Самобытность "русского пути"? миссианизм и мессианизм

Спор о самобытности России и ее исторического пути в начале XX в. в некоторых отношениях был связан с еще довольно значитель­ным влиянием идей В. С. Соловьева. Немало видных философов, писателей, художников, религиозных деятелей объединилось в 1905 г. в "Общество памяти Вл. Соловьева" (оно просуществовало до 1918 г., когда было закрыто большевиками). Снова стала предметом дискус­сий и соловьевская концепция "русской идеи" (о ней говорилось во второй книге нашего учебника, в главе, посвященной Вл. Соловьеву). При этом мнения участников дискуссии о смысле и значимости реше­ний, предложенных В. С. Соловьевым, разделились.

Е. Н. Трубецкой — философ, который наиболее близко примыкал к идеям В. Соловьева и посвятил ему превосходное исследование "Ми­росозерцание Вл. Соловьева" (1913), в своем реферате "Старый и новый национальный мессианизм" (прочитанном на собрании Религи­озно-философского общества 19 февраля 1912 г.) прежде всего под­черкнул роль великого мыслителя России в преодолении примитивно­го, по мнению Трубецкого, варианта националистического русского мессианизма. Последний строился на крайних антизападнических умо­настроениях и на приписывании народу России, — в силу его "богоиз­бранности" и в силу того, что православие считалось единственно ис­тинной формой христианства — исключительной роли в истории, роли народа-мессии. "К сожалению, — продолжал Е. Трубецкой, — со­знание грехов и противоречий старого славянофильства не спасло са­мого Соловьева от того же рокового увлечения. В другой форме и у него воскресла старая традиционная мечта о третьем Риме и народе- богоносце"¹³.

Сам Е. Трубецкой решительно высказался против мессианского понимания роли русского народа в истории, хотя он, согласившись с теми, кто различал миссианизм (от слова "миссия") и мессианизм (от слова "мессия"), не отрицал, что Россия выполняет особую мис­сию, как выполняет свою миссию каждый из христианских народов. Трубецкой также всем сердцем принимал идею, весьма распростра­ненную в России и XIX и XX в. —с христианством, и только с ним должны быть связаны русская идея и соответственно рус­ский путь. Но этот путь, считал Е. Трубецкой, Россия должна про­ходить не в кичливом убеждении исключительного превосходства пе­ред другими христианскими народами, как и народами нехристианс­кими, а в единстве и согласии с ними, что никак не отрицает самобыт­ности, специфики русско-христианского пути. "Русское, — писал Е. Трубецкой, — не тождественно с христианским, а представляет собой чрезвычайно ценную национальную и индивидуальную особенность среди христианства, которая несомненно имеет универсальное, все­ленское значение. Отрешившись от ложного антихристианского мес­сианизма, мы несомненно будем приведены к более христианскому решению национального вопроса. Мы увидим в России не единствен­ный избранный народ, а один из народов, который вместе с другими призван делать великое дело Божие, восполняя свои ценные особен­ности столь же ценными качествами других народов-братьев"¹⁴. Тру­бецкой полагал, что Вл. Соловьев в конце жизни (в знаменитых "Трех разговорах") тоже нашел верное понимание проблемы; великий мыс­литель избавился от ложного символа русского "народа-богоносца".

В реферате Е. Трубецкого вообще набросана широкая панорама споров по этому вопросу в русском обществе, в особенности среди известных философов и теологов. Он подвергает критике "середин­ный путь", избранный С. Н. Булгаковым, который, с одной стороны, видит родство национального мессианизма с тем, что обыкновенно называется национализмом. "Национальный аскетизм, — писал Бул­гаков в книге "Два града", — должен полагать границу национально­му мессианизму, иначе превращающемуся в карикатурный отталкива­ющий национализм". С другой стороны, о. С. Булгаков, не без осно­ваний указывающий на особенности восприятия, изображения и пони­мания Христа на Руси ("Русского Христа"), не учел, согласно Тру­бецкому, что "подлинный Христос соединяет вокруг себя в одних мыслях и в одном духе все народы"¹⁵. Е. Трубецкой резко обрушился на Н. Бердяева, который, по его мнению, заболел старой болезнью русского мессианизма. В связи с этим Трубецкой ссылался прежде всего на книгу Бердяева, посвященную А. С. Хомякову, на ряд дру­гих выступлений, в которых "антагонизм между национально-месси­анским и вселенским сказывается в форме чрезвычайно яркой и опре­деленной"¹⁶. Для подобных оценок бердяевской позиции перед первой мировой войной и особенно в военное время есть определенные осно­вания. Бердяев не просто серьезно занялся проблемами, связанными с русской идеей, — он, действительно, отдал некоторую дань русскому мессианизму, что видно уже из его слов, процитированных ранее, и из того факта, что он чрезмерно увлекся старым славянофильством, спо­собствуя, впрочем, углубленному пониманию противоречивости этого духовного феномена русской истории.

Е. Трубецкой верно подметил некоторые философские слабости позиции Бердяева и тем самым вскрыл неудовлетворительность и даже опасность идеи о "богоизбранности" русского народа. Бердяев отка­зался — и, по мнению Трубецкого, вовсе не случайно — от эмпири­ческого, теоретического, философско-исторического обоснования рус­ского мессианизма, отрекся даже от рациональной веры в эту идею. Он порекомендовал не что иное, как "мистическую интуицию", непод­судную дискурсивному доказательству и познанию. И хотя Трубец­кой считал вполне понятным притязание каждого человека на то, что­бы именно его народ "занял первое место в Боге и после Бога", как философ он предупредил о возможности превращения такого язычес­кого побуждения в идеологию, в философское убеждение: "Опасность велика: национализм уже не раз кружил русские головы обманчивой личиной правды; и дело всегда кончалось бесовским танцем"¹⁷. Прав­да, Трубецкой признает: "У Н. А. Бердяева до этого еще не дошло, но уже и у него замечаются зловещие признаки головокружения, вызван­ного русской национальной гордостью"¹⁸.

Но Е. Трубецкой отчасти был несправедлив в оценке книги Н. Бердяева о Хомякове и в особенности предложенного Бердяевым ана­лиза русского пути и русского национального характера. "Антиномич- ность России, жуткую ее противоречивость", о которой уже упомина­лось, Н. Бердяев анализирует с поистине бескомпромиссной фило- софско-исторической и социально-психологической глубиной. "Про­тиворечия русского бытия,—пишет он в работе "Душа России", — всегда находили себе отражение в русской литературе и русской фи­лософской мысли"¹⁹.

О каких же противоречиях, антиномиях российского бытия и рус­ской мысли, стало быть, русского пути, ведет речь Бердяев?

Первая антиномия касается реального отношения народа к госу­дарственной власти, к исполнению и осуществлению ее, а также ха­рактеризующих ее оценок, мыслей, умонастроений. Одна сторона антиномии состоит в следующем: "Россия — самая безгосударствен­ная, самая анархическая страна в мире. И русский народ — самый аполитический народ, никогда не умевший устраивать свою землю. Все подлинно {усские, национальные наши писатели, мыслители, пуб­лицисты—все были безгосударственниками, своеобразными анархис­тами"²⁰. Бердяев имеет в виду не только анархистов Бакунина и Кро­поткина, но и славянофилов, Достоевского, Л. Толстого, революцио- наристских публицистов. Славянофилы, правда, радели за "держав- ность" — в форме самодержавия. Однако в глубине души они лелея­ли идеал идеальной власти. "Русская душа хочет священной обще­ственности, богоизбранной власти. Природа русского народа осозна­ется, как аскетическая, отрекающаяся от земных благ"²¹. Следствием таких анархических убеждений становится, верно заключает Бердяев, отнюдь не свобода, на которую как будто рассчитывают, и не "отчуж­дение" от "нечистой" власти. Как раз наоборот: "русская безгосудар- ственность — не завоевание себе свободы, а отдание себя, свобода от активности"²². Российский анархизм носит в себе, по мнению Бердяе­ва, не мужественное, а "мягкотелое женственное начало", и именно "пассивную, рецептивную женственность".

Отсюда и вторая сторона антиномии, которую не смогли принять в расчет славянофилы и другие идеологи ни с чем не сравнимого яко­бы "русского пути": "Россия — самая государственная и самая бю­рократическая страна в мире; все в России превращается в орудие политики. Русский народ создал могущественнейшее в мире государ­ство, величайшую империю... Почти не оставалось сил у русского на­рода для свободной творческой жизни, вся кровь шла на укрепление и защиту государства"²³. С этим тесно связаны чудовищный бюрокра­тизм, превратившийся в нечто самодовлеющее, презрение к достоин­ству и самостоятельности личности.

Вторая антиномия русского пути и русского национального ха­рактера относится как раз к проблеме национального российского на­чала или национализма. Одна сторона антиномии, по Бердяеву: "Рос­сия — самая нешовинистическая страна в мире. Национализм у нас всегда производит впечатление чего-то нерусского, наносного, какой- то неметчины... Русские почти стыдятся того, что они русские; им, чужда национальная гордость и часто даже — увы! — чуждо нацио­нальное достоинство. Русскому народу не свойствен агрессивный на­ционализм, наклонности насильственной русификации. Русский не выдвигается, не выставляется, не презирает других. В русской стихии есть какое-то национальное бескорыстие, жертвенность, неведомая западным народам. Русская интеллигенция всегда с отвращением от­носилась к национализму и гнушалась им, как нечистью. Она испове- дывала исключительно сверхнациональные идеалы"²⁴. Именно в силу такого начала, жившего в русской душе, Россия, как отмечает Бердя­ев, нередко в своей и мировой истории становилась освободительни­цей народов, создавала предпосылки для совместной жизни на ее ог­ромной территории самых разных наций, народностей, для взаимо­действия и взаимооплодотворения культур. Бердяев не согласен и с теми, кто стремился превратить Достоевского в заурядного славяно­фила-националиста. "Достоевский прямо провозгласил, что русский человек — всечеловек, что дух России — вселенский дух, и миссию России он понимал не так, как ее понимают националисты. Национа­лизм новейшей формации есть несомненная европеизация России, кон­сервативное западничество на русской почве"²⁵.

Но есть и была, по Бердяеву, другая сторона антиномии: "Россия — самая националистическая страна в мире, страна невиданных экс­цессов национализма, угнетения подвластных национальностей руси­фикацией, страна национального бахвальства, страна, в которой все национализировано вплоть до вселенской церкви Христовой, страна, почитающая себя единственной призванной и отвергающая всю Евро­пу как гниль и исчадие дьявола, обреченное на гибель. Обратной сто­роной русского смирения является необычайное русское самомнение". У тех же Достоевского и Вл. Соловьева Бердяев обнаруживает от­дельные проявления самого "вульгарного" российского национализма и презрения к другим народам. "Россия, по духу своему призванная быть освободительницей народов, слишком часто бывала угнетатель­ницей, и потому она вызывает к себе вражду и подозрительность, которые мы теперь должны еще победить", — эти слова Н. Бердяева не устарели и сегодня²⁶. Обличения философа направлены и в адрес российского церковного национализма, в критике которого Бердяев видит особую историческую заслугу Вл. Соловьева.

Рассмотрев подробно две антиномии, Бердяев приглашает читате­лей по тому же типу проанализировать другие черты, особенности развития России и русской души. А их, этих черт и особенностей, можно вскрыть весьма немало. Так, можно рассмотреть антиномию свободы, а вместе с тем антиномию отношения личности и общества, личности и социальных целостностей. С одной стороны, русским свой­ственно устремление к свободе духа, к чистой, ничем неограниченной духовности вообще, а с другой стороны, они способны спасовать пе­ред любым внешним произволом и утеснением свободы. Мятежность, непокорность, непризнание мещанских условностей — все это есть и всегда будет в России. И хотя таковые черты можно считать лишь проявлением свободолюбия, Бердяев с этим решительно несогласен, ибо предвидит страшные последствия бунтарства и мятежности рус­ского духа как раз для свободы личности и свободы мысли. "Русская народная жизнь с ее мистическими сектами, и русская литература, и русская мысль, и жуткая судьба русских писателей, и судьба русской интеллигенции, оторвавшейся от почвы и в то же время столь харак­терно национальной, все, все дает нам право утверждать тезис, что Россия — страна бесконечной свободы и духовных далей, страна странников, скитальцев и искателей, страна мятежная и жуткая в сво­ей стихийности, в своем народном дионисизме, не желающем знать формы. А вот и антитезис. Россия — страна неслыханного сервилиз­ма и жуткой покорности, лишенная сознания прав личности, страна инертного консерватизма, порабощения религиозной жизни государ­ством, страна крепкого быта и тяжелой плоти"²⁷. И Бердяев подробно доказывает антитезис, говоря о консервативности, малоподвижности "наших почвенных слоев" — дворянства, купечества, крестьянства, духовенства, чиновничества. "Везде личность подавлена в органичес­ком коллективе. Почвенные слои наши лишены правосознания и даже достоинства, не хотят самодеятельности и активности, всегда полага­ются на то, что другие за них сделают"²⁸. Те же упреки — в консерва­тизме, "органическом коллективизме" и изначальном равнодушии к свободе индивида — Бердяев адресует и самым радикальным, рево­люционным слоям и группам. Но для чего, собственно, нужен Бердя­еву этот анализ? Чему может научить тщательное исследование этих и многих других антиномий российского исторического бытия и нацио­нального сознания

?Во-первых, здесь находит проявление взаимосвязь исторической "бытийной" диалектики и диалектики национального сознания, кото­рая не случайно анализируется в антиномичной форме. Под антино­миями тут у Бердяева понимаются коренные и по сути своей неснимаемые в ходе многовековой истории России противоре­чия. Ошибка множества людей духа и политиков в том, что они не задумываются над живучестью таких антиномий или, задумавшись, склонны принимать в расчет только одну, по каким-то причинам угод­ную им сторону, одну из противоположностей, вовсе не замечая или не принимая всерьез ее неотрывность от другой стороны. За такое отношение к бытийным антиномиям, к противоречиям русской духов­ности и культуры история обязательно мстит: "забытая" сторона на­поминает о себе, и часто напоминает стихией, разрухой, насилием.

Во-вторых, анализ антиномий дает определенную разгадку той "тай­ны" русской души и "жуткой" противоречивости, порой непредсказу­емости истории России, которая столетиями волновала многих людей и в нашем отечестве, и за его пределами.

В-третьих, Бердяев считает, что этот анализ позволяет выявить исток, корень этих противоречий. Их он видит "в несоединенности мужественного и женственного в русском духе и русском характере"²⁹. Россия (как и русский человек, будь он и мужчиной), согласно Бер­дяеву, всегда ожидает "мужественного" начала откуда-то извне. Рос­сия и русские склонны винить в своих бедах внешние им силы и соответственно от внешних же сил ожидать разрешения собственных проблем. Недостаток мужественности Бердяев видит главным обра­зом в том, что в русском народе еще по-настоящему не пробудилось "личностное начало".

В-четвертых, для Бердяева (отнюдь не относящегося к антизапад­никам) понимание корня антиномий как преобладания женственно- рецептивного над мужественно-активным началом позволяет достаточно оригинально представить проблему российской самобытности, вопрос о соотношении России и Запада. "Россия невестится, ждет жениха, который должен прийти из какой-то выси, но приходит не суженый, а немец-чиновник и владеет ею. В жизни духа владеют ею: то Маркс, то Кант, то Штайнер, то иной какой-нибудь иностранный муж. Россия, столь своеобразная, столь необычного духа страна, постоянно находи­лась в сервилистическом отношении к Западной Европе. Она не учи­лась у Европы, что нужно и хорошо, не приобщалась к европейской культуре, что для нее спасительно, а рабски подчинялась Западу или в дикой националистической реакции громила Запад, отрицала куль­туру"³⁰.

Рассмотрим подробнее проблему "Россия и Запад", как она стави­лась и решалась в российской философии XX в.