104. Условия реализации фонемы

Отношения фонемы и звука в самом общем виде можно пред­ставить следующим образом. Фонема реализуется в том или ином звуковом варианте в зависимости прежде всего от речевых — позиционных и комбинаторных — условий. Наряду с ними, фор-

мальное варьирование фонемы определяют социальные факторы: фонема может иметь диалектные и стилистические раз­новидности.

Кроме указанных двух видов, существует еще третья группа оттенков — индивидуальных, представляющих собой более или менее случайные (для языка в целом, но не для индивида) отклонения в звуковой реализации фонемы. В частности, в русском произношении встречаются примеры различного [р]: «картавого», л-образного, /-образного или г-образного (вспомним Денисова в «Войне и мире» Л. Толстого), лабиализации шипящих (примеры типа «фыфка», «не мефай» вместо шишка, не мешай), назализации гласных (гнусавость) и т. п. Все это чрезвычайно расширяет диапазон артикуляционного и акустического варьирования фонемы.

Однако в любом случае — как при общепринятом, так и при индивидуальном варьировании фонемы — для языковой системы важно одно: чтобы сохранялась дистанция между фонемами, по крайней мере в сильных позициях. (Напомним, что, по Н. С. Трубецкому, установление фонологического статуса конкретного звука вообще является производным от всей системы фонологических оппозиций данного языка.) Это значит, что тембровая, т. е. фор-мантная, характеристика фонемы может колебаться в значительном диапазоне, лишь бы она не совпадала полностью с диапазоном варьирования какой-либо другой фонемы данного языка. Сказанное касается как изолированного произношения звука, так и его есте­ственного положения в потоке речи. Если же в индивидуальном произношении фонетические параметры двух фонем по тем или иным причинам (иноязычный акцент, физиологический дефект и т. п.) регулярно совпадают, то это неизбежно приводит к коммуникативным «авариям», недоразумениям (ср. при неразличе­нии <р> и <г>: роды — годы, радость — гадость и т. п.). В таком случае теоретически любой сдвиг в акустико-артикуляционной ха­рактеристике одной фонемы должен, в силу системного характера языка, вести к смещению соответствующей характеристики другой (или других) фонемы. Если, к примеру, <ш> начинает звучать «как ф», то <ф> должно стать более диффузным, «более губным»... Однако на практике это совсем не обязательно. Дело в том, что фонемы связаны между собой многомерными отношениями, и полное совпадение их фонетических характеристик в одном языке бывает очень редко. Еще важнее, пожалуй, то, что парадигматические отношения могут компенсироваться синтагматикой, и в составе более крупных языковых единиц фонема опознается автоматически, несмотря на некоторые отклонения в ее звуковой реализации. (Ска­жем, несмотря на наличие в русском языке примеров оппозиции

типа шорты — форты, замена звука [ш] на [ф] во фразе У автобуса стоял мужчина в шортах не вызывает никаких комму­никативных недоразумений, а может и вовсе не привлечь внимания слушающего.) Таким образом, «фонемная идентификация звука может определяться не только и не столько его собственными фонетическими свойствами, сколько «выводиться» под влиянием более высоких языковых уровней. Так, один и тот же гласный может быть опознан и как у и как е в зависимости от смыслового контекста» (Бондарко 1977: 121).

105. Некоторые проблемы и направления фонологических исследований

Направления, по которым происходит развитие фонологической теории, определяются возможностью различного подхода к явлениям фонемного уровня и, прежде всего, различной трактовкой сущности самой фонемы. В центре данной теоретической проблемы (которую можно условно обозначить как «определение фонемы») находится понятие тождества фонемы, т. е. соотношения ее, с одной стороны, со звуком, а с другой стороны, с прочими однородными с нею единицами. В § 103 уже отмечалось, что речевая реализация фонемы объединяет звуковые варианты на функциональном осно­вании.

То, что звук воспринимается «через призму фонемы» (и всей фонологической системы данного языка), нагляднее всего проявляется при сопоставлении материала разных языков. Например, если в эстонском языке не существует противопоставления согласных по глухости — звонкости, то носителю этого языка трудно различить на слух русские <с> и <з>, <п> и <б> и т. д. (и соответственно русские слова вроде собор, забор, запор будут казаться ему омофонами). Другой пример.°Русскому, изучающему болгарский язык, стоит немалых усилий освоить произношение гласной фонемы <ъ> (в словах типа дъб 'дуб¹, ъгъл 'угол' и т. п.). В то же время известно, что в фонетике русского языка есть точно такой же звук (более того, это один из самых частых звуков в русской речи) — ср. хотя бы болгарские слова и их русские соответствия: лакът — локоть, съпропшвление — сопротивление и т. п. Все дело, однако, в том, что эти звуки тождественны лишь фонетически, а фонологическая их стоимость совершенно различна. В русском [ъ] — вариант фонем <а> или <о>, встречающийся только в слабой позиции, в безударном слоге. В болгарском же языке <ъ> — это полноценная фонема, выступающая в любой позиции, в том числе и под ударением, и самостоятельно различающая слова типа сам и съм, сом и съм и т. п.

