59. Предмет грамматики

Слова с их номинативной функцией сами-по себе еще не способны обеспечить нормальное человеческое общение: лексические значения обязательно должны сопровождаться значениями грамматическими. Только высказывание, состоящее из слов, построенное и оформлен­ное по законам данного языка, способно выполнять коммуникатив­ную функцию. По-видимому, лишь в плане языкового филогенеза, применительно к древнейшей эпохе развития человеческого языка, можно говорить о синкретичности, нераздельности лексических и грамматических значений. Но как только слово вычленяется из высказывания, с той поры происходит и обособление лексики и грамматики как важнейших компонентов языка. Естественно, что описание языковой системы в самом общем виде и сводится к данным двум составляющим: словарю и грамматике. Под словарем в таком случае понимается вся лексика вкупе с фразеологией, а под грамматикой — правила организации текста: «Грамматикой называется наука о строе слова и строе предложения в отвлечении от конкретного материального значения слов и предложений, а также и самый строй слова и строй предложения, присущие данному

языку» (Грамматика, 1952. Т. 1: 8). Говоря совсем кратко, грам­матика — это устройство языка.

В некоторых современных теориях, стремящихся формализовать описание языка, сущность последнего сводится к двум частям: семантике и грамматике. В таком случае под семантикой понимается совокупность значимых единиц, а под грамматикой — правила их организации. Такое понимание термина «грамматика» неправомер­но, так как сводит всю данную сферу к формальной комбинаторике (сочетаемости) этих единиц, лишает ее содержательного аспекта.

Между тем важнейшим понятием, отправной точкой для грам­матики является грамматическое значение. Грамматическое значение формируется на основе парадигматиче­ских отношений, объединяющих формы слова, и синтагматических отношений, связывающих слова в высказывании.

60. Грамматическое и лексическое значения: их противопоставленность

Полностью определить грамматическое значение можно лишь в противоположении второму кардинальному виду значений — лек­сическому. Основные различия здесь могут быть сведены к четырем признакам.

Прежде всего, если в основе лексических значений лежат пре­ломленные через систему понятий реалии объективной действитель­ности (это верно и по отношению к таким словам, как русалка или черт), то понятия, лежащие в основе грамматического значения, не обязательно соотносятся с внеязы-ковым референтом — они могут иметь и внутриязыковую природу. Это легко показать, допустим, на примере грамматических значений рода, числа, падежа прилагательных в славянских языках. Все эти значения никак не соотносятся с объ­ективной действительностью: обозначаемое прилагательным каче­ство попросту не имеет таких характеристик. Значения рода, числа и падежа в данном случае вызываются к жизни исключительно внутриязыковыми факторами, а именно — необходимостью фор­мально выразить связь прилагательного с соответствующим суще­ствительным в тексте, ср. примеры словосочетаний: сложный вопрос, сложная задача, сложное предложение, сложным вопросам и т. д.

Внутриязыковым по своей сути является и значение падежа у имени существительного: не случайно, что "конструкциям типа Ра­бочие строят дом и Дом строится рабочими соответствует одна и та же реальная ситуация. На том же славянском материале можно показать, что и род существительных в большинстве случаев

имеет чисто условную, конвенциональную природу. Если по-русски нож и вилка — существительные разного рода (недаром они связаны с приметой о том, кто придет в гости — мужчина или женщина), а по-белорусски нож и вгдэлец — оба мужского рода, то это свидетельствует только об одном: о своеобразии внутреннего уст­ройства того или иного языка.

Правда, нередко бывает, что в основе грамматического значения просматривается какая-то внеязыковая данность: предмет, качество, отношение и т. п. Однако и в этом случае объективная реалия своеобразно преломляется в системе грамматических значений. Так, в русском языке лицо женского пола может быть названо именем мужского рода (врач, лауреат), живое существо — неодушевленным существительным (вирус), реальное множество может быть пред­ставлено грамматическим значением единственного числа (примеры типа Боярам велели стричь б о р о д у) и т. д. Таким образом, грамматическое значение в целом значительно слабее, чем лекси­ческое, связано с системой объективной действительности и в зна­чительно большей степени замыкается на системе самого языка.

Другое, связанное с этим, различие лексических и грамматиче­ских значений заключается в неодинаковой степе­ни их абстракции. В лингвистической литературе не раз отмечалось, что если лексические значения уподобить арифме­тическим величинам, то степень обобщенности грамматических зна­чений на целый порядок выше, это все равно что алгебраические или геометрические величины — см., например (Смирницкий 1955: 15). В принципе можно предположить здесь такую закономерность: чем больше мы будем раздвигать границы некоторого лексико-сё-мантического класса, тем более будем приближаться к собственно грамматическому значению. К примеру, слово стол обозначает вполне конкретную вещь. Если мы будем постепенно расширять объем данного лексического значения (жесткая мебель, мебель во­обще, артефакт, т. е. предмет, изготовленный человеком...), то на какой-то ступени обобщения придем к значению «предмет», непос­редственно соотносящемуся с грамматической предметностью.

С противопоставлением по степени абстрактности связаны и принципиальные различия в материальной базе, на которой суще­ствуют разные типы значений. Грамматические значения охваты­вают лексику «оптом», они присущи целым классам слов. На их фоне лексические значения выглядят индивидуальными, «штучны­ми»: они принадлежат отдельным словам или их небольшим груп­пировкам (вроде синонимического ряда).

Далее, грамматические значения отличаются регуляр­ностью, или стандартностью, своего выражения. Это значит,

что они имеют весьма ограниченный набор средств, через который они могут реализоваться. Часто этот набор сводится вообще к одной-единственной форме. Скажем, у существительного дарога в белорусском языке значение дательного падежа единственного числа может быть выражено только одним способом: дарозе. В то же время множественность оппозиций, в которые входит лексическое значение, разветвленность синонимических отношений в этой сфере делает выражение лексического значения не столь регулярным: говорящий волен выбрать, сказать ли ему дарога, шлях, пуць, гасцтец, большак, прасёлак или еще как-нибудь.

Наконец, последний из важнейших признаков, по которым грам­матические значения противопоставляются лексическим, — это обя­зательность первых и необязательность вторых. Другими словами, грамматическим следует считать лишь такое значение, которое просто не может не быть выражено в рамках данного класса слов и данных условий. Например, в китайском языке имя существительное не несет в себе значения числа. При необходимости можно придать имени специальный показатель мынь, подчеркивающий множественность (расчлененность) называемого предмета, или показатель иге, указывающий на единичность пред­мета. Однако если это неважно, то имя свободно употребляется без этих показателей, не сигнализируя специально ни единичности, ни множественности. Следовательно, значение числа в китайском языке не может быть признано грамматическим. В русском же языке соответствующее значение является обязательным, грамматическим: любое существительное всегда содержит в себе значение единст­венного или множественного числа, даже тогда, когда имя вообще не имеет другого числа (ср.: дружба, ножницы, меню и т. п.) или когда различие между числами оказывается в контексте несущест­венным (ср.: Боярам велели стричь бороду и Боярам велели стричь бороды). Когда-то в русском языке таким же обязательным было выражение еще одного — двойственного — числа (при назывании двух предметов, в частности парных: дъвЬ рыбЬ, дъвЬ руцЬ и т. п.). Ныне же в русском языке двойственность либо вообще никак не выражается, поглощенная значением множественного числа: рыбы, руки, либо передается с помощью лексических средств: две рыбы, обе руки и т. п.

Другой пример. В белорусском языке мы можем посредством специальных местоимений указать на определенность, конкретность предмета (гэтае тсъмо, тая дзяучына) или на его неопределен­ность, неизвестность (нейкае тсъмо, одна дзяучына). Однако сплошь и рядом мы будем называть знакомые и незнакомые предметы, не прибегая к услугам указательных и неопределенных местоимений

(т. е. просто тсьмо, дзяучына и т. п.). Это говорит о том, что значение определенности / неопределенности в белорусском языке не является грамматическим. Иначе обстоит дело во многих других языках, например английском, французском, немецком, греческом, венгерском. Здесь имя существительное в тексте обязательно должно иметь при себе указание на определенность или неопределенность предмета, ср. англ, the letter, the girl и a letter, a girl. Правда, для каждого языка имеется некоторый набор ситуаций, допускающих употребление имени без артикля, но этот набор строго ограничен. Поэтому значение определенности/неопределенности в данных язы­ках несомненно является грамматическим. А в тюркских языках определенность или неопределенность имени формально различается только в одной синтаксической ситуации: когда имя играет в пред­ложении роль прямого дополнения. Ср. в узбекском: Мен китоб олдим 'Я взял книгу* (китоб 'книгу* стоит в так называемом общем падеже) и Мен китобни олдим 'Я (эту) книгу взял* (ки-тобни — форма так называемого винительного оформленного). Тем не менее и здесь значение определенности или неопределенности относится к разряду грамматических, поскольку не выразить его в соответствующей ситуации просто невозможно.

Применительно к конкретному речевому акту можно сказать, что если лексические значения выбираются здесь самим говорящим, то грамматические задаются языком, предопределяются системой его правил.

В целом же, как показывают примеры, некоторое значение может в одном языке являться грамматическим, а в другом представлять собою фрагмент лексической системы. Используя формулировку американского лингвиста Ч. Хоккетта, можно сказать, что языки вообще различаются между собой не столько тем, что в них м о-ж н о выразить, сколько тем, что в них л е г ч е (т. е. естественней, обязательней) выразить.

Таким образом, грамматическое значение в противопоставлении лексическому характеризуется следующими признаками: внутри­языковой природой, высокой степе­нью абстракции, регулярностью и обя­зательностью выражения.

61. Грамматическое и лексическое значения: градация и переходы

Грамматическое и лексическое значения представляют собой ос­новные виды плана содержания языковых единиц. Это своего рода полюсы в семантическом пространстве языка. В то же время между

ними нет непреодолимой пропасти. В слове они выступают в един­стве, а для некоторых разрядов слов попросту нерасчленимы. На­пример, о семантике местоимений можно утверждать, что она имеет промежуточный, переходный между лексикой и грамматикой ха­рактер.

На противопоставлении лексических и грамматических значений основывается функциональная классификация элементов слова — морфем (см. §§ 85—89). Однако деление на корни, префиксы, суффиксы, флексии и т. п. требует более детальной дифференциации значений. В частности, грамматические значения подразделяются на собственно-грамматические (словоизменительные) и л е к с и к о-г рамматические (классификационные). Первые образуют семантическую характеристику формы слова, вторые характеризуют все слово целиком, в качестве его постоянного признака (т. е. приписывают лексему к некоторому грамматическому классу). Примером первых может быть в славян­ских языках лицо глагола, падеж существительного или степень сравнения прилагательного; примером второго — вид глагола, род существительного или качественность прилагательного. Однако и те и другие значения передаются посредством грамматических мор­фем, иногда даже одновременно, в комплексе (такова, например, флексия -а в слове зима).

Промежуточный характер между грамматическими и лексиче­скими значениями носят значения словообразова­тельные. Эти значения присущи целым группам лексем и притом имеют свое формальное (внутрисловное) выражение. В прин­ципе словообразовательное и, допустим, словоизменительное зна­чения опять-таки могут выражаться одной и той же морфемой (русское -ой в золотой, прописной и т. п.).

Перечисленные типы значений, выстраивающиеся по степени своей абстрактности и широте охвата лексики в «словоизменитель­ное — классификационное — словообразовательное — лексическое», в конкретном случае образуют единство. Например, польская форма przerabiasz 'переделываешь* содержит в комплексе следующие раз­нотипные значения: лексическое Сделать'), словообразовательное (повторность, многократность), классификационное (несовершенный вид, переходность), словоизменительное (2-е лицо, единственное число, настоящее время).

Об относительности противопоставления лексического и грамма­тического значений свидетельствует и такое характерное проявление языковой эволюции, как грамматикализация. Это процесс, при котором значение какого-то языкового элемента, слова или морфемы, меняет свой статус: из лексического оно становится

грамматическим. Нет ничего удивительного в том, что такой элемент становится регулярным средством выражения грамматической ка­тегории. В частности, синтетические, или простые, глагольные фор­мы будущего времени в современном украинском языке восходят к сочетанию инфинитива с глаголом (и)мати 'иметь': писатиму 'я буду писать' возникло из писати+иму; писатимеш 'ты будешь писать' — из писати+имеш; писатиме 'он будет писать' — из писати+име и т. д. А в аналогичные формы сербскохорватского языка входит в качестве показателя будущего времени утративший первоначальное значение глагол хтети 'хотеть': ja fly писати (или просто nucahy) 'я буду писать', ти Ъеш писати (или писаПеш) 'ты будешь писать', он 1ге писати (или nucahe) 'он будет писать'...

С другой стороны, и некоторое грамматическое значение может со временем, утрачивая свою обязательность и суживая сферу своего применения, превратиться в лексическое. Выше уже приводился пример с двойственным числом: ныне в большинстве славянских языков это значение стало лексическим. В ходе языкового развития та или иная форма слова может превратиться в отдельное, само­стоятельное слово — этот процесс называют л е к с и к а л и-з а ц и е и. Иллюстрацией такого явления в русском языке может служить образование наречий типа зимой, кругом, ощупью, внизу и т. д. Если же рассматривать обособленно-грамматическую мор­фему, то и здесь нетрудно найти примеры того, как морфема меняет свой статус, получая права корневой. Так, в ряде современных европейских языков суффикс греко-латинского происхождения -ismus дал корень со значением 'общественное течение, направление' (ср. и русское выражение «разные измы» и т. п.). Другой, не менее известный пример. Современный английский корень bus 'автобус', возникший в результате сокращения слова omnibus, восходит к флексии -(оbus в составе латинской местоименной формы: omnis 'каждый' — omnibus буквально 'для всех'.

В целом же, несмотря на все пограничные и переходные случаи, лексические и грамматические значения сохраняют свою глобальную противопоставленность в языковой системе. .<

. 62. Грамматическая категория, ее сущность

Каждое грамматическое значение имеет внешнее, материальное выражение — грамматическую форму. Чаще (и нагляднее) всего в этой роли выступает форма слова. Для такой единицы, которая, с одной стороны, является представителем грам­матической формы вообще, а с другой стороны, представляет кон-

кретное слово, имеется специальное название: с л о в о ф о р-м а; система словоформ называется парадигмой.

Однако грамматическое значение может заключаться уже в самой возможности образования от слова какой-то формы (например, относительные прилагательные не образуют степеней сравнения — нельзя сказать «служебнее» или «самый стеклянный»). Граммати­ческое значение может проявляться также в способности или не­способности слова вступать в определенного рода сочетания (на­пример, только наречия степени могут распространять другие на­речия, ср. сочетания типа крайне возмутительно или страшно далеко. А если и случится в тексте, что наречие иного семантического разряда попадает в приадвербиальную позицию, оно автоматически приобретает оттенок степени, как в строке из В. Брюсова: Так странно нежно синеет небо...). Наконец, кроме морфологических способов, служащих для образования словоформ, грамматическое значение может передаваться также посредством интонации, порядка слов и прочих неморфологических способов (см. § 67). Все эти внешние, материальные средства выражения грамматического зна­чения и объединяются под названием «грамматическая форма». При этом грамматическая форма нередко сообщает не одно, а сразу несколько значений. К примеру, словоформа стагоддзем в бело­русском языке содержит в комплексе грамматические значения творительного падежа, единственного числа, среднего рода сущест­вительного, а словоформа жадаем — значения 1-го лица, множе­ственного числа, настоящего времени глагола.

Грамматическое значение не существует в языке изолированно, обособленно: оно мыслится только в связи и в противопоставлении с другими грамматическими значениями. Иными словами, оно вхо­дит в систему семантических оппозиций. Легко показать, что про­тивопоставленных значений должно быть по крайней мере два; например, во французском языке существительные мужского рода противостоят существительным женского рода. В то же время если в данном отношении весь корпус словоформ един, не распадается на внутренние классы, то он вообще не обладает соответствующим грамматическим значением. Так, в английском, турецком и многих других языках все существительные относятся «к ЧЗдному роду» — это значит, что они вообще не имеют грамматического значения рода. То же правило действует и в истории языков: достаточно исчезнуть, отмереть одному из членов двучленной оппозиции, как исчезает и вся оппозиция. Это тот случай, когда действует уравнение 2 — 1 - 0; не может существовать знаковая система из одного знака (Панов 1967: 16—17).

Грамматические значения однородны, их противопоставление строится на одном основании. Например, в языках номинативного

строя значение именительного падежа воспринимается по контрасту со значениями винительного, дательного и прочих косвенных па­дежей, также противопоставленных друг другу. А всё вместе зна­чение падежа противостоит значению рода. Род же вместе с падежом как значения, типичные для имени, противопоставлены таким спе­цифически глагольным значениям, как время и наклонение, и т. д.

Система однородных и противопо­ставленных друг другу грамматиче­ских значений вкупе с системой их средств выражения (грамматических форм) называется грамматической категорией. В истории языкознания известны примеры того или иного «крена» в толковании грамматической категории. Так, А. А. Шахматов видел в грамматической категории прежде всего совокупность «сопутствующих» (т. е. грамматических) зна­чений, а для А. М. Пешковского, наоборот, исходным понятием в определении грамматической («формальной») категории было про­тивопоставление форм. Современная лингвистика считает, что план содержания и план выражения грамматической категории составляют единство и должны рассматриваться в комплексе. При­мерами грамматической категории могут служить род, число, падеж, определенность, лицо, наклонение, время, залог, степени сравнения и др. В самом общем плане категории делятся, в соответствии с типами грамматических значений, на классификаци­онные и словоизменительные. Первые из них служат для отнесения слова к тому или иному лексико-грам-матическому классу, т. е. предопределяют его словоизменение в общих чертах, а вторые регламентируют образование конкретных словоформ. Так, имя существительное в славянских языках не изменяется по родам, но относится к тому или иному роду. Это — классификационная категория. В то же время имя прилагательное не имеет постоянного родового значения; здесь категория рода нужна именно для образования отдельной формы. Это — словоиз­менительная категория.

Словоизменительные грамматические категории подразделяются на синтаксические и несинтаксические. Первые из них имеют не­посредственное отношение к строению высказывания, вторые такого отношения не имеют. Например, изменение лица или времени глагола, числа или определенности существительного, как правило, не влечет за собой изменений в структуре фразы, ср.: Я куплю книгу — Ты купил книгу — Брат купил книги и т. п.; это — несинтаксические категории. А падеж существительного, залог гла­гола, степени сравнения прилагательных «участвуют» в преобразо-

вании структуры фразы, ср.: Брат купил книгу — Книга куплена братом, Брат высокий — Брат выше отца и т. п.; это — синтаксические категории. В целом классификация грамматических категорий получает такой вид:

Грамматические категории классификационные словоизменительные ^**Л ^\ синтаксические несинтаксические

*0 „

63. Внутренняя структура грамматической категории

Иногда термин «грамматическая категория» применяется также по отношению к таким сущностям, как «мужской род», «единст­венное число», «2-е лицо» и т. п. Очевидно, что в данном случае перед нами — представители «рода вообще», «числа вообще» и т. д., т. е. единицы меньшей степени абстракции. Это отдельные, элементарные грамматические значения, «помноженные» на сово­купность средств их выражения. Поэтому желательно их термино­логически отличать от грамматических категорий. Наиболее удоб­ным для этих единиц представляется название «граммема», введен­ное в научный обиход американским лингвистом К. Л. Пайком и используемое многими современными авторами, в частности А. А. Зализняком, Ю. .С. Масловым, А. В. Бондарко и др.

В грамматических категориях и их граммемной структуре очень ярко проявляется своеобразие языков. Например, привычная для русского или белоруса категория рода вообще не известна целым семьям языков — тюркской, финно-угорской и др. Во многих языках индоевропейской семьи только два рода (мужской и женский или средний и общий). С другой стороны, и три рода, существующие в славянских и других языках, тоже не предел. В частности, категория так называемых именных классов, широко представленная в языках семьи банту (Африка), полностью аналогична роду; она выполняет те же функции: классификационную в одних случаях и словоизменительную — в других. Имена существительные в данных языках подразделяются на полтора-два десятка семантиче­ских классов, таких, как: названия людей, названия животных, названия жидкостей, отдельно — названия больших предметов и названия малых, названия предметов, находящихся внутри других предметов, и названия предметов, находящихся вне других пред-

метов, и т. д. Каждый класс имеет свой формальный показатель — префикс. Согласуясь с представителем такого класса, прилагательное или глагол получает тот же формальный показатель, что и суще­ствительное, ср. в языке суахили: mwana 'сын', chumba 'комната', mwana mwema 'хороший сын', chumba chema 'хорошая комната'. Таким образом, граммемная структура категории рода в разных языках представлена чрезвычайно разнообразно.

Многообразна структура и других грамматических категорий в языках мира. Именно поэтому данные категории (и их представи­тели — граммемы) служат целям типологического сравнения язы­ков. В последние десятилетия возникло специальное направление — лингвистика универсалий, которое занимается систематизацией об­щих для всех языков явлений. Эти явления (универсалии) присущи всем уровням языка, и в частности морфемному и синтаксическому. Примеры универсалий из области грамматики: «Во всех языках есть местоимения»; «В большинстве языков у местоимения есть два числа»; «Во всех языках, в которых есть двойственное число, есть и множественное число»; «В большинстве языков если есть категория падежа, то есть и категория числа» (подробнее см. § 174 — 175 и другие параграфы раздела «Лингвистика универсалий»).

Внутреннее строение грамматической категории, с одной стороны, подчиняется определенным законам логики. Так, граммемы выде­ляются и противопоставляются друг другу на едином основании. С другой стороны, язык и в этом отношении проявляет самостоятель­ность. Если, например, русскому человеку кажется абсолютно ло­гичным различение трех глагольных времен (обозначающих совпа­дение действия с моментом речи, предшествование или следование ему), то для англичанина или француза такое количество выглядит недостаточным. Для поляка есть своя логика в том, чтобы в рамках категории рода противопоставлять существительные с «личномуж-ским» значением всем прочим — ср. последовательное различение форм во множественном числе: Ci dobrzy panowie szli 'эти хорошие господа шли' и Те dobry pani (dzieci) szly 'эти хорошие госпожи (дети) шли' и т. п.

Таким образом, грамматика языка имеет лишь самое общее, опосредованное отношение к законам логики.

64. Грамматическая категория и лексика

Описание грамматического строя языков в значительной мере сводится к представлению внутренней (граммемной) структуры ка­тегорий и их взаимоотношений друг с другом. Существуют ли

какие-либо законы, регламентирующие лексическую базу и условия функционирования грамматической категории?

Прежде всего следует подчеркнуть, что грамматическая категория распространяется на очень широкие и принципиально не закрытые лексические классы. Скажем, категория числа во многих языках охватывает не только существительные и местоимения, но и при­лагательные, глаголы и т. д. Причем этому не мешают единичные исключения из правила — существительные или прилагательные, не имеющие соотносительных форм числа (вроде русских ножницы или беж). Однако сплошь и рядом встречаются ситуации, когда грамматическая категория наталкивается на массированное сопро­тивление лексического материала. Это значит, что сфера действия той или иной категории оказывается суженной не какими-то слу­чайными запретами, а закономерными ограничениями: граммати­ческими же условиями. Например, во многих европейских языках противопоставление действительного и страдательного залогов су­ществует только в рамках переходных глаголов (непереходные гла­голы в своем отношении к залогу однозначны и неизменны). Другой пример: в русском языке выражение рода существительного обяза­тельно до тех пор, пока имя стоит в единственном числе; во множественном числе все родовые различия нейтрализуются, исче­зают (в то время как, скажем, в литовском языке существительные и во множественном числе сохраняют свое родовое значение). Сле­довательно, грамматические категории в языках мира различаются еще и тем, насколько они универсальны в своем воплощении, т. е. насколько последовательно они охватывают лексический материал.

Но в целом системный характер языка требует от грамматической категории максимальной широты в охвате лексики. В соответствии с этим удобно считать, что категория залога в славянских языках распространяется на все глаголы (в том числе и на те, которые не имеют противопоставленных, или парных, залоговых значений и форм), а категория рода объемлет целиком имя существительное во всех его формах. Ограничения же, накладываемые на реализацию грамматического значения, можно относить на счет диалектических противоречий, вероятностной природы языковых явлений, противо­действия лексики и грамматики и т. д., хотя такое объяснение не всегда достаточно. Подчас подобные условия ставят под сомнение сам характер данного значения. Можно ли, к примеру, считать грамматическим значение собирательности у существительных (или однократности у глаголов), если оно действует лишь на весьма ограниченном материале? В таких случаях принято говорить о переходных, лексико-грамматических явлениях. Их существование вполне оправдано диахроническими процессами. В языке постоянно

происходит перегруппировка форм и значений, кристаллизация ка­тегорий вокруг некоторого семантического «стержня», основного, наиболее общего и наиболее обязательного противопоставления, и в ходе этих процессов совершенно неизбежно рождаются и умирают дополнительные, менее регулярные оппозиции. Примером таких оппозиций как раз и могут быть частные двучлены «собиратель­ность — единичность», «парность — непарность», «счетность — несчетность» и т. п., питающие собой основное, центральное про­тивопоставление в сфере грамматической категории числа в сла­вянских языках — противопоставление по признаку расчлененно­сти — нерасчлененности.

Периферийные, лексико-грамматические группировки являются по своей сути словообразовательными. Вот как пишет об этом применительно к той же собирательности Е. Курилович: «Категория множественного числа является словоизменительной, в то время как категория собирательности, когда она существует как самосто­ятельная категория, является словообразовательной. Различие меж­ду ними состоит в том, что множественное число присуще всем словам такой части речи, как существительное, и является неотъ­емлемым признаком его парадигмы, а собирательные имена обра­зуются только от определенных существительных. Существительное в единственном числе и то же существительное во множественном числе — это две (словоизменительные) формы одного и того же слова. Существительное и соответствующее имя собиратель­ное — это два разных слова (базисное слово и производное). Следовательно, морфема множественного числа имеет более общее и абстрактное значение, чем морфема собирательности, на которую больше влияет значение основы» (Курилович 1962: 411—412).

.

¹ Шл>1-') < _ЛТ

65. Грамматические категории и функционально-семантические

категории (ФСК)

Грамматическая категория оказывается по своей природе внут­ренне связанной с различными «смежными» типами значений, их группировками и оппозициями. Это заставляет рассматривать ее как своего рода центр, ядро некоторого более общего семантического поля, объединяющего многообразные (в том- числе и не столь обязательные и регулярные) значения и средства их .выражения. Такие более общие объединения называют понятийными (И. И. Мещанинов) или, по современной терминологии, ф у н к ц и о-н а л ь н о-с емантическими категориями (ФСК).

К примеру, в состав ФСК темпоральности в современном русском языке входят, наряду с грамматической категорией времени (обра­зующей ядро этого поля), также лексические и словообразователь­ные единицы со значением времени (сейчас, завтра, давно, век, ноябрь, ежедневно ...), придаточные предложения соответствующей семантики (Я вернусь, когда растает снег), а также иные средства темпорального соотнесения отражаемых ситуаций, так называемого таксиса, — в частности порядок следования предложений (ср.: Роса долой, коса домой) и т. п. В отношениях, аналогичных отношениям глагольного времени и темпоральности, находятся в славянских языках грамматическая категория вида и ФСК аспектуальности, грамматическая категория лица и ФСК персональное™ и т. д. В последние годы проблема функционально-семантических категорий и их места в грамматике привлекает внимание многих лингвистов (Бондарко 1983 и др.).

66. Некоторые подходы к описанию грамматических категорий

Вопрос о внутренней структуре грамматической категории ма­териализуется в различных возможностях ее описания. Естественно, каждая граммема может быть выделена только в том случае, если она располагает четкими формальными средствами своего выраже­ния. (Сюда включаются и так называемые скрытые категории, проявляющиеся в правилах сочетаемости или субституции слов — о них см.: Уорф 1972: 45—51.) Именно поэтому мы выделяем в русском, белорусском или украинском языке три времени глагола, не больше и не меньше, и к ним сводим все возможные семанти­ческие оттенки, присущие темпоральным формам. Так, в русских примерах Я уже читал эту книгу, Вчера я читал эту книгу и Когда бы я ни читал эту книгу, она оставляет у меня одно и то же впечатление глагол читать везде употреблен в «прошедшем времени», хотя семантика этих форм совершенно различна. С другой стороны, в испанской грамматике говорят о системе восьми гла­гольных времен: пяти прошедших, одного настоящего и двух бу­дущих, ибо каждое из этих времен имеет в испанском языке не только свою семантику, но и свое формальное выражение.

Иногда при уже известном граммемном составе категории воз­никает необходимость его перегруппировать, перестроить каким-то иным образом. В частности, общие системологические веяния, сбли­жение языкознания с точными и прикладными науками и непо­средственное воздействие идей Н. С. Трубецкого и Р. О. Якобсона привели в середине XX в. к широкому распространению в лингви­стике бинарной привативной оппозиции как принципа граммати-

ческого описания. Бинарная привативная оппозиция — это такое противопоставление двух членов, при котором один член обладает ярким семантическим признаком, а второй характеризуется его отсутствием. Например, общее значение страдательного залога — направленность действия на подлежащее; общее значение действи­тельного залога — отсутствие такой направленности. Тогда стра­дательный залог выступает как «сильный», маркированный член оппозиции, а действительный — как «слабый», немаркированный член.

В принципе любую грамматическую категорию, сколь бы ни была сложна ее структура, можно свести к системе бинарных оппозиций (Исаченко 1961; Исаченко 1963). Например, ту же категорию времени в восточнославянских языках можно представить в виде двучлена «прошедшее время — непрошедшее время» (а затем уже в рамках последнего члена выделять следующую оппо­зицию: «будущее время — небудущее время»). Для такого решения могут быть весьма веские основания. В частности, в системе форм русского глагола прошедшее время представлено неличной формой (писал, написал — по происхождению причастия), а непрошедшие времена — личными формами (пишу, напишу, буду писать). В пользу того же объединения будущего времени с настоящим (но, заметим, не будущего с прошедшим и не прошедшего с настоящим) говорит и семантическая «вневременность» форм типа пишу (ср.: Я каждый день пишу по странице), и отсутствие специальных форм настоящего времени у глаголов совершенного вида (Виноградов 1972: 429—430). Наконец, из исторического языкознания известно, что дифференциация настоящего и будущего времени — явление сравнительно позднее; многие древние языки демонстрируют их нерасчлененность. К примеру, в готском языке глагол имел две формы времени: претерит, обозначавший действие в прошлом, и презенс, обозначавший все остальные процессы (Гухман 1968: 153). В то же время для других языков с другой системой времен может оказаться целесообразным выделение оппозиции «настоящее вре­мя — ненастоящее время», ибо там действие актуальное, происхо­дящее на глазах у говорящего, противопоставляется действию не­актуальному, в том числе будущему и прошедшему (Степа­нов Ю. С. 1975 б: 137—138).

Другой пример приложения бинарного принципа к грамматике. Грамматическая категория лица в индоевропейских языках может быть представлена в виде двух оппозиций: а) 1-е лицо — в про­тивопоставлении 2-му и 3-му и б) 1-е и 2-е лица — в противо­поставлении 3-му (Бенвенист 1974: 259—269, 285—291 и др.). Оппозиция первого лица «непервому», подтверждаемая на фоноле-

гическом уровне, уходит корнями в глубокую древность. Она от­ражает важнейшую для первобытного мышления антиномию «я — не я». А оппозиция 1-го и 2-го лиц 3-му, в большинстве языков морфологически очень яркая, означает по своей сути участие или неучастие в речевом акте, что имеет первостепенное значение в свете коммуникативной функции языка. Таким образом, сопостав­ление этих двух оппозиций позволяет глубже познать природу данной грамматической категории и ее внутреннюю структуру.

В целом применение бинарного принципа оказывается полезным именно потому, что позволяет по-новому осветить теоретическую проблематику категории. Вместе с тем не стоит переоценивать возможности этого принципа, а тем более искусственно его наса­ждать. Еще Б. Л. Уорф предостерегал: «Следует скептически отнестись к схеме, предложенной грамматистом, если ей присущ энантиморфизм, т. е. нахождение для каждой категории противоположного члена, представляющего простое отсутствие пер­вого члена» (Уорф 1972: 59). Богатство и разнообразие реальных языковых явлений требует от лингвистики соответствующего мно­гообразия способов описания. ^v

67. Грамматические способы, их классификация

'

Для выражения каждого грамматического значения язык распо­лагает некоторой совокупностью формальных средств. Причем одно и то же грамматическое значение может быть передано разными (функционально тождественными) формами. Это можно продемон­стрировать даже в рамках одной лексемы, ср., например, выражение превосходной степени сравнения от слова добрый в русском язы­ке: добрейший, наидобрейший, добрый-предобрый, самый добрый, до-о-обрый!!! (с соответствующей интонацией) и т. п.

Все многообразие грамматических форм языков сводится к срав­нительно немногочисленным способам выражения грамматического значения (или грам­матическим способам). Основных грамматических • способов девять: это — аффиксация, внутренняя флексия, повторы, сложения, служебные слова, порядок слов, ударение, интонация, супплетивизм (см.: Реформатский 1967: 263 и след.).

Грамматические способы подразделяются на морфоло­гические (выражающие грамматическое значение внутри слова) и неморфологические (выражающие грамматическое значение за пределами слова). Наиболее яркими представителями первой группы являются аффиксация и внутренняя флексия. Кроме того, сюда же относятся повторы, сложения и

ударение. В число неморфологических способов входят служебные слова, порядок слов и интонация. Данное деление имеет большое значение для типологической классификации языков: на нем осно­вано противопоставление языков синтетического и аналитического строя. Как известно, ни чисто аналитических, ни чисто синтети­ческих языков не существует, однако каждому языку свойственно преимущественное использование либо морфологических, либо не­морфологических способов. В этом плане русский, белорусский, польский относятся к языкам синтетического строя, а, скажем, болгарский — к языкам аналитического строя. Естественно, что и в рамках одного типологического класса языки отдают предпочтение тем или иным грамматическим способам. Например, в русском и польском языках грамматический способ ударения играет весьма различную роль: в польском ударение одноместно (оно всегда падает на предпоследний слог), а потому там невозможны противопостав­ления типа рус. ноги — ноги или насыпать — насыпать.

В лингвистической литературе известны и другие попытки систематизации средств выражения грамматического значения. Так, по Л. Блумфилду, для того, чтобы образовать грамматическую форму, надо не только располагать списком морфем данного языка, но и соблюсти определенные правила «аранжировки» формы (иначе говоря, условия ее употребления). К таким условиям Л. Блумфилд относит: 1) порядок следования морфем; 2) модуляцию, или интонацию вместе с ударением; 3) фонетическую модификацию, или чередования фонем в морфеме (т. е. внутреннюю флексию, в нашей терминологии); 4) селекцию, или принципы сочетаемости классов морфем (Блумфилд 1968: 170—173; ср. также: Успенский 1965: 72—74). Очевидно что данные правила аранжировки в основном соответствуют описанной ранее системе из девяти грамматических способов. Да и все другие подобные классификации строятся на одном и том же формальном основании, и все они могут быть использованы при структурно-типологическом описании языков мира.

Однако чем большее количество языков охватывается таким опи­санием, тем неизбежнее становится привлечение иноплановых — семантических — критериев. Дело в том, что грамматические способы служат для передачи не только словоизменительных и классифика­ционных, но и словообразовательных значений. В частности, повторы могут создавать новые формы слова (ср. в русском языке: жадный-жадный, походит-походит и успокоится и т. п.), а могут создавать новые слова (в русском языке: еле-еле, гоголь-моголь, самый-самый и т. п.). И если для повторов или для аффиксации в языках мира достаточно характерна как та, так и другая функция, то некоторые иные грамматические способы «специализируются» в каком-то одном плане.

Так, словосложение обычно используется для образования новых слов (не форм слова!), а интонация выполняет чисто синтаксические функции, обслуживая целое предложение. Впрочем, и здесь не обойтись без оговорок. То же самое словосложение в некоторых

языках характеризуется чрезвычайной активностью и регулярно­стью. В частности, в современном немецком языке сложение основ регулярно передает посессивные (притяжательные) и некоторые иные грамматические отношения, для выражения которых в других языках используются словоизменительные (падежные) флексии, ср. нем. и рус.: Goethe-Museum — Музей Гёте, Charakterzug — черта характера, Stadtmitte — центр города и т. п. Что же касается интонации, то и у нее можно обнаружить, наряду с основной, иные, дополнительные нагрузки. Тот или иной интонационный рисунок может, в частности, выступать в качестве условия семантического переноса. Например, в русских конструкциях типа Ну и гусь! переносное значение последнего слова (синтаксически ограниченное, по В. В. Виноградову) «поддерживается» особой интонацией.

68. Грамматические способы и проблема тождества слова

В целом, если рассматривать грамматические способы как фор­мальный инвентарь грамматических категорий, то они оказываются не вполне равноценными. Одни из них передают грамматическое значение регулярнее («чаще и чище»), чем другие. Это, в свою очередь, связывает рассмотрение грамматических способов с про­блемой тождества слова. Весьма характерен в данном отношении вопрос о супплетивизме. Супплетивизм, т. е. выражение грамматического значения при помощи другой («новой») лексиче­ской морфемы — это «наименее типичный» грамматический способ; он даже не охватывается общим делением на морфологические и неморфологические способы. Действительно, в парах типа рус. че­ловек. — люди, класть — положить, один — первый или франц. je 'я' — те 'меня', bon 'хороший* — meilleur 'лучше' и т. п. мы сталкиваемся с нерасчлененным выражением лексического и грам­матического значений: каждый член такой пары совмещает их в себе. В этом и заключается внутренняя парадоксальность суппле­тивных образований: с одной стороны, перед нами формы одной и той же лексемы, а с другой стороны, они представлены разными лексическими морфемами. В любом случае супплетивизм — арха­ичное и исключительное явление в языках мира, ибо выражение каждого грамматического значения при помощи отдельного корня сделало бы практически невозможным использование языка. «Син­тагматическое удобство, достигаемое за счет нерасчлененного вы­ражения лексического и грамматического значений (сокращение, т. е. упрощение, текста) влечет за собой парадигматическое неу­добство (увеличение числа единиц системы, т. е. усложнение кода). Очевидно, что совместное выражение лексического и грамматиче-

ского значений... увеличило бы в несколько раз и без того огромное количество имеющихся в каждом языковом коде лексических мор­фем...» (Общее языкознание 1972: 213).

На фоне всех остальных грамматических способов супплетивизм выделяется и своей однофункциональностью: обычно говорят о суп­плетивном выражении лишь словоизменительных (но не словооб­разовательных) значений. Это легко объяснимо: в противном случае пришлось бы трактовать как супплетивные и любые лексические пары, связанные более или менее регулярными семантическими отношениями, например, такие, как дядя — тетя, лошадь — жеребенок, лечить — выздоравливать и т. п.; тем самым рамки грамматического способа бескрайно расширились бы.

Отдельную проблему представляет собой отграничение суппле­тивизма от внутренней флексии. И в том и в другом случае грамматическое значение выражается через изменение .фонемного состава корневой морфемы, только при супплетивизме это изменение охватывает корень целиком, а при внутренней флексии фонемное чередование затрагивает лишь часть корня; в целом же материальное тождество морфемы здесь сохраняется. Однако на практике мы сталкиваемся с многообразными примерами вроде рус. чудо — чудеса, идти — пойти, мне — меня, мало — меньше и т. п., которые требуют принять в качестве критерия какой-то минимум корня, остающийся неизменным. И дело здесь, очевидно, не в количественных соответствиях (достаточно ли, скажем, сохра­нения одной фонемы из корня?), а в закономерности качественных преобразований фонем. Например, в паре идти — пойти формально представлены разные корни: ид- и -й-. Но редукция [и] и [и] в современном русском языке вполне закономерна, она подтвержда­ется и другими случаями. А [д] перед [т] столь же регулярно оглушается и сливается в произношении со следующим согласным. Так что пара идти — пойти являет собой вполне нормальный пример внутренней флексии. В то же время, положим, пара мы — нам должна трактоваться как пример супплетивизма, ибо чередо­вание [м] с [н] для русского языка не характерно (а совпадение [м] в мы и в нам уж и вовсе случайно).

Проблема тождества слова возникает также при необходимости разграничить грамматические способы аффиксации и служебных слов. Как аффикс, так и служебное слово семантически несамосто­ятельны, они призваны обслуживать лексические морфемы, и потому не случайно дескриптивисты именуют их вместе взятые «связанными формами» (Блумфилд 1968: 167). В принципе грамматическая мор­фема и служебное слово могут быть употреблены самостоятельно, но лишь в метаязыковой функции (например, в лекции по языко-

знанию), либо же в значении лексической морфемы (к примеру, один из рассказов Виктора Драгунского называется «Бы»). Как правило же, аффикс и служебное слово семантически сливаются с корневой морфемой, и не удивительно, что аналитическая форма одного языка переводится на другой язык синтетической формой; ср.: белор. я б хацеу, ён бы прыйшоу и нем. ich mbchte, er kame или рус. с кондуктором, без кондуктора и эстонск. konduktoriga, konduktorita.

Таким образом, с функциональной точки зрения аффикс и слу­жебное слово тождественны. Различие между ними проводится обыч­но на основании нескольких формальных критериев, взятых в ком­плексе. А именно: грамматическим морфемам в принципе свойст­венна неизменяемость, неподвижность и контактность по отношению к «обслуживаемой» лексической морфеме. Служебные же слова проявляют свою относительную самостоятельность в прямо проти­воположных характеристиках. Они могут иметь свои формы сло­воизменения (например, вспомогательные глаголы спрягаются), не обладают фиксированным местоположением по отношению к зна­менательному слову и могут свободно отделяться от этого слова другими словами. Однако на практике мы сталкиваемся с чрезвы­чайно многообразными языковыми фактами, которые стирают рез­кую грань между служебными словами и аффиксами. Таковы, в частности, отделяемые приставки у глаголов в немецком языке (ср.: stehen 'стоять', aufstehen 'вставать', но Stehen Sie bitte auf! 'Встань­те, пожалуйста!'), постпозитивный артикль в болгарском языке (ср.: песен 'песня', песента 'эта песня', новата песен 'эта новая песня', твоята нова песен 'эта твоя новая песня' и т. д.), личные пока­затели причастных глагольных форм в польском (ср.: pisalismy 'мы писали', pisalibysmy или bysmy pisali 'мы бы писали') и т. д. Подобные факты еще раз свидетельствуют о том, что существуют более типичные служебные слова и менее типичные; то же самое можно сказать об аффиксах. Отнесение же конкретного языкового факта к тому или иному разряду закрепляется письмом (правилами орфографии) и лингвистической традицией.

69. Части речи — грамматические классы слов

Слова организуются в систему посредством многочисленных и многообразных отношений. Так, любой носитель русского языка ощущает семантическую общность слов красивый, красиво, красота, красоваться и т. п. Однако те же самые слова противопоставляются друг другу по иным своим характеристикам, и прежде всего по поведению в речи, в предложении. Это значит, что лексемы кра-

сивый, красиво, красота, красоваться выступают как представители разных грамматических классов слов, или разных частей речи. ^

Истоки учения о частях речи восходят к грамматическим воз­зрениям мыслителей Древней Индии, Греции и Рима. В частности, представители александрийской филологической школы (Аристарх, Дионисий и др.) уже различали восемь частей речи: имя, глагол, причастие, наречие, артикль, местоимение, предлог, союз. Совре­менная лингвистическая наука во многом опирается на античную традицию; в различных европейских языках выделяются те же глаголы и наречия, существительные и прилагательные, местоиме­ния и служебные слова. Но дело здесь не только в силе традиции: сходны в данном отношении сами языки. Вместе с тем не подлежит сомнению, что в типологически далеких языках система частей речи может значительно различаться. Например, привычное для славянских языков противопоставление глагола и прилагательного не существует в китайском языке: там этим двум классам слов соответствует единая часть речи — предикатив. В некоторых языках (например, в индейском языке йума) достаточно строго вычленяются вообще только две части речи: имя и глагол. Тем не менее, само распределение слов по грамматическим классам составляет необхо­димую и объективную характеристику любой языковой системы.

Единство части речи как лексико-грамматического класса про­является в двух планах: парадигматическом и синтагматическом. Первое означает, что в составе высказывания слова одной части речи способны замещать друг друга (т. е. выступать в одной и той же синтаксической позиции). На­пример, в немецком предложении Der Knabe fahrt heute nach Rostock 'Мальчик едет сегодня в Росток' вместо слова der Knabe может быть употреблено die Gruppe, der Dichter, das Schiff и т. п., что характеризует перечисленные слова как принадлежащие к од­ному грамматическому разряду. Единство части речи в синтагма­тическом плане означает, что представители данного лексико-грам­матического класса обладают одинаковой сочетаемостью с другими классами. Так, существительные der Knabe, die Gruppe, der Dichter, das Schiff могут сочетаться с представителями класса глаголов (fahren, bleiben, stehen и т. п.), могут определяться прилагательными (klein, deutsch и т. п.), но зато не сочетаются с наречиями и т. д.

Синтагматическое и парадигматическое единство части речи обес­печивается сочетанием нескольких взаимо­обусловленных признаков. Эти признаки и служат основанием для распределения слов по частям речи. Назовем их условно так: а) понятийный; б) синтаксический; в) морфологи-

ческий. В соответствии с этим подразделением содержание, допу­стим, части речи «имя существительное» в современном русском языке должно быть определено следующим образом:

а) это слова, общее значение которых сводится к понятию пред­ метности («субстанциональности»); такому определению не проти­ воречит в общем и семантика слов типа бег или красота;

б) это слова, для которых в предложении наиболее типична роль подлежащего или дополнения;

в) это слова, которые обладают формами и значениями грам­ матических категорий рода, числа, падежа, одушевленности и при этом образуются по определенным, специфическим словообразова­ тельным моделям.

Научная классификация частей речи производится по совокуп­ности всех этих трех признаков, но в зависимости от того, какой из них принимается за исходный, основополагающий, классифика­ция получает ту или иную «окраску». Так, в истории русского языкознания концепция частей речи, которую разделяли Ф. Ф. Фортунатов и его ученики, может быть охарактеризована как пре­имущественно морфологическая, а для А. А. Шахматова важней­шими критериями в классификации частей речи были представления (т. е. понятия!) о субстанциях, качествах-свойствах, действиях-со­стояниях и отношениях. В трудах А. А. Потебни, И. И. Мещанинова и других языковедов разрабатывалась синтаксическая концепция. Например, по определению И. И. Мещанинова, части речи «пред­ставляют собою лексическую группировку, характеризуемую соот­ветствующими синтаксическими свойствами», хотя ученый призна­вал, что «требуется также и наличие определенных формальных признаков, по которым можно было бы судить о той основной синтаксической функции, которую данная группировка слов выпол­няет в строе предложения» (Мещанинов 1945: 11, 16—17).

Действительно, с точки зрения происхождения и развития языка важнейшим основанием для классификации частей речи следует признать их синтаксическую роль. Части речи отражают и закреп­ляют основную, типичную синтаксическую функцию слова (т. е. его синтагматическую характеристику); они и сложились в резуль­тате постоянного выступления какой-то группы слов в роли одного и того же члена предложения. Однако затем части речи перерастают свою синтаксическую основу: представители одного лексико-грам-матического класса могут выполнять, наряду с типовой, и иные синтаксические функции. Это говорит о том, что части речи фор­мируются как преимущественно парадигматические классы, остав­ляя за членами предложения преимущественно синтагматическое основание. Если свести все возможные синтаксические роли слов

к максимально общим классам, таким, как релятивность (служеб-ность), номинативность (предметность), атрибутивность, обстоятель-ственность, сказуемость и модальность, то каждая часть речи будет характеризоваться определенным набором функциональных призна­ков. Местоимения содержат значения релятивности, номинативности и атрибутивности; существительные — номинативности, атрибутив­ности и обстоятельственности; прилагательные — атрибутивности, обстоятельственности и сказуемости; наречия — обстоятельствен­ности, сказуемости и модальности; глаголы — сказуемости, модаль­ности и релятивности; частицы речи — модальности, релятивности и номинативности (Рождественский 1969: 134—136). Такая клас­сификация, при некоторой ее условности, хорошо обобщает развитие вторичных синтаксических функций у слова, ср. русские примеры типа берегите здоровье, служба здоровья, читай на здоровье и т.д. Известно, что внутренняя разнородность грамматической характе­ристики слова может привести к его расщеплению, дивергенции; в подобных случаях говорят о субстантивации, адъективации и других языковых процессах. Но в принципе, подытожим, парадигматиче­ская цельность части речи не отрицает некоторой ее множествен­ности, дисперсности в синтагматическом плане.