачи и устремления философии от превратностей любых соци­альных переворотов: "В преддверии новых исканий и достижений, в борьбе за духовную чистоту, за подлинность опыта и предметность познания, — философии естественно обращаться к своему прошлому, для того чтобы находить в его лучших созданиях вдохновение и на­путствие. Истинно великое и значительное всегда остается очагом духа, способным зажечь новые огни и дающим верный знак о новых, гряду­щих победах" (С. I). В чем же усмотрел Ильин "вдохновение и напут­ствие", исходящие от философии Гегеля?

Прежде всего необходимо отметить, что Ильин смог подвести оп­ределенные итоги "возрождения" гегельянства в западной мысли и откликнуться на гегелеведческие исследования соотечественников. Отметив значение более ранних усилий философов Англии и Италии, направленных на обновление философии Гегеля, Ильин сосредото­чился на освоении немецкого неогегельянства. Командировка в Герма­нию, о которой уже шла речь, позволила Ильину учесть все наиболее значительное в тогдашней немецкой философской литературе, посвя­щенной Гегелю. Правда, Ильин отказался от обычных ссылок на соот­ветствующие сочинения в тексте книги, зато обстоятельно разобрал их в разделе "Литературные добавления" (оговорив, что обзор литерату­ры неполон: из-за войны и революции многие рабочие материалы Ильина так и остались за границей).

Воздав должное новому повороту западной мысли к гегелевской философии, Ильин высказал свое недовольство качеством того, что "говорят и пишут о Гегеле". Множество "курьезных суждений и недо­разумений" свидетельствует: во-первых, знания о философии Гегеля неглубоки, а часто и беспомощны, во-вторых, в нее, эту философию, "утрачен некоторый заповедный вход, который непременно должен быть вновь отыскан" (С. II). Что касается книги самого Ильина, то она показывает, сколь глубоко философ проработал все известные тогда сочинения Гегеля (разумеется, на языке оригинала). При этом Ильин избегает приводить длинные цитаты, вплетая отдельные фор­мулировки Гегеля в собственное изложение его главных идей и делая в подстрочных примечаниях множество ссылок на соответствующие гегелевские произведения. А теперь о том, к чему привели поиски Ильиным "заповедного входа" в философию Гегеля.

Отстаивая идею о необходимости внутреннего, имманентного про­никновения в философию Гегеля (как, впрочем, и всякого иного фи­лософа прошлого), Ильин подчеркнул, что' его многолетняя работа была посвящена "художественному воспроизведению его (Гегеля. — #. М.) философского акта и попытке увидеть тот предмет, который он видел и которым он жил" (С VI) Но поскольку, согласно Ильи­ну, философия, в том числе история философии, "нуждается в само­стоятельном духовном творчестве" (С. VII), постольку и истолкова­ние Гегеля должно стать частью "пересмотра духовных основ совре­менной культуры", обусловленного кризисным состоянием человечес­кого общества. Общую задачу своего исследования Ильин видит в том, чтобы "найти доступ к научному знанию о сущности Бога и чело­века" (С. X), что совпадает, по его мнению, с главной целью совре­менной философии как таковой.

Специфика трактовки философии Гегеля в учении Ильина связана с попыткой акцентирования и органического объединения трех "изме­рений" гегелевской философии — философского учения о конкретно- всеобщем, философского осмысления и воплощения Бога (через уче­ние о сущности Бога и "пути Божием"), философского учения о Чело­веке — в его единстве в Богом. Среди многочисленных трактовок учения Гегеля с позиций религиозной философии интерпретация Иль­ина, во-первых, выделяется текстологической полнотой: ни одна из сколько-нибудь существенных формулировок Гегеля, где упоминает­ся о Боге, Абсолюте, божественном и т. д., не ускользает от его внима­ния. С этой точки зрения книгу Ильина можно считать непревзойден­ным образцом цельной и последовательной религиозно-философской трактовки учения Гегеля. Во-вторых, попытки Ильина во всех случа­ях высветить — с опорой на гегелевские тексты — религиозно-фило­софскую подпочву понятий, идей, аргументов Гегеля, не мешает ему дать масштабное, проблемное, содержательное и именно философское истолкование наследия великого мыслителя. Это относится, в частно­сти, к важнейшей для Ильина теме "конкретность", которая проходит сквозь всю гегелевскую философию. Русскому философу удалось рас­крыть эту тему — "конкретность" — столь полно и содержательно, что его работа до сих пор остается одной из лучших в гегелеведческой литературе. Ильин прежде всего ставит проблему конкретно-эмпири­ческого. Ссылаясь на тексты Гегеля он пишет: "Конкретное эмпири­ческое есть нечто в своем роде сущее (Sein), некая реальность (Realitat), действительность (Wirklichkeit), нечто существующее (Existenz), некоторое бывание (Dasein). В своем целом эта реаль­ность образует некий мир, целый мир вещей (Dinge, Sachen), суще­ствований (Existenzen), реальностей, — "объективный" мир, царство "объективности". Этот реальный объективный мир есть даже кон­кретный мир, но только эмпирически-конкретный (С. 4 — 5) И хотя Гегель показывает: богатство реального, эмпиричес­ки-конкретного — только мнимое, многообразие его конечно, в про­цессе анализа и у Гегеля, и у Ильина ярко выступают онтологические, гносеологические стороны эмпирически-конкретного, высвечиваются три основные черты человеческого отношения к нему — непосредст­венность, созерцательность и чувственность Однако поскольку у Гегеля конкретное эмпирическое — как гетерогенное, неоднородное мысли — "гибнет перед лицом философии" (С. 13), Ильин (после великолепного

12-518 воспроизведения гегелевской критики абстрактно-формального) пере­ключает свое внимание на "спекулятивную конкретность" Всеобщего. И опять-таки интересующиеся философией Гегеля могут найти у Иль­ина превосходное воспроизведение многоразличных аспектов гегелев­ского учения о конкретности понятия. Правда, для самого Ильина задачей является скорее не сама эта текстологическая реконструкция, а доказательство того, что философский анализ Гегеля имеет своей целью раскрытие Бога, чему служит "прохождение" через множество оттенков движения мысли к "конкретному", а значит, бесконечному, завершенному, положительному, внутреннему, живому (все это тер­мины Гегеля) и т. д. единству. Вывод Ильина: «И вот эта объективная мысль, как творческая субъективность; эта "безусловная конкретность", завершенная и самостоятельная; эта "вполне конкретная истина, во всей своей величайшей власти и мощи; этот создавший сам себя абсо­лютный организм смысла — являет собой природу самого Божества» (С. 170). Смысл учения Гегеля Ильин с полным одобрением усматри­вает в том, что "понятие, открывающееся спекулятивной мысли, есть само Божество, и что оно есть единственная реальность" (С. 173). Однако сколь бы грандиозным ни был замысел Гегеля подчинить всю действительность логике понятия, этот панлогизм ("панэпистемизм", в терминологии Ильина) должен был потерпеть крушение. Мир — с его злом, относительностью, хаосом — не поддался организующей силе всеобщего, силе понятия (С. 224). Привлекая к доказательству тек­сты Гегеля, Ильин глубоко и впечатляюще рисует растерянность ве­ликого мыслителя перед поистине трагической неодолимостью мира "неистинных, дурных предметов" и перед злоключениями Идеи, ког­да она погружается в "злосчастную бездну" конкретно-эмпирическо­го" (С. 232). Все философское учение Гегеля, настаивает Ильин, "дол­жно быть рассмотрено под знаком этого крушения" (С. 234).

Вопреки широко распространенным оценкам Ильин не считает ди­алектику Гегеля самым главным и высшим достижением его филосо­фии Он возражает против тех эпигонов, которые "эстетизируют" и даже с восторгом "культивируют" отыскание противоречий (С. 118, 119). «Гегель никогда не испытывал диалектику как "субъективную" или, тем более, "произвольную" игру понятия. То, что усматривалось им в мысли как "негативное", поднимало его мыслящий дух на высоту трагического опыта и давало ему чувство приобщенности к космичес­кому страданию. Он не раз говорит о "страдании", о "бесконечном страдании" самого предмета, борющегося с собою в этих "противоре­чиях"; он настаивает на том "сосредоточенно-серьезным, мучитель­ном, терпеливом труде, который выполняется Понятием в его разви­тии и который должен быть адекватно воспроизведен познающей ду­шою» (С. 119).

Ко времени публикации книги Ильина такая "трагическая" интер­претация философии Гегеля и его диалектики была опережающей свое время. Однако в жизненном опыте мыслителя она стала одним из результатов глубоко прочувственной трагической диалектики россий­ского бытия. Ее анализу Ильин посвятил большинство своих произве­дений.О РОССИИ И РОССИЙСКОЙ КУЛЬТУРЕ. КРИТИКА Л. ТОЛСТОГО И ТОЛСТОВСТВА

В творчестве Ильина раскрываются важнейшие пласты русского философствования первой половины XX в Он принадлежал к когор­те философов, которые были привержены российской идее, российс­кой почве, много размышляли о ней И вместе с тем злая социальная и политическая судьба изгнала их с родной земли, перестала питать их почва российских умонастроений. Философию Ильина глубоко полемична, она обращена не только к читателю, с которым он говорит доверительно, которому раскрывает свою душу и душу которого пы­тается понять и просветить. Она обращена также ко многим филосо­фам, мыслителям, с которыми он ведет страстную и серьезную поле­мику. Пожалуй, актом наибольшей интеллектуальной смелости оказа­лась одна из самых важных работ Ильина, которую он полемически противопоставил учению Льва Николаевича Толстого и толстовства. Она называется "О сопротивление злу силою".

"Грозные судьбоносные события, постигшие нашу чудесную и не­счастную Родину, — писал Ильин, — опаляющим и очистительным огнем отозвались в наших душах В этом огне горят все ложные осно­вы, заблуждения и предрассудки, на которых строилась идеология прежней русской интеллигенции. На этих основах нельзя было стро­ить Россию; эти предрассудки и заблуждения вели ее к разложению и гибели. В этом огне обновляется наше религиозное государственное служение, отверзаются наши духовные зеницы, закаляется наша лю­бовь и воля. И первое, что возродится в нас через это, будет религиоз­ная государственная мудрость восточного Православия и особенно русского Православия. Как обновившаяся икона являет царственные лики древнего письма, утраченные и забытые нами, но незримо при­сутствующие и не покидавшие нас, так в нашем новом видении и воле- нии да проглянет древняя мудрость и сила, которая вела наших пред­ков и страну нашу святую Русь!"³ Эти слова, которыми открывается работа Ильина "О сопротивлении злу силою", можно считать эпигра­фом ко многим другим его сочинениям. Его точка зрения совпадала с позицией многих тогдашних русских интеллигентов. Но ведь сама ин­теллигенция распространила в народе различные виды идеологичес­ких стереотипов и предрассудков, которые обернулись глубочайшим кризисом России. Одним из таких предрассудков Ильин считал фило­софию непротивления силе Льва Толстого. Это было вовсе не прос­то — решиться на нелицеприятную критику самого Толстого и его последователей с их поистине всероссийским авторитетом и поклоне­нием. Причем Ильин написал не памфлет, а научное исследование, где взгляды Толстого разбираются последовательно, где, собственно, нет ни одного обвинения, которое не было бы подтверждено цитатами.

В общем оценка толстовства такова: проповедовался, говорит Иль­ин, "наивно-идиллический взгляд на человеческое существо, а черные бездны истории и души обходились и замалчивались. Производилось Неверное межевание добра и зла: герои относились к злодеям; натуры безвольные, робкие, ипохондрические, патриотически мертвенные, противогражданские — превозносились как добродетельные. Искрен­ние наивности чередовались с нарочитыми парадоксами, возражения отводились как софизмы; несогласные и непокорные объявлялись людьми порочными, подкупными, своекорыстными, лицемерами"⁴ Так случилось, продолжает Ильин, что учение графа Льва Толстого и его последователей привлекало к себе "слабых и простодушных людей и, придавая себе ложную видимость согласия с духом Христова учения, отравляло русскую религиозную и политическую культуру"⁵*

В чем же конкретно видел Ильин недостатки и коренные пороки толстовского учения? Ильин оговаривался, что о непротивлении злу в буквальном смысле этого слова никто не думает; и нет сомнения, что Толстой и примыкающие к нему моралисты не призывают к полному непротивлению, потому что это было бы равносильно добровольному нравственному самоуничтожению. Идея их, разъясняет Ильин, состо­ит в том, что борьба со злом необходима, но «ее целиком следует перенести во внутренний мир человека, и притом именно того челове­ка, который сам в себе эту борьбу ведет... Непротивление, о котором они пишут и говорят, не означает внутреннюю сдачу и присоединение ко злу; наоборот, оно есть особый вид сопротивления, т. е. неприятия, осуждения, отвержения и противодействия. Их "непротивление" оз­начает противление и борьбу; однако лишь некоторыми, излюбленны­ми средствами. Они приемлют цель преодоления зла, но делают свое­образный выбор в путях и средствах. Их учение есть учение не столько о зле, сколько о том, как именно не следует его преодолевать»⁶.

Ильин подчеркивает, что в принципе идея непротивления злу — не изобретение самого Толстого: он следует в этом традиции христи­анства. Толстовство ценно тем, что страстно борется против увеличе­ния зла в мире, против того, чтобы на зло отвечали еще большим злом. Вполне оправданный принцип подобных учений состоит в сле­дующем: надо воздержаться от ответа насилием на насилие настолько, насколько воздержание в принципе возможно. Вместе с тем в своей полемике Ильин не ограничивается подобными верными призывами, показывая, сколь сложен и многозначен вопрос о насилии. Между тем Толстой и его школа употребляли термины "насилие" и "ненасилие" расплывчато и неточно. Они по сути дела смешали самые различные виды насилия с формами принуждения, самопринуждения, понужде­ния Ильин предложил оригинальное и богатое оттенками раз­личение целой гаммы понятий, которые связаны с проблема­ми зла, насилия и ответа на зло. «Они, — отмечает Ильин, имея в виду толстовцев, — говорят и пишут о насилии и, выбрав этот не­удачный, отвращающий термин, обеспечивают себе пристрастное и ослепленное отношение ко всей проблеме в целом. Это и естественно: нет даже надобности быть сентиментальным моралистом, для того чтобы на вопрос о "допустимости" или "похвальности" озлобленного безоб­разия и угнетения ответить отрицательно. Однако эта единственность термина укрывает за собой гораздо более глубокую ошибку: Лев Ни­колаевич Толстой и его школа не видят сложности в самом предмете. Они не только называют всякое заставление — насилием, но и отвер­гают всякое внешнее понуждение и пресечение как насилие»⁷.

В концепции же Ильина насилие отличено от " заставления", от "понуждения", от "пресечения". И это отнюдь не терминологические ухищрения. Из дальнейшего анализа становится ясно, что в действии волевой силы, согласно Ильину, можно различить действие свободное

И такое, которое является "заставляющим", т. е. уже не полностью свободным. Но при этом определенная свобода в "заставляющем" дей­ствии тоже присутствует: мы можем сами заставить себя делать что- либо в борьбе со злом или во имя добра. Бывает также в этом застав­ляющем, понуждающем действии и внешнее "заставление" других. Ильин даже разрабатывает схему самых разных форм "заставления".

Внутреннее и внешнее "самозаставления" делятся на психические и физические. Существует различие между достаточно свободным, убеждающим "заставлением" других, понуждением других и насили­ем над другими. Это-то, согласно Ильину, и не заметили толстовцы. А ведь такое воздействие в смысле понуждения входит в формулу зре­лого правосознания. Ильин специально разбирает вопрос и о таком •воздействии на других людей, которое удерживается на грани при­нуждения. Однако могут сложиться такие ситуации, когда избегнуть такого принуждения невозможно. Нельзя избегнуть физического воз­действия на зло. Ильин приводит такой пример: что ответит моралист себе и Богу, если при изнасиловании ребенка озверелыми злодеями, располагая оружием, он предпочтет уговаривать этих злодеев, тщетно взывая их к любви и тем самым предоставив злодейству совершиться? Или он допустит здесь исключение?

У Ильина есть еще одно очень важное и серьезное возражение в адрес Толстого и толстовцев: когда моралист, отстаивающий идеи не­противления, подходит к государственной, правовой и политической жизни, то здесь перед ним простирается сфера сплошного зла, наси­лия, грязи. И нет тут, не может быть никакой сферы (так, по крайней мере, интерпретирует Ильин толстовцев), где можно вести речь о пра­восознании, о различных нормальных, цивилизованных способах жиз­ни. Духовная необходимость и духовная функция правосознания от моралиста совершенно ускользают. Вместе с отвержением права от­вергается и «все оформленные правом установления, отношения или способы жизни: земельная собственность, наследование, деньги, кото­рые "сами по себе суть зло"; иск, воинская повинность; суд и приго­вор — все это смывается потоком негодующего отрицания, ироничес­кого осмеяния, изобразительного опорочения. Все это заслуживает в глазах наивного и щеголяющего своей наивностью моралиста только осуждения, неприятия и стойкого пассивного сопротивления»⁸.

Это очень важный момент, действительно характеризующий рос­сийское моралистическое сознание. Дело здесь не только в том, спра­ведливо или несправедливо прилагается обвинение к учению Льва Толстого. Это вопрос более сложный, заслуживающий специальных обсуждений. Для жизни российского общества веками было характер­но недоверие к правосознанию, к повседневной государственной жиз­ни, к самозащите человека, к формам правозащитной и судебной дея­тельности. Все, что связано с обычной жизнью и ее устроением, под­вергается как бы "негодующему отрицанию". "Сентиментальный мо­ралист, — пишет Ильин, — не видит и не разумеет, что право есть необходимый и священный атрибут человеческого духа; что каждое состояние человека есть видоизменение права и правоты; и что ограж­дать духовный расцвет человечества на земле невозможно вне прину­дительной общественной организации, вне закона, суда и меча. Здесь его личный духовный опыт молчит, а сострадательная душа впадает в гнев и в "пророческое" негодование. И в результате этого его учение оказывается разновидностью правового, государственного и патриоти­ческого нигилизма"⁹. Это сказано очень сильно, во многом справедли­во и до сих пор звучит актуально.

Особая правота концепции Ильина — в защите правового государ­ства и спокойствия граждан. Правовое государство вынуждено приме­нить силу для того, чтобы, скажем, противостоять тоталитаризму, фашизму, угрозе гражданской войны. Ильин имел в виду, конечно, оправдание вооруженного сопротивления белой власти, белой гвар­дии коммунистического режиму. Но дело было не только в этом. Пока не уничтожена война, нужно всячески стремиться к ее преодолению. Тут Толстой и толстовцы правы. Но Ильин показывает, насколько в неравном положении оказывается наглое, авторитарное, фашистское насилие, не знающее никаких препон и пределов, не ценящее челове­ческую жизнь, с одной стороны, — и либеральное, мягкое правление, которое связывает себя установлениями права, с другой стороны. Это одна из глубочайших дилемм и трагедий социальной жизни XX в. Что делать: поддаваться фашизму, его наглости, его неправовому натис­ку? Или здесь возможны какие-то меры, решения, ограниченное, опи­рающееся на закон использование силы — с надеждой, что ее приме­нение будет самым минимальным? Оправдано ли силой погасить не­большой очаг потенциальной гражданской войны во имя того, чтобы она не заполыхала над всей страной и не переросла в войну мировую? Сегодня это и вопрос о возможной мере принуждения и насилия над терроризмом. Итак, ставятся животрепещущие вопросы, и многие вспышки гражданских, националистических, религиозных войн в на­шем столетии показывают, насколько не устарел спор выдающегося философа Ивана Ильина с великим писателем Львом Толстым.