Итак, отождествить некоторую фонему, установить ее наличие в,данном языке — значит, во-первых, выявить те фонологические оппозиции, в которые она входит, и, во-вторых, определить те позиционные чередования, в виде которых она выступает. Это две стороны одной лингвистической проблемы, но в зависимости от

того, какая из сторон ставится во главу угла, меняется сама трак­товка фонемы. В сущности, именно данный критерий лежит в основе теоретических расхождений между разными фонологически­ми концепциями, наиболее известные из которых носят имена пражской, ленинградской и московской фонологических школ.

106. Пражская, ленинградская и московская школы в фонологии

Н. С. Трубецкой и его последователи, представители Пражской лингвистической школы — Р. Якобсон, Б. Трнка и др., — считали основополагающим критерием внутреннее отношение фонемы к ее «собратьям» и описывали каждую единицу данного уровня через систему фонологических оппозиций и дифференциальных призна­ков. Однако фонологические оппозиции, как известно, могут осно­вываться то на большем, то на меньшем числе дифференциальных признаков. Наконец, в каких-то условиях может наступить нейт­рализация противопоставления: признак утрачивает свою смысло-различительную роль (ср. примеры типа рус. рота — рода, но рот — род). Поскольку наиболее общим принципом, методологи­ческим фундаментом Пражской лингвистической школы является изучение языковой единицы с точки зрения ее функции, роли в системе, то сторонники этого направления объявляют функциональ­но неравноценные единицы разными фонемами, даже разными типами фонем. Это значит, что, положим, в русском языке существует фонема <т>, которой свойственны четыре при­знака: переднеязычность, взрывность, твердость, глухость, и наряду с нейг существует единица другого ранга — архифонема <Т>, которая обладает иной смыслоразличительной силой, так как ей присущи только три признака: переднеязычность, взрывность и твердость (а признак глухости несуществен, поскольку в позициях, в которых она встречается, например в конце слова, звонких согласных все равно не бывает). Получается тем самым, что в форме рота употреблена фонема <т>, в форме рода — фонема <д>, а в формах рот и род обе они заменяются архифонемой <Т>. Таким образом, фонема в «пражской» концепции определяется как ряд звуков с одинаковой функциональной характеристикой, а архифонема — это совокупность общих признаков нейтрализующихся фонем (Трубец­кой 1960: 87 и след.; Панов 1979: 177 и след.).

Еще более категорично подходят к звуковым чередованиям пред­ставители иной фонологической школы — ленинградской: они во­обще не признают нейтрализации фонем. Следовательно, если в формах типа рода и род происходит мена звуков, то она представляет собой чередование фонем <д> и <т>. (Разумеется, это живое чере-

дование, в отличие от исторических, каких-нибудь родить — рожу и т. п.) При такой точке зрения звуки группируются в фонему исключительно по схожести своей физической характеристики, аку­стической и артикуляционной. Фонология в данной трактовке мак­симально сближается с фонетикой. Л. В. Щербе, основателю ле­нинградской фонологической школы, принадлежит определение фо­немы как звукового типа («звукотипа»), и это понимание, при всех более поздних расхождениях, объединяет ныне сторонников ленин­градской школы (Л. Р. Зиндера, М. И. Матусевич, Л. В. Бондарко и др.).

Если «ленинградцы» не допускают проникновения в фонологию никаких посторонних критериев, то представители московской фо­нологической школы, наоборот, принципиально рассматривают фо­нему с позиций морфологии. Фонема определяется ими как состав­ной элемент значимых единиц языка — морфем. Московская фо­нологическая школа опирается на традиции, идущие от Ф. Ф. Фортунатова и И. А. Бодуэна де Куртенэ, а непосредственными ее основателями были Р. И. Аванесов, П. С. Кузнецов, А. А. Рефор­матский и В. Н. Сидоров. Морфологизм «московской» концепции выдвигает на первый план фонологического описания проблему позиционного варьирования фонемы. Отсюда второе возможное оп­ределение фонемы в рамках данной концепции: это совокупность позиционно чередующихся звуков. Причем эти звуки объединяются в фонему строго по принципу «хозяина»: лишь бы они служили — в разных позициях — выражению одной и той же морфемы, а схожесть или несхожесть их в акустико-артикуляционном плане не играет роли; вспомним ряд [а], [Д], [ъ], [и^э], [ь], [0] и т. д. для русской фонемы <а>.

В теории московской фонологической школы также заложена возможность более высокого уровня обобщения при анализе звуко­вого материала. Только здесь она дает не отдельные «слабые» единицы (как архифонемы у «пражцев»), а целые ранги ги­перфонем. В гиперфонемах реализуется идея групповой различимости языковых элементов на фонемном уровне. К примеру, в современном русском языке «различается на уровне ударных гласных пять единиц: и, э, а, о, у, — но на другом уровне (безударные гласные) после твердых согласных пары гласных и/э и а/о являются неразличимыми, и остается различение трех гиперфонем: и/э, а/о и зу гиперфонемы охватывают нейтрализацию и и э, а и о, но у остается таким же, но на этом уровне — это не фонема, а гипер­фонема у» (Реформатский 1970: 64; ср. также: Фонетика. Фонология. Грамматика 1971: 99—101). Продолжим: на третьем уровне обоб­щения — в безударных слогах после мягких согласных — различимы

и вовсе две гиперфонемы: одна из них охватывает нейтрализующиеся <и>, <э>, <а>, <о>, вторая по-прежнему состоит из одного <у>.

Классическая иллюстрация в данном отношении — это фонема­тический анализ русских слов типа сапоги или собака. Поскольку первый гласный в них не может быть «доказан» сильной позицией (нельзя отдать предпочтение ни <а>, ни <о>), то он должен считаться представителем единицы более высокого ранга — гиперфонемы

< — > , а все слово получает в фонематической транскрипции сле­дующий вид: < с — бак—а >. Можно утверждать, что если архифо­нема — это единица с неполным комплектом дифференциальных признаков, то гиперфонема обладает двойным (или даже тройным, четверным) набором признаков (Панов 1967: 236—239). К понятию гиперфонемы последователи московской фонологической школы при­бегают и тогда, когда некоторый звук в слабой позиции может быть с равным правом истолкован как представитель разных фонем, чередующихся в сильной позиции, ср. рус.: заря — зори, но зарево, грести — грёб, но гребля и т. п.

Таким 'образом, проблема тождества фонемы, ее отношений со звуком и другими фонемами порождает разные подходы и направ­ления и остается актуальной для фонологии в целом.

107. Фонология диахроническая и динамическая

Другой широкий круг теоретических проблем связан с развитием фенологической системы. Здесь можно различать диахро­ническую фонологию, ставящую своей целью реконструкцию фонологической системы того или иного периода развития языка, и фонологию динамическую, исследующую реальную «жизнь» фонем на синхронном срезе. Однако у этих двух направ­лений много общего. Основа этой общности заключается в том, что фонемный уровень — наиболее жестко организованная система из числа входящих в язык. Поэтому любой сдвиг в характеристике отдельной фонемы, будь то ее появление или исчезновение, изме­нение ее функциональной характеристики или стилистической мар­кировки (что тоже в конечном счете указывает на изменение функции), должен рассматриваться на фоне всей фонологической системы.

В научной литературе не раз отмечалось, что в любом языке количество используемых дифференциальных признаков намного больше, чем фактически требуется для различения данного коли­чества фонем. (Например, 6 признаков достаточны для различения

64 единиц, а 12 универсальных признаков, на которых строится бинарная классификация Р. Якобсона и его последователей, дают и вовсе громадное число теоретически возможных фонем — 4096.)

Вместе с тем стоит заметить, что и сами фонемы в составе более крупных единиц ведут себя «неэкономно». В синтагматическом плане это проявляется в том, что законы сочетаемости фонем разрешают в любом языке сравнительно малую часть теоретически возможных комбинаций. В парадигматическом же плане неэкономность фоно­логической системы следует уже из того факта, что одни фоноло­гические оппозиции используются для различения слов часто, дру­гие — реже, третьи — совсем редко. Причем эти последние могут практически вообще не участвовать в коммуникативном процессе, ибо различаемые ими слова сплошь и рядом относятся к разным семантическим сферам... И если для того, чтобы установить наличие в языке пары фонем, считается необходимым и достаточным обна­ружить хотя бы одну пару различаемых ими слов, то естественно задаться вопросом: а не является ли само наличие или отсутствие таких слов случайностью? И не следует ли в описании фонем исходить не из минимальных пар, а из общих, системообразующих представлений, не следует ли считать фонему производной от всей фонологической системы языка?

Вся эта проблематика не только стимулирует теоретические дискуссии, но и направляет усилия лингвистов на практические цели — с тем чтобы обобщить частные закономерности фонемной дистрибуции (Пражский лингвистический кружок 1967: 76—77; Гли-сон 1959: 330—334; Гринберг 1964 и др.), сравнить и измерить смыслоразличительную силу фонем.

Вообще ключевым понятием для исторической (диахронической) и динамической фонологии становится функциональ­ная нагрузка фонемы: она в значительной степени определяет судьбу конкретных единиц на том или ином этапе развития языка. Вводятся специальные показатели функциональной нагрузки, дифференциальной мощности фонем и т. п., отражающие не только частоту встречаемости данной фонемы в текстах, но и количество слов, реально различаемых данной фонемой (Мартине 1960: 79—80; Ломтев 1976; 103 и след.). Можно измерить и мощность дифференциального признака или, в другой терминологии, силу фонологической оппозиции: она «прямо пропорциональна числу пар фонем, противопоставляющихся в определенном числе сильных по­зиций, и обратно пропорциональна числу слабых позиций» (Фоне­тика. Фонология. Грамматика 1971: 116).

«Расточительство» на фонемном уровне имеет ту же природу, что и вообще избыточность в языке: она оправдана тем, что создает

необходимый запас коммуникативной прочности. (Грубо говоря, если в речи мы не расслышим звонкости первой согласной в слове бал, то, возможно, воспримем ее взрывность — этого уже будет достаточно, чтобы отличить данное русское слово от слов вал, зал, ял и т. п. А если и этого не произойдет, то во всяком случае законы сочетаемости фонем русского языка не допустят на данном месте, скажем, согласной <х'> и т. д.)

В целом же один из внутренних «двигателей» развития языка — это закон экономии языковых средств. Поэтому дифференциальные признаки, различающие малое число фонем, и фонемы, различа­ющие малое число слов, в приципе подвержены тенденции к со­кращению. Именно так — через изменение функциональной на­грузки — можно объяснить многие исторические и живые процессы в фонологических системах.

Показательна в данном отношении история носовых гласных в славянских языках. Признак назальности в праславянском языке выделял две фонемы — <о> и <е> из 11 гласных и в этом смысле был неэкономным, функционально «недогруженным». Недостаточ­ная функциональная нагрузка данного признака вела к тому, что в дальнейшей истории славянских языков носовые гласные посте­пенно утрачивались: теряли признак назальности и совпадали в своей фонетической характеристике с другими звуками или соче­таниями звуков. Такова история русских форм типа дуб (из *dgbb) или пять (из *ре1ь). Носовые гласные сохранились в современном польском языке, однако и там, судя по всему, утрачивают свою фонологическую самостоятельность, превращаются в вариант рото­вых фонем (утрачивая назальный резонанс в одних позициях и распадаясь на сочетания ротового гласного с носовым согласным в других — см.: Сегал 1972: 111—115 и др.).

Другой пример. При общей противопоставленности «в системе» согласных <ц> и <ч'> в современном русском языке они практически не встречаются в условиях контрастной дистрибуции. Это значит, что невозможно подобрать примеры минимальных пар для этих фонем (если не считать нескольких слов заимствованного или ис­кусственного происхождения, вроде цех — чех или ЦУМ — чум). Такая функциональная ненагруженность оппозиции <ц> — <ч'>, по-видимому, и обусловливает наблюдающееся в ряде русских го­воров смешение этих фонем, так называемое цоканье и чоканье.

Для всех подобных иллюстраций характерна одна основа: фо­нологическое противоположение сохраняется до тех пор, пока оно важно для смыслоразличения. И соответственно возникает оно толь­ко тогда, когда этого требует смысл. Приведем аналогию из онто­генеза языковой системы — развития ее в сознании индивидуума.

Ребенок «может себе позволить» не различать русские фонемы <р> и <л> (и произносить вместо рыба — лыба и т. п.) до тех пор, пока в его словаре не появятся противопоставления типа лак — рак, получить — поручить и т. п.

Конечные результаты диахронических процессов в фонологии выражаются в виде конвергенции (слияния) и дивергенции (рас­щепления) фонем (см.: Поливанов 1968: 63—73). Оба эти явления первоначально пробивают себе путь через изменение дистрибуции звуков. Естественно также предположить, что расширение условий нейтрализации двух фонем постепенно ведет к их конвергенции, а появление стилистической маркированности у фонемы свидетель­ствует, наоборот, о ее дивергенции и т. д.

Развитие конкретного языка на каждом этапе определяется не только такими общими эволюционными законами, каким является закон экономии языковых средств, но и некоторыми более частными, специфическими тенденциями — доминантами. Существуют такие доминанты и на фонемном уровне. В частности, тенденция к от­крытости слога определяла многие фонемные сдвиги в праславянском языке (Бернштейн 1961; Чекман 1979 и др.). Упрощение системы гласных и увеличение перцептивной нагрузки согласных характе­ризует развитие фонетики русского языка на современном этапе (Русский язык... Фонетика! 1968: 22—31 и др.). Исследование всех этих общих и частных законов развития фонемного уровня языка соотносится с изучением фонологических универсалий; тем самым данные реконструкции проходят проверку данными типологии.