Н.Б. МЕЧКОВСКАЯ

Б.Ю. НОРМАН

Б.А. ПЛОТНИКОВ

А.Е. СУПРУН

Общее языкознание Структура языка Типология языков и лингвистика универсалий

СТРУКТУРА ЯЗЫКА

ПЛАН СОДЕРЖАНИЯ И ПЛАН ВЫРАЖЕНИЯ ЯЗЫКОВОГО ЗНАКА

1. Две стороны языкового знака

Основное свойство знака — обозначать нечто. Этим свойством определяется двусторонность знака: с одной стороны, знак обозна­чает, с другой стороны, он обозначает нечто. Тот материальный объект (или событие), который используется в качестве представи­теля другого объекта, есть означающая сторона знака, план выражения, а то, что обозначается знаком, — означаемая сторона знака, план содержания. План выражения языкового знака называют экспонентом.

В сознании пользующихся данной знаковой системой план со­держания и план выражения (экспонент) знака связаны между собой. Для того, чтобы пользоваться знаком, недостаточно знать экспонент, недостаточно и знания того, что он что-то обозначает, нужно знать, что именно обозначено данным экспонентом, каков план содержания знака. Это ярко видно в случае «узелков на память». Найдя экспонент знака — узелок на платочке — и зная, что он что-то обозначает, для того чтобы воспользоваться инфор­мацией, переданной (или зафиксированной) при помощи такого знака с переменным содержанием, необходимо вспомнить, что же именно он обозначает.

Концепция двусторонности знака не является общепринятой, хотя она и распро­странена наиболее широко. Согласно концепции односторонности знака, «то, что обозначается знаком, находится вне его... Означаемое состоит из мыслительного содержания, приписываемого знаку, и может состоять также из класса реальных предметов, которые знаком обозначаются. Включение в знак всего того, что входит в понятие «обозначаемое», заставляет нас говорить уже не о знаке, а о знаковой ситуации... Значение знака есть именно то, что обозначается или выражается с помощью знака. Красный свет (знак) светофора обозначает идею запрета, но сама эта идея в состав этого знака не входит» (Солнцев 1977: 113). Принимаемая в этой книге концепция двусторонности знака предполагает, что знак социально обусловлен, а потому для того, чтобы красный свет стал знаком, знак, экспонентом которого является красный свет, должен включать в себя и идею запрета движения; разумеется,

эта идея входит не в цвет или свет как таковые, но в их знаковое использование, причем лишь в том коллективе, который использует этот знак (эту знаковую систему).

Отношения означаемого и означающего, плана содержания и пла­на выражения, могут быть подведены под философские категории содержания и формы. Означаемое может рассматриваться как содер­жание, а означающее — как форма языкового знака. Однако соот­ношением означаемого и означающего не исчерпывается применение к языку категорий формы и содержания. Так, можно говорить о языке как форме по отношению к сознанию; грамматические харак­теристики могут рассматриваться как формы по отношению к лек­семам при их включении в текст и т. п. План содержания языкового знака — действительно его содержание, план выражения языкового знака — действительно его форма, но понятия содержания и формы языковых явлений могут получать и другие трактовки.

Процесс языкового общения происходит путем передачи и приема сообщений его участниками. Сообщения строятся из высказываний, которые обладают планом содержания и планом выражения, но не воспроизводятся в обычной речи, а производятся заново. Сути дела не меняет соотносимость высказывания с грамматической воспро­изводимой единицей — предложением, поскольку в высказывании происходит наполнение грамматической модели предложения ха­рактерным именно для данного высказывания лексическим мате­риалом, а также то, что подчас высказывания состоят из наборов формул, например формул вежливости, так как конкретный набор осуществляется применительно именно к данному высказыванию.

Высказывание членится на двусторонние воспроизводимые еди­ницы — морфемы, слова, фраземы. Эти единицы хранятся в памяти носителей языка со своими двумя сторонами: планом содержания и планом выражения (в том числе и представленными несколькими вариантами). Особое место среди единиц языка занимает предло­жение — грамматическая модель, имеющая определенное, хотя и весьма общее, содержание, а также определенное выражение (со­стоящее в закрепленном в той или иной мере следовании морфем). Именно эти единицы и целесообразно считать языковыми знаками. Членение высказывания, т. е. минимально возможного-текста, ведет также к выявлению односторонних языковых явлений плана выра­жения — звука, слога, фонемы, и единиц плана содержания — семантических множителей (семантических дифференциальных при­знаков, сем), граммем.

В языковую знаковую систему входят единицы разных типов.

С л о в о, наиболее типичный языковой знак, представляет собой единицу наименования: слова называют различные предметы, действия, признаки. Обладая определенной самостоятельностью, сло­во в общем понятно и взятое само по себе, вне окружения. При

употреблении слово реализует дополнительные существенные от­тенки значения. Будучи самостоятельной единицей, слово может входить в различные высказывания, причем оно изменяет некоторые свои переменные грамматические признаки.

Граммема — элементарная грамматическая единица плана содержания, находящая то или иное выражение либо в рамках слова, либо в его сочетаниях с другими словами, в формах других слов (в словоформе водой граммема творительного падежа единст­венного числа; выражена внутри слова, а в случае черным кофе та же граммема слова кофе выражена формой другого слова, сочета­емого с данным).

Морфема — это значимая часть слова, соответствующая либо основному (корневому) его элементу, либо деривационным (словообразовательным) элементам, либо граммеме, выраженной внутри слова. Морфема — самая маленькая языковая единица, обладающая своим значением (лексическим, словообразовательным, грамматическим) и находящая выражение как часть слова (а иногда как слово).

Фразема — соединение нескольких слов, которое вос­производится, а не создается заново в силу его устойчивости, а также нередко — вследствие идиоматичности, т. е. невыводимости значения целого из значений составляющих его единиц; таковы, например, фраземы белый гриб, льет как из ведра и т. п., представ­ляющие собой хотя и сложные, но все же единые языковые знаки.

Наличие в языковой системе знаков разных типов — морфем, слов, фразем, предложений, причем таких, что знаки одного типа могут включать знаки другого типа (фраземы могут включать знаки других типов; слова составляются из морфем; морфема, с одной стороны, может служить одним из способов реализации той или иной граммемы, а с другой стороны, может одновременно передавать несколько граммем), а также наличие в любой синхронно взятой языковой системе явлений, объяснимых лишь при обращении к диахронии, ведет не только к сложности знаковой языковой системы, но и к сложным отношениям планов содержания и планов выражения языковых единиц, высказываний и языка в целом.

2. Аспекты плана содержания языкового знака

План содержания языкового знака складывается из ряда компо­нентов и, кроме того, может рассматриваться в разных аспектах.

Наличие различных компонентов в содержательной стороне знака понимал еще создатель семиотики Ч. Пирс. По Пирсу, в знаке выделялись такие компоненты, как синтактика (отношение знака

к другим знакам), семантика (отношение знака к значению) и прагматика (отношение знака к использованию его людьми). В основном такая трехчленная классификация сохранилась до нашего времени. В одной из ее интерпретаций синтактика, семантика и прагматика — это уровни абстрагирования содержания знака; при этом синтактика — высший уровень (Черри 1972:257). Современные исследователи предложили добавить к этим трем компонентам еще четвертый (Клаус 1967:13—17). Г. Клаус назвал их аспектами знака. При этом, однако, введя понятие сигматики как отношения к объекту, а семантику считая отражением объекта, Клаус не различал в синтактике отношений между знаками в системе и тексте. Поскольку такие различия необходимы, здесь предлагается следующая характеристика аспектов плана содержания языкового знака (Методы изучения лексики 1975:14):

1. отношение знаков к отражаемой действительности (сигмати- ка);

2. отношение знаков к носителям языка (прагматика);

3. отношение знаков к другим знакам в тексте (синтактика);

4. отношение знаков к другим знакам в системе (семантика).

Отношения сигматические и прагматические являются отноше­ниями языковых знаков к неязыковым объектам, т. е. нелингви­стическими отношениями. Напротив, синтактика и семантика — отношения между языковыми знаками — лингвистические отноше­ния. Семантика и сигматика не зависят от конкретного употреб­ления, использования языковых знаков, это парадигматические от­ношения; напротив, прагматика и синтактика проявляются в про­цессе использования языка, построения и дешифровки текстов, это — синтагматические отношения.

Синтактика — это черты, правила, характеризующие сочетаемость знаков между собой при производстве текстов. Те особенности содержания знаков, которые отмечаются в процессе взаимодействия знаков в тексте и его фрагментах, должны рас­сматриваться в этом аспекте. Так, очевидно, что сочетаниям жена друга и друг жены отвечают различные явления действительности, определяемые разным распределением знаков родительного падежа в этих словосочетаниях; очевидно и то, что второе сочетание вслед­ствие возникающих из-за возможности актуализации у слова друг оттенка значения 'возлюбленный, любовник* приобретает особый экспрессивный оттенок. Именно в тексте происходит актуализация, т. е. превращение в активное, действующее потенциального значения или оттенка значения слова. Поэтому синтактический аспект чрез­вычайно существен для изучения использования знака в тексте.

Под семантикой в данном случае понимается место знака в системе. Ясно, что существенные черты содержания знака

определяются содержанием других составляющих систему знаков, взаимодействием знаков в системе. Так, содержание морфемы грам­матического характера сплошь и рядом определяется именно ее местом в парадигме словоизменения данного типа. Содержание синонимов, соотносящихся с одним и тем же явлением действи­тельности, также в значительной мере определяется местом в си­стеме. «Господин», «пан» и «мистер» по сути дела обладают оди­наковым соотнесением с действительностью, но первое входит в русскую нейтральную лексику, второе — в польско-чешскую серию экзотических слов, а третье — в англо-американскую серию экзо­тической лексики, что и накладывает отпечаток на их содержание и употребление, которое определяется местом этих слов в разных фрагментах русской лексической системы.

Отношение между знаком и отражением в сознании явления действительности, обозначаемого знаком, составляет особый аспект плана содержания — сигматику. Иногда говорят, что языковой знак обозначает непосредственно некоторый объект (не­который признак). Но это возможно только через отражение объекта или признака в сознании. Языковой знак обозначает не предмет «табурет», а некоторое наше представление, образ табурета в нашем сознании. Лишь пройдя через отражение в сознании, объект или признак может быть обозначен словом. Для объектов, которые не отражены в нашем сознании, нет и не может быть слов. И напротив, вполне возможны и реально известны слова для не существующих реально, но в том или ином виде закрепленных в нашем сознании «объектов» (русалка, теплород). Поэтому имеет смысл говорить о том, что языковые знаки соответствуют реальным объектам через образы.

Различные языковые знаки в различной мере соответствуют отражениям действительности в нашем сознании. Конечно, если говорить о лексических знаках, то, как правило, они отвечают тем или иным отражениям в сознании реальных объектов. Но если поставить вопрос о грамматических знаках, то он оказывается далеко не столь простым. Например, категория числа имени суще­ствительного в русском, белорусском, других славянских языках отражает некоторую реальность, представление о «расчлененном множестве». Труднее оказывается дело с определением той реаль­ности, которая отражена в сознании и стоит, скажем, за грамма­тическим родом. Лишь часть слов мужского и женского рода соот­носится с отражениями в сознании существ мужского и женского пола. Но едва ли можно найти сколько-нибудь серьезные соотнесения с женским полом для многочисленных существительных женского рода на -ость (женственность, жестокость, низость, велеречи­вость, красивость, трудность...). И совсем уж бессмысленно было бы искать какое-то отражение действительности в употреблении

родовых форм прилагательных. Здесь — чисто синтаксические от­ношения, определенное место в системе (семантика), но нет соот­ношения с действительностью в ее отражении. Таким образом, сигматический аспект характеризуется различной степенью конк­ретности отражения явлений действительности, соотносимых с язы­ковым знаком.

В сигматическом аспекте отмечаются некоторые количественные несоответствия между языковыми знаками и отражениями объектов действительности (Верещагин 1967). Одному знаку может отвечать несколько отражений (в том числе понятий), что свидетельствует об омонимии, многозначности знака. Например, слово топить озна­чает 'жечь дрова, уголь, другое топливо в печи, камине и т. п.', а также 'обогревать помещение, сжигая топливо в печи, плите и т. п.'; этим значениям соответствуют и различия в син-тактике: топить печь и топить комнату; третий оттенок значения «исполнять работу истопника» соответствует непереходному упот­реблению глагола. Но возможна и обратная картина, когда одному отражению действительности, в том числе понятию, соответствует несколько знаков, что характерно для синонимии (равнозначности) языковых знаков, которые при этом могут различаться не только планом выражения, но и другими аспектами плана содержания. Так, выражение определительных отношений равнозначно может производиться причастными оборотами и придаточными определи­тельными, которые довольно сильно различаются между собой. Для слова можно отметить и то, что равнозначное ему слово имеет свое место в системе (слова бегемот и гиппопотам различаются час­тотной характеристикой), обладает особенностями в сочетаемости (ср.: лингвистика текста, но невозможно «языкознание текста»), а иногда и в грамматической принадлежности (ср. спасибо и бла­годарю).

Четвертый аспект плана содержания — прагматика. Языковые знаки используются в общении между людьми. Исполь­зование знака человеком не может не накладывать определенный отпечаток на его содержательную сторону. Содержание местоимения я, конечно же, зависит от того, кто его употребил. В существующей у нас довольно сложной системе обращений на ты и на вы, по имени и по его сокращенно-уменьшительной форме, по имени-от­честву, по фамилии, по. отчеству, через «тетя» и «дядя» (дядя Миша) и просто через дядя, тетя, бабушка, дедушка, отец и т. п. многое определяется прагматикой, сложившейся практикой отношения носителей языка к знакам: одно и то же имя в комби­нации с ты в одном случае будет звучать по-товарищески фамиль­ярно, в другом, в соединении с тетя и дядя, по-родственному

уважительно, в третьем — в соединении с вы — доверительно по отношению к младшему и т. п. Фраза Матч закончился со счетом три—один будет по-разному звучать для разных болельщиков: для болельщиков хозяев поля она свидетельствует о победе, для бо­лельщиков противной стороны — о поражении любимой команды. Между тем синтаксически и семантически фраза одна и та же; прагматика же, то, кто отправитель и кто получатель сообщения, меняет фактически содержание сообщения. Прагматика определяет также возможности полного или краткого изложения сообщения, например, в телеграмме или в письме, в статье или в ее реферате, которые зависят от подготовленности слушающего (читающего) к восприятию сообщения. С прагматикой связано и понятие пре­суппозиции — предрасположенности к пониманию сообщения, наличия так называемых фоновых знаний, изучаемых, в частности, в лингвострановедении (Верещагин, Костомаров 1976). «Прагматические свойства любого сообщения зависят от прошлого опыта отправителя или получателя, от их нынешнего положения, от состояния их мыслей и от всех других обстоятельств, имеющих отношение к ним, как индивидам» (Черри 1972:260).

Пе только указанные аспекты плана содержания, но и другие факторы, в частности сложность самого обозначаемого, дают воз­можность в повседневном общении или в процессе научного анализа выделить некоторые компоненты значения, которые составляют в совокупности пучок, определяющий значение слова, фразеологизма, грамматического явления. Так, кузен — это лицо мужского пола, один из родителей которого является братом/сестрой одного из родителей данного лица. План содержания в знаке обязательно соотносится с тем или иным планом выражения.

3. Основные формы плана выражения языкового знака

•

Основным, типичным планом выражения естественного челове­ческого языка была и остается звуковая система. Параллельной ей стала во многих письменных языках графическая система. Имеются и еще некоторые вторичные системы сигнализации, соотносимые со звуковой речью, а точнее — с ее письменным воплощением. Это, например, азбука Морзе (в ее акустическом и оптическом воплощениях), сигнальные флажки, система письма для слепых с выпуклыми точками, разработанная Брайлем, система ручной аз­буки для глухонемых.

Письменность возникла из рисунков. Письмо имело рисуночный характер, было пиктографическим. Пиктография не соотносилась прямо с языком, это было самостоятельное средство общения, па-

раллельно с языком способное передавать определенную информа­цию. В дальнейшем произошла специализация: изобразительное искусство получило развитие как особая система, а письменность как средство передачи логической информации стала сближаться с языком — наиболее универсальным средством человеческого обще­ния. Важным шагом в этом направлении стало возникновение иеро­глифического принципа передачи словесных знаков. Иероглиф ста­новится параллельным звуковой оболочке слова планом выражения единого плана содержания. Примером иероглифов, широко исполь­зуемых во всех современных письменностях, являются цифры. Циф­ра непосредственно, независимо от звуковой оболочки слова соот­носится с планом содержания; вместе с тем цифра соответствует слову (значение «5» передается звуковым комплексом [п'ат'], ко­торый может быть передан на письме в виде письменного слова пять, а также параллельно с этим — цифрой 5). Языки с иеро­глифическими письменностями, такие, как китайский, имели, таким образом, письменную систему как параллельный звуковой системе план выражения для слов.

Дальнейшее развитие письма, переход к слоговому и буквенному письму, усилило связь графики с языком. Звуковое письмо появилось по сути не как особый план выражения для языковых знаков, а как план выражения для звуковой (фонематической) системы языка. Фонема оказывается, таким образом, планом содержания буквы. Но распространение письменности, появление и распространение типов текстов, существующих только в письменном виде, ведет к повторной автономизации письма. Оно вновь становится планом выражения языковых знаков, а не только их плана выражения. Такие азбуки, как азбука Морзе, азбука Брайля, флажковая азбука, являются планом выражения для письма (показательно в этом отношении наличие в азбуках Морзе и Брайля эквивалентов не только для букв, но и для цифр), т. е. планом выражения третьей степени (а буквы — экспоненты по отношению к фонемам — оказываются означаемыми для знаков этих третичных систем).

Ручная азбука глухонемых — искусственное изобретение, также соответствующее письменной азбуке. Но у ее истоков — жесты и мимика, которые могли служить особым средством общения, па­раллельным с речью звуковой. Элементы мимико-жестовой речи включаются в беседу глухонемых вместе с искусственными знаками, соответствующими буквам. Стенография, в общем и целом соотно­симая у европейцев с буквенным письмом, включает значительное число иероглифов, а потому ее знаковая природа оказывается также довольно сложной: это и знаки букв и знаки слов (а также выра­жений). Эти примеры показывают неоднозначность и сложность различных способов выражения языковых явлений не только в

истории, но и в современности, если только учесть различные бытующие в письме средства передачи информации.

Сложность соотношения плана содержания и плана выражения проявляется не только в том, что вторичные и третичные системы выражения превращают выражение более высокого порядка в со­держание более низкого порядка, но и в том, что языковые знаки могут состоять из других знаков. Так, например, слово может состоять из нескольких морфем: в слове языкознание легко выде­ляются морфемы язык-, зна-, -ни]-. Соотношение этих морфем и содержания слова может быть представлено так, что морфемы выражают это содержание. Более того, то же значение, как известно, может быть выражено и иными наборами морфем (ср. языковедение и лингвистика). Значит, морфемы могут рассматриваться в опре­деленном смысле как план выражения по отношению к слову. Это относится и к фраземам: фразема состоит из слов, которые и могут рассматриваться как план выражения ее содержания. Такая трак­товка знаков, составляющих другие знаки, не является общепри­нятой, но несомненно, что сам факт комплексности знаков вносит определенные сложности в установление соотношений плана выра­жения и плана содержания языкового знака. Сложность эта тем более существенна, что она связана с важными понятиями моти­вированности и/или произвольности языкового знака.

4. Вопрос о мотивированности языкового знака

Проблема мотивированности языкового знака может решаться с разных сторон. План содержания языкового знака, конечно, моти­вируется так или иначе отражаемой в нем действительностью. Эта мотивация находит выражение в мотивации сложного знака вхо­дящими в него другими знаками. Так, слово мотивируется состав­ляющими его морфемами, фразеологизм — составляющими его словами и граммемами.

Например, при появлении железных дорог возникла необходи­мость в наименованиях ряда железнодорожных объектов. Довольно долго имелись колебания в выборе названия для железнодорожного состава, поезда. В русском языке встречались наименования цепь, обоз, линия, связь, конвой, цепь экипажей, линия экипажей. Не­трудно увидеть, как производилась мотивация названия, исходившая от старого, известного к новому. Поскольку появились железные дороги в Англии (в 1825 г.), естественно, что английский термин был существенным для выбора мотивации и в других языках. А в английском языке поезд стали называть словом train, которое обоз­начало процессию, кортеж, свиту, шлейф. Это слово мотивировалось глаголом to train 'тянуть, влечь'. Надо заметить, что во француз-

ском языке уже в конце XVIII в. слово использовалось для обоз­начения кортежа экипажей. В ряде славянских языков для обоз­начения поезда закрепились существительные, мотивированные гла­голом тянуть с корнем тяг-: серболу жидкие cah, S£g, бел op. цягшк, польск. poci^g, укр. потяг; в южных славянских языках, а также в чешском и словацком стало использоваться слово vlak, влак, мотивированное глаголом влечь, влачить, волочить. В русском же языке было использовано слово поезд, употреблявшееся ранее для обозначения процессий экипажей в выражениях типа свадебный поезд, связанное с понятием совместной поездки; мотивация этого слова и до сих пор ярко определяется глаголом ездить, корень которого и представлен в слове поезд. Таким образом, с одной стороны, даже одинаковая смысловая мотивация может найти раз­личное языковое выражение (ср. белор. цягшк, болг. влак и т. д.), а с другой стороны, для одного и того же явления могут быть выбраны обозначения с разной мотивацией.

Мотивация способствует организации хранения системы знаков в памяти, поскольку тем или иным способом упорядочивает их. Именно поэтому носители языка и ищут реальные или воображаемые мотивы наименования, чтобы связать данное наименование с дру­гими. Типичны в этом отношении знаменитые поиски лошадиной фамилии в рассказе А. П. Чехова. Фамилия акцизного Якова Ва-сильича, врачующего зубы заговором, мотивировалась у Ивана Евсеича, приказчика отставного генерал-майора Булдеева, чем-то лошадиным. Но перебор «лошадиных фамилий» — Кобылий, Же­ребцов, Кобылицын, Кобылятников, Лошадинин, Лошаков, Жереб-кин, Лошадкин, Кобылкин, Лошадинский, Лошадевич, Копытин, Уздечкин, Тройкин, Конявский, Буланов, Чересседельников, Засу-понин и т. п. — ничего не давал, пока — когда уже не нужно было (зуб был вырван) — приказчик не вспомнил: Овсов! Вообра­жаем ость мотивации, характерная вообще для антропонимов (кроме прозвищ), и явилась причиной трудности припоминания нужного имени. Реальность мотивации (по крайней мере в сознании гово­рящего) помогает вспомнить нужный словесный знак. Этим и объ­ясняются «народноэтимологические» поиски мотивированности язы­кового знака. Быть может, именно этим объяснима и привлека­тельность незаимствованных названий, которые, как правило, более мотивированы, чем иноязычные по происхождению.

Надо сказать, что мотивированность слов может достигаться не только за счет морфемного состава, но и за счет переносного в своей основе использования уже существующих слов. Так, значение слова спутник 'небесное тело' мотивировалось тем, что это тело, как и человек, именуемый спутником, движется вместе с некоторым другим объектом. Слово перо применительно к металлическому

орудию письма мотивировалось тем, что оно использовалось в той же функции, что и перо естественного происхождения, птичье, приготовленное для тех же целей. Семантическая и морфологическая мотивации сплошь и рядом осуществляются одновременно, хотя и не всегда совпадают; в таких случаях, как ручка 'часть двери' или 'прибор для письма', трудно сказать, чего больше — морфо­логической или собственно семантической мотивации, хотя право­мерно и различение этих видов мотивации (Новое в лингвистике, вып. 5, 1970:255).

Мотивированность языковых знаков, в частности слов, следует рассматривать в ключе системного подхода, как один из элементов, обеспечивающих системность, а следовательно, и надежность фун­кционирования наиболее сложной части языка — лексики. Вместе с тем мотивированность, характерная для языкового знака в силу названных причин, охватывает прежде всего взаимодействие знаков разных типов, но менее применима к языковым единицам, состав­ляющим план выражения знака. Именно поэтому нередко подчер­кивают не мотивированность, а произвольность, условность знака.

В этом случае речь идет не столько о мотивированности знака, сколько о связи звучания и значения слова. Если признавать знак односторонней сущностью, не обладающей содержанием, можно, конечно, говорить о произвольности знака, как это утверждал Ф. де Соссюр, но если учитывать его тезис о том, что в языке «нельзя отделить ни мысль от звука, ни звук от мысли» (Соссюр 1977: 145, 146), то точнее говорить не о произвольности знака, а о произвольности связи между двумя сторонами знака.

5. Проблема взаимообусловленности плана содержания и плана выражения

При рассмотрении связи значения и звучания, как правило, говорят об обусловленности звучания значением, о направленности связи от значения к звучанию. В большинстве случаев такая связь в современном словаре не обнаруживается, а потому может рас­сматриваться как произвольная. Обусловленность значения звуча­нием в принципе тоже возможна, но это явление присуще не столько подлинно языковым знакам, сколько так называемым ква­зисловам, используемым в психологических и психолингвистических опытах, когда испытуемые приписывают не закрепленным в данном языке звуковым (буквенным) комплексам то или иное значение, руководствуясь подчас соображениями оценки звучания квазислова.

Разумеется, в языках мира встречаются звукоподражательные слова. Так, название кукушка во многих языках мира явно обус-

ловлено тем криком, который издает птица. Правда, и в таких случаях необходимо учитывать, во-первых, что отражение в зву­чании черт обозначаемого явления не обязательно (древнерусское зегзица, современное белорусское зязюля, названия той же птицы, не включают в себя звукоподражательного элемента) и, во-вторых, что природные звуки проходят через фильтр нашего слуха, при­ученный к звукам человеческой речи, а потому мы приписываем природным звукам то звучание, которое напоминает нам известное (название той же кукушки в разных языках включает и глухой [к], и звонкий [г], и гласный [у], и гласный [о]).

Даже если учитывать, что звукоподражательные слова могли сыграть существенную роль в дальнейшем развитии словаря через словопроизводство, на что указывалось на примере семитских корней и флексий, надо иметь в виду, что первичная мотивированность ряда языковых знаков в дальнейшем могла не сохраниться. Так, вероятно, русское (старославянского происхождения) слово глагол или украинское прапор 'знамя' восходят к повторенным звукопод­ражательным корням *gol- и *рог-. Однако современные носители этих языков совершенно не осознают звукоподражательного харак­тера этих слов, а следовательно, в этих словах связь звучания со значением не мотивирована.

Одним из аспектов проблемы мотивированности языковых знаков вообще, а в частности мотивированности связи звучания и значения, является так называемый звуковой символизм. Уже древнегреческие философы спорили о том, даны ли названия вещам «по природе» (<pv<rci)_t т. е. на основании отражения в звуках природных свойств явлений, или же «по соглашению» (иесгес), т. е. условно, без необходимой связи звучания и значения. Этот спор отражен, в частности, в диалоге Платона «Кратил» (Античные теории... 1936: 36—57). Сначала Платон высказывает устами Кратила утверждение, что «у всего существующего есть правильное имя, врожденное от природы», но затем демонстрирует несовершенство уподобления звукового состава слов их значению, в ряде случаев невозможность такого уподобления, а потому и приходит к мысли о том, что имена — результат «договора». Аристотель в трактате «Об истол­ковании» четко занял такую же позицию. «Слова, выраженные звуками, — писал он, — суть символы представлений в душе, а письмена — символы слов». И далее: «Имя есть звук с условным значением... От природы нет имен; они получают условное значение, когда становятся символом» (Античные теории... 1936: 60). Аристо­тель понимал, что отдельные морфемы «имеют желание» означать, но подчеркивал, что значение формируется лишь в слове в целом, предвосхищая таким образом наши представления о мотивирован­ности на морфемном и немотивированности на звуковом уровне.

Однако, отправляясь от древних утверждений, отразившихся в «Кратиле», более поздние риторики отмечали определенную зна­чимость звуков. Так, Дионисий Галикарнасский (I в. до н. э. — I в. н. э.) утверждал в трактате «О соединении слов», что «L ласкает слух: из всех полугласных .она самая сладостная. R раз­дражает слух: из однородных ей букв она самая крепкая... Некрасива и неприятна S: слышимая в большом количестве, она раздражает ухо, ее свист кажется ближе бессмысленному звериному реву, чем осмысленной речи» (Античные риторики 1978: 187).

Мысли о звуковом символизме, подобные высказываниям Дио­нисия, продолжали появляться и позже. М. В. Ломоносов, например, писал в «Кратком руководстве к красноречию»: «В российском языке, как кажется, частое повторение письмени а способствовать может к изображению великолепия, великого пространства, глубины и вышины, также и внезапного страха; учащение письмен е, и, Ъ, ю — к изображению нежности, ласкательства, плачевных или малых вещей; чрез я показать можно приятность, увеселение, нежность и склонность; чрез о, у, ы — страшные и сильные вещи: гнев, зависть, боязнь и печаль». Далее идет подобная характеристика согласных, которая завершается очень интересным общим сообра­жением: «Чрез сопряжение согласных твердых, мягких и плавких рождаются склады, к изображению сильных, великолепных, тупых, страшных, нежных и приятных вещей и действий пристойные, однако все подробну разбирать как трудно, так и не весьма нужно. Всяк, кто слухом выговор разбирать умеет, может их употреблять по своему рассуждению, а особливо что сих правил строго держаться не должно, но лучше последовать самим идеям и стараться оные изображать ясно» (Ломоносов 1952: 241—242).

На место интуитивных предположений о значимости звуков речи (и букв как их символов) с конца XIX— начала XX в. все чаще стремятся поставить научное знание. Интерес к проблематике зву­кового значения, как называют это явление, поддерживается не только углублением собственно лингвистических исследований, но и изучением поэтики. Пути к объективному познанию звукового значения сводятся к трем основным типам методик.

Первая группа методик состоит в наблюдениях над реально существующими словами и текстами и частотой в них тех или иных звуков. Например, в тех обследованных языках, где пред­ставлены шипящие согласные, они часто встречаются в словах с повышенной экспрессивностью: рус. шмель, журавушка, шаркать, шнырять, шептать, шорох; узб. жанжал 'скандал', жом 'колокол', шипшимок 'шушукаться'; англ, chuckle 'хихикать', jingle 'звенеть', shriek 'вопль' и т. п. Менее демонстративны, хотя статистически

иногда и существенны, различия между употреблением тех или иных звуков в текстах разного содержания. Так, [л] встретилось несколько чаще в проанализированных русских стихотворениях, отмеченных по тематическому признаку «хороший», чем в стихах с темой «плохой»; [р ] и [р' ] чаще в тематических группах стихотворений «большой» и «общественный», чем в стихотворениях, темы которых связаны с темами «маленький» и «личный» (Гурджиева 1973: 11, 14).

Вторая группа методик связана с оценкой предъявляемых испы­туемым квазислов (т. е. специально для эксперимента составленных по тем или иным признакам слов, которых нет в реальном языке), узнаванием их значения, соотнесением с рисунками и т. п., иногда даже с определением названия текстов, составленных из подобных квазислов (например, «заумных» стихотворений некоторых поэтов). Оказывается, что носители языка склонны выбирать значения или оценивать квазислова в определенной зависимости от их звукового состава, причем при немалых различиях в показаниях испытуемых .проявляется и некоторая общая тенденция. Так, «слову» яждец подавляющее большинство испытуемых приписало отрицательное, негативное значение, например 'ябеда', 'шпион', 'коварный чело­век', а «слову» терилья, напротив, положительное значение: 'хо­рошенькая молоденькая девушка', 'толстый беззубый человек, ко­торый любит шутки, вино и еду', 'веселая девочка', 'необыкновенно мелодичный музыкальный инструмент' и т. п. (Орлова 1966: 153— 154). Эксперименты этого типа позволяют выявить некоторые эле­менты соотнесения плана выражения и плана содержания в усло­виях, близких к реальному использованию языка, на материале звуковых комплексов, имеющих заданные фонетические свойства, например, с преобладанием звуков высоких или низких по акусти­ческой характеристике.

Третий тип методик прямо обнажает задачу: испытуемые в эксперименте должны давать те или иные оценки уже не словам, а отдельным звукам (буквам), так или иначе им предъявляемым. Например, проводятся опыты по оценке звуков, передаваемых бук­вами по целому ряду шкал типа «хороший — плохой», «нежный — грубый» и т. д. Потом такие оценки могут быть обобщены и статистически обработаны по значимости оценок и т. п. В ходе одного из экспериментов было выявлено, что положительную оценку («хороший») получили русские согласные [л], [л'], [н], [д], [б], а отрицательную — [ж], [п], [п'], [к'], [ф], [Ф'1, [с], [с'], [х], [х'], [ш], [ш'], [ц]. Как активные оценены [д], [б], [г], [р], [п], [т ], [к ] и соответствующие мягкие, а также [ч ] и [ц ]. В дальнейшем эти данные могут быть использованы для оценки фонетического значения звуковых комплексов — как слов, так и целых текстов.

'винэьене эияээьиюяниэ охь 'хогеьэнхо яЕэхоиил иончдоноиЬвн HXHHHodoiQ "п 'о Ъ Зиновии ишшюшьонгхн 'ииеяою — .иошчщх), эинэыше н 'о 'и 'а 'г hwnhdeiai э hwbhoitd вэхэнйэбэи ₍ииячнэ1ген,

ЭИНЭЬЕНЕ ХВХ1ЧЕБ XHJOHW ОЯ OXh 'ОНЭ1ГЯОНВХЭА 'XEJ, 'WBXNEK WNHbHIT

-EBd HinXDHdii HxooHd3woHOXB£ эж эх и инНо охь 'xexrek хпньик

-EBd в 14H3HEdX30dlI3Ed КИНЭГОК ЭИХЭЭЫНГОНИИЭОХАНЕ OXh 'XCHEJEL-01I

нЕэхоиил ионч1геэёэаинХ HXHHHodox^ •шчешгояниэояхяе ddaxM^dux нончьтнои'пнн kith woHqireodaaHHX 90 — cwaiTQodu KHdoxg -имлае эиЬкхХахэхэяхооэ хи^кхеьоншя 'нот кинэьене cxioHqirndd 'аюняон -эо «пхэяэхо» R9 ^хех hoqod хо1К1Гяехэ!Гэби кинэьвне эихээьихэноф 'еиешгояниэохХяе HX3OHhHdoxfl о эеэхоши онэвь-лоэ 'nttodHdii яояХяе мэинкиь-я tfoii eirxHHEoe нхиь-оякиэ БВяояХяе 'кинэкнне оаояомХяе HxooHhHHdau о эеэхопил ohohitjo^ 'кинэьене оаохээьихэноф ихэоньиб -охя kith HxooHhHHdgii о — mroi/podii BHfldau -кэинэ1Гжохэи(^и шэ э эпннеекяэ 'nwdirgodii etiHOx otr anHHdmad эн и эршжонэ чнэьо эя1? КЭХО1ЭИИ (еиешгоякиэохХяе) винэьене сиояохХяе HxoeirQO g

•qxDOHdswoHoxBE кихэзьихэихвхэ oxc

:ВШЭЭЯ OHXCHIfODQE XHCOXDMOdll XBX OXh 'ХИЬВНЕ ЭН ОХС ОН 'ИМИОМЭ1Г

эdэфэ ионяиэээйиэхе я оннэии енйтон 33^09 эжхвх иекяэ иохс Е1ГИЭ б 'HHJoi/OHHwdax ионьХвн HOHflH333diioxc3H я won 'эшмя иэинэь -сне и мзинвьХяЕ ХНжэи иевяэ кинэ1ГЯБои чхэонхвсн1эя имкинэьвне иипчняиэээйиэхе э нот эdэфэ я охь 'ЧХШВ1Г011 онжои 'XdswHdu ^ -Bdsx -xBdsx аюхээьихэихвхэ wKxooHdawoHoxeE в 'икхэо^эионояне ииххэ

-ЭЖ ЭН KOXOIKHMhtfOU KHHdlTflKOdll ЭЭ BXOXDBh И В1ГИЭ В *£НЧ1ГЭХ£еК9О

эн вно 'KDqxHHKodii эн и хэжои мэинэьвне и иэинздХяе Х&жэк чекяз 'BHH3irHKodu ээ dsxxBdBx HNHxooHXKodsH и иекяэ иохс dsxxBdex ииняихвхчггХхвф OH^oiT3du3H И1гинэк1чя — HoiAdtf э б 'яохвне хпяох -пек мэинэквне и ионск!охэ иояомХяе ХНжэн 'ииптсявьвнео и кричэ

-BhBHEO Х&ЖЭ1Ч ИеКЯЭ ЧХЭОНЖОНеОЯ ИГГВЕВХОи ОНЧ1ГЭХИ1ГЭ9^ ОНЬОХВХЭ -Off 'RHOdOXD HOHffO Э ^lWBXHt?OX3W WNHhHITEBd Oil 14XH3NHd3IIDX£

•qXBEBXOfOU ХЭЖОК ЭН

эинеьХяе шохе — exdwttddii аюнжэн оннэии ojoxbx он 'шонжэн

OX-OJ9h ВИНВЯ1ЧЕВН KITff XIllTOXtfOII OmOdOX tsnvnv 3X3ITIIWOX ИОЯОХ

-Хяе 'xej, •oнэжoIГиdu 4x149 ^1ЭЖОМ оно Hodoxox x 'oiniredd oiXuxddx -hox qxKirekfediioifedii хэжои эн эинеьХяе 'нэинэьене Hi4HH3ir3tf3diio

OHhOXBXOOt ХЭВЕ'В1Г9О DX9I/UWOX ИОЯОхХяе ВШОХ 'XKBh^LTD ХЭХ Я ЭЖВ17

•«ОНЖ1Г01/ эн BoqxB^dan¹ ojodxo imHBdu хиэ» охь 'ггвьэмхо ончгиа -Bdu доэоноиоц* Хнохоы в 'хзн кияхэхэяхооэ ojoxbx яэеьХнэ sttsd я охвн1?о *(!£! '£6 '-^161 aairflBdX^) ₍иихих 'итгаэХх 'инннзиеин 'иин -mBdxo 'шчниэх, xfou \ииьХлои1 'nnxwodj 'имнчггиэ 'ипниэх 'игчннэа -хээжХн 'HNQXdj 'иошчггор, япд ',ииж!к 'игигхэяэ 'иннжэн, veoidng

:ЯО1ГЭ МЭИНЭЬВНЕ КИХЭЭЬИХЭНОф И M14H4LT3d Х^ГЖЭИ ЭИЯХЭХЭЯХООЭ

soHHSirsirsduo кэxэвяижXdвн90 хкеьХю xwdoxoxsH я охь 'юхэеягчевхо

присущие одним и тем же звукам или звуковым комплексам, могут быть различными у носителей различных языков. Оказывается, что в опыте, когда испытуемым предъявлялось три рисунка и три звуковых (письменных) комплекса и предлагалось их соотнести друг с другом (т. е. «назвать рисунки»), 70—80 % носителей русского языка склонны были рисунок А называть звуковым ком­плексом 1, а рисунок Б звуковым комплексом 2, а 60—70 % вьетнамцев сделали противоположный выбор (Солнцев 1977: 133; ср.: Левицкий 1973: 75).

Можно, вероятно, связывать гипотезы о первичности звукосим-волизма и его универсальности, с одной стороны, и о вторичности и национальности его, с другой стороны, между собой. Вполне вероятно, что подлинное решение этих проблем находится не в принятии одной из этих гипотез или их пары, а в допуске отражения в языковых фактах явлений разного характера: в чем-то проявля­ются универсальные закономерности, зависящие в известной мере от первичных связей звуков (или их артикуляций) с обозначаемыми явлениями, в чем-то отражаются сложившиеся в каждом языке особенности оценки звуков, определяемые ассоциациями со словами, имеющими те или иные значения. При факультативном и стати­стическом характере действия фонетического значения, причем -при несильной статистике, вполне вероятно взаимодействие универсаль­ных и национальных семантических свойств звуков, вызванных как первичной, так и вторичной соотнесенностью. При этом в разных языках и в разных семантических зонах такие соотношения могут значительно различаться.

6. Линейность, разночленимость и асимметрия плана содержания и плана выражения

Текст, как в устной, так и в письменной форме, обладает некоторой протяженностью. Протяженность устного текста — во времени. Протяженность письменного текста при его функциони­ровании (написании или чтении) — во времени и в пространстве (письменный текст, взятый вне его функционирования, имеет, ес­тественно, лишь пространственную протяженность). Ясно, что про­странственной протяженностью обладает план выражения сообще­ния; временная протяженность также выявляется прежде всего в плане выражения сообщения. Соссюр в связи с этим говорил о линейном характере означающего (Соссюр 1977: 103).

Следует иметь в виду, что протяженность, а значит и линейность, сообщения как бы многоканальны. Если обратиться лишь к звуча­нию, то здесь используют по крайней мере два канала: фонемати-

ческий и просодический; с одной стороны, сообщение складывается из фонем, а с другой — на поток звуков, в которых реализуются фонемы, накладывается определенная интонация. Известно, что и такие свойства, как силовое ударение в русском и белорусском языках, музыкальное ударение в некоторых языках, например во вьетнамском или китайском, сингармонизм в большинстве тюркских языков, являются накладками на фрагменты собственно фонемати­ческого потока. Возможно, что следует рассматривать многоканаль-нрсть сообщения в том плане, что по одному каналу передается информация собственно лексическими знаками, по другому — зна­ками грамматическими, причем не исключена дифференциация ка­налов для разных типов грамматических сигналов. Однако, посколь­ку информация в основной, первичной форме существования язы­ка — в устной речи — передается во времени, а время имеет лишь одно измерение, ясно, что каналы эти параллельны, а сообщение может действительно рассматриваться как протяженное в одном измерении, т. е. линейное.

Кратчайшей языковой единицей является фонема (Аванесов 1974: 24—25). Планы выражения языковых знаков различаются наличием в их составе разных фонем. Фонема, таким образом, выполняет различительную (дистинктивную) функцию. С точки зрения носи­телей данного языка фонема неделима. Правда, с точки зрения носителей другого языка иногда возникают возможности для деле­ния, например, аффрикат или дифтонгов, но такое деление непра­вомерно в том языке, которому принадлежит данная фонема. Фонема не может быть разделена так, чтобы одна ее часть принадлежала одному слогу, а другая — другому (Трубецкой 1960: 63). И поэтому, хотя финны или узбеки расчленяют русское [ц] на [т] и [с], для русского языка такое членение неприемлемо: разделить, например, слово кури [ц ]а на слоги кури [т-с ]а немыслимо для русского. Подобно этому, и русское, а также белорусское восприятие немецких диф­тонгов, например дифтонга [ае] в слове Eier как сочетания [а]+[й], не соответствует реальности немецкого языка, которому принадле­жит дифтонг. «Свой» дифтонг или аффриката для языка, в системе которого этот звук отмечен, неделим.

Фонемы могут быть представлены как пучки дифференциальных признаков, позволяющих отличать их друг от друга. Так, к примеру, <б> и <п> различаются по признаку звонкости. Вместе с тем наличие одинаковых признаков у различных фонем позволяет объединять их в группы. Так, <б>, <д>, <г>, <ж>, <з> объединяются признаком звонкости. Но в языковом сознании дифференциальные признаки фонем не располагаются во времени, один вслед за другим, а воспринимаются как одновременные, как признаки фонем в целом.

Текст, составляемый из фонем, линеен в смысле последователь­ного расположения фонем — одна вслед за другой. В этом плане выделяемые в фонеме дифференциальные признаки как бы верти­кальны по отношению к горизонтальной линейности текста. Пись­менный текст также линеен, хотя буквы представляют собой двух­мерные фигуры. Однако для линейности текста мы учитываем как бы проекции этих фигур на линию протяженности текста. Букву, как и фонему, можно представить себе в качестве совокупности составляющих ее материальных элементов, являющихся выразите­лями различий между буквами. В отличается от Р наличием двух полукружий справа от вертикальной линии-мачты, а Ь и Р разли­чаются расположением полукружия внизу или вверху мачты. Но это — различия внутри букв, между буквами; для построения текста буква представляется как целое, неделимое и протяженность ее сводится к одному измерению.

Не только фонемы и буквы (являющиеся, если отвлечься от частностей, обозначениями фонем) обладают «измерением», пер­пендикулярным к линейной протяженности текста. Морфемы и слова также могут быть расчленены на элементы, измерение которых по отношению к цепочке морфем или цепочке слов, составляющих текст, как бы перпендикулярно. На этот раз речь идет о членении плана содержания языковых знаков. Слово и морфема могут быть расчленены на семы (семантические дифференциальные элементы и т. п.), пучок которых и составляет слово, выступающее в тексте только как единство этих дифференциальных признаков. В слове брат можно выделить такие семы, как 'лицо (человек)', 'мужской пол', 'наличие общего родителя (-ей)'. Но в слове эти признаки складываются воедино и не составляют некоторую линейную по­следовательность. Даже если мы установим некоторую иерархиче­скую последовательность сем, необходимо будет признать, что эта последовательность — внутри слова; для внешнего же по отношению к слову мира слово выступает как нечто единое. В определенной мере аналогом такого рода наложения может служить совмещение в некоторых морфемах флективных языков нескольких граммем (грамматических значений). Так, в окончании -ы русского или белорусского слова руды совмещены граммемы единственного числа женского рода (или склонения на -а) родительного падежа. Невоз­можно сказать, что какая-то часть -ы соответствует какой-то грам­меме. Очевидно, весь комплекс граммем соответствует окончанию целиком. Так же обстоит дело, например, с граммемами единст­венного числа женского рода (склонения на -а) творительного падежа в русском окончании -ой (рудой).

Членение плана содержания, с одной стороны, и сегментация плана выражения, с другой, как правило, совпадают лишь частично:

только границы самостоятельных фрагментов плана содержания совпадают, хотя и не обязательно, с границами сегментов плана выражения; слово или морфема составляются из нескольких фонем. Но это только совпадение границ, а не заключающихся между ними единиц или совокупностей единиц. Значение корня практи­чески не зависит от количества составляющих его фонем. Более того, согласно одной из статистических закономерностей словаря, чем короче слово, тем больше у него значений. Выделение в слове семы не находит соответствия в сегментации плана выражения. В некоторых случаях минимальный сегмент плана выражения, соот­носимый с фонемой, может принадлежать к различным морфемам, например на стыке морфем (морфемном шве). Так, в белор. сту-дэнцкг элемент -ц- отражает -т производящей основы и -с- суффикса -ск-.

Следует учитывать, что четкость границ элементов плана вы­ражения — кажущаяся. «Стоит нам, однако, посмотреть точную запись... отрезка речи, например, на спектрограмме, и мы убедимся, что речевой поток является непрерывным, а не дискретным; по­стоянно меняющимся, а не распадающимся на качественно обособ­ленные куски... Произношение одного и того же слова очень резко колеблется, оно крайне вариативно» (Панов 1967: 25). Нечеткость границ обусловлена общим характером языка как совокупности размытых множеств, области проявления нежестких закономерно­стей (Заде 1976). Она обусловливает в конечном счете и возможности отнесения одной единицы плана выражения к пограничным фраг­ментам плана содержания.

Членение плана выражения происходит автономно от членения плана содержания. Лишь границы единиц плана выражения часто совпадают с границами единиц плана содержания. В определенной мере это связано, видимо, с относительной автономией правого полушария головного мозга, которое «преимущественно занято оз­начаемой стороной знаков», по отношению к левому полушарию, области которого «специализированы на обработке речевых звуков». «В правом полушарии смысл слов (означаемая сторона знаков или их значения) хранится в такой форме, которая не зависит от их звуковой оболочки». Этот вывод подтверждается теми речевыми расстройствами, которые происходят у японцев. «Грамотные японцы пользуются одновременно иероглификой — понятийным словесным письмом, в котором каждое значение передается особым иероглифом, и слоговой азбукой, записывающей звучание слов, но не их смысл. При поражении левого полушария у японцев страдает слоговое письмо (хирагана и катакана), но не иероглифика» (Иванов 1978: 23—24; 31—32; 51). Хотя нейролингвистике и чужда жесткая ло­кализация сложных явлений языка в ограниченных участках коры

головного мозга (Лурия 1975: 142), можно допускать, что в раз­личном членении плана содержания и плана выражения отражается асимметрия головного мозга, учитывая вместе с тем, что существо языкового знака — в единстве плана содержания и плана выражения, которое обеспечивается взаимодействием обоих полушарий.

Однако асимметричность языкового знака проявляется не только в различном и несимметричном членении плана содержания и плана выражения, но и в тенденциях развития плана содержания и плана выражения. На это обратил внимание С. О. Карцевский, развивав­ший идеи Женевской лингвистической школы Ф. де Соссюра.

По Карцевскому, план выражения постоянно используется для передачи новых содержаний, а план содержания постоянно находит новые выражения: «Предположим, что в разговоре кто-то был назван рыбой. Тем самым был создан омоним для слова «рыба»... но в то же время прибавился новый член к синонимическому ряду: «флег­матик, вялый, бесчувственный, холодный» и т. д.». Означающее «стремится обладать иными функциями, нежели его собственная», а означаемое «стремится к тому, чтобы выразить себя иными сред­ствами» (Звегинцев 1965: 90). Это явление Карцевский назвал асимметрией языкового знака.

Но в развитии языка наряду с тенденцией к асимметрии про­является и обратная тенденция, подмеченная одним из крупнейших современных лингвистов Ежи Куриловичем (Курилович 1971). Со­гласно формулировке Куриловича, «устанавливается связь между первичной функцией и первичной звуковой формой и между вто­ричной функцией и вторичной звуковой формой». В польском языке, к примеру, сочетание [aje] стягивается в [а]. Поэтому в глаголе poznac форма 3-го лица единственного числа настоящего времени с утратой конечного -t приобрела форму pozna, 2-е лицо — poznasz. В 3-м лице множественного числа стяжения не произошло и со­хранилась форма poznaja^. Поэтому глагол poznac развил два ряда форм, например:

3-е л. ед. ч. poznaje pozna

1-е л. мн. ч. poznajemy poznamy

Первый столбик закрепился как форма настоящего времени, а второй — как форма будущего времени. Таким образом, первичная форма соотносится с первичным значением настоящего времени, а вторичная (стяженная) — со вторичным значением будущего вре­мени. Эта тенденция по существу может рассматриваться как тен­денция к симметрии в развитии плана выражения и плана содер­жания языкового знака.

Линейный характер текста обусловлен линейным характером элементов текста — знаков. Линейность знаков — прежде всего в их плане выражения. План содержания, отражающий в той или

иной форме реальную действительность, не может обладать такой же линейностью, как план выражения. Сегментация плана содер­жания и плана выражения не совмещаются, что и обусловливает разночленимость плана выражения и плана содержания и вследствие этого асимметрию в их динамике в процессе функционирования, а следовательно, и развития. Линейность, разночленимость текста, асимметрия языкового знака находят специфические выражения в процессе функционирования языка как знаковой системы особого рода.

7. План содержания и план выражения в процессе общения

Дву стороны ость знака очевидна, когда языковой знак функцио­нирует. Эта очевидность двусторонней сущности языкового знака лишь подтверждается возможностью отторжения плана выражения от плана содержания. Можно записать текст на ленту магнитофона, при этом ясно, что записаны не знаки, а лишь означающие: предъ­явление записи человеку, не знающему языка, не позволит раскрыть план содержания знаков. Получается, что план выражения как бы «существует» сам по себе, автономно от плана содержания. Этот же эффект наблюдается и при фиксации текста на письме. Он особенно явствен, когда приходится расшифровывать дошедшие до нас письменные формы неведомых подчас языков: чтобы дойти до плана содержания, отправляясь от дошедшего до нас плана выра­жения сообщений, приходится идти нелегким и сложным путем гипотез и догадок, разочарований и новых надежд (о работах в этой области см. книгу: Тайны древних письмен. Проблемы дешиф­ровки 1976).

Но из сказанного вытекает и то обстоятельство, что оторванный от плана содержания план выражения уже не функционирует сам по себе. Он способен функционировать только в том случае, если включается в процесс общения. А процесс общения предполагает участие в нем по крайней мере двух лиц, владеющих данным языком, т. е. знающих как план содержания, так и план выражения языковых знаков данного языка и способных соединять их между собой. (Иногда возможно общение с самим собой — это, например, записи для памяти и т. п., но в этом случае можно считать Себя записывающего участником общения № 1, а Себя читающего — участником общения № 2.)

Разумеется, и тогда, когда план содержания оторван от плана выражения, он также не может функционировать в качестве язы­кового знака. Показательны в этом отношении случаи, когда боль­ные, страдающие афазией (расстройствами речи), не могут назвать

известный им предмет, например конверт; они могут механически повторить это слово, но не способны использовать его в речи и ищут для него замену ("Во внутрь... почтальон..."), т: е. «понимают» назначение предъявленного предмета, но не в состоянии его назвать (Лурия 1975: 114). Надо сказать, вообще «явления афазии свиде­тельствуют о том, что две стороны языкового знака — означаемая и означающая — относитель­но независимы, так как нарушение одной из них может сопровождаться сохранением другой» (Иванов 1962а: 80). Но такого рода расстройства означают по существу утрату охваченных ими знаков, так как языковой знак может функционировать только тогда, когда он для участников общения представляет собой единство плана содержания и плана выражения.

При производстве текста говорящий в соответствии с замыслом высказывания отбирает необходимые слова или «заготовки» слов. В процессе производства текста они могут пополниться новыми элементами, могут выпасть некоторые первоначально намеченные слова, произойти замена третьих. В соответствии с грамматическими правилами слова получают надлежащее грамматическое оформле­ние. Эти преобразованные слова, составляющие предложения про­изводимого текста, включают в себя сигналы речедвижений. К системе мышц подходит раздробленный поток нервных импульсов, отражающих эти сигналы. Мышцы приходят в движение, и проис­ходит синтез звука. Таким образом, на выходе речевого аппарата речедвигательные сигналы сменяются акустическими и передаются в таком виде слуховому анализатору. Здесь происходит анализ звуковых оболочек слов, восстанавливается состав фонем, а затем происходит «синтез», а точнее — поиск значения, связанного с данным комплексом фонем. Говорящий и слушающий должны свя­зывать звуковую оболочку слова и его значение тождественным образом. Такова с некоторыми изменениями общая схема процесса образования текста, предложенная Н. И. Жинкиным. Он писал: «Есть все основания считать, что местом образования и накопления слов является речедвигателъный анализатор. Слуховой анализатор лишь контролирует способ образования слов, но не содержит их в себе. Только то слово может быть принято и узнано, которое уже образовано и двигательные следы которого хранятся в речедвига-тельном анализаторе. Незнакомое слово должно быть, под контролем слуха, предварительно усвоено речедвигательным анализатором» (Жинкин 1958: 132).

Таким образом, план выражения хранится в виде памяти, следов речедвигательных движений, которые связываются с планом содер­жания. Проблема взаимосвязи плана содержания и плана выраже­ния пока что не исследована в достаточной мере физиологами,

нейрологами, психологами, психолингвистами. Имеющиеся модели речепроизводства в большей мере учитывают построение каждого из планов языкового сообщения раздельно. Так, в одних исследо­ ваниях предлагаются модели производства плана содержания текста (например: Линдсей, Норман 1974: 355—441), в других рассматри­ ваются проблемы производства звуковой стороны сообщения (на­ пример: Фант 1964). Важнейшей отличительной чертой связи'плана содержания и плана выражения является то, что при производстве текста в плане выражения обязательно преобразование речедвига- тельных сигналов, следов нервных импульсов, т. е. так или иначе внутренних сигналов, в сигналы для других — акустические, оп­ тические и т. п. При восприятии текста происходит в конечном счете обратное преобразование, которое только и может привести к отождествлению смыслов, стоящих у истока и ожидаемых на финише сообщения. >q

Преобразование внутренних сигналов во внешние происходит не только при использовании первичной означающей стороны языко­вого знака — звучания, но и в случаях использования других планов выражения, таких, как письмо, азбуки для слепых, глухо­немых, флажковые азбуки и азбуки Морзе, шифры. В одних случаях такое преобразование происходит через этап воспоминания о ре-чедвигательных движениях, а в других — минуя этот этап, непо­средственно. Характерно в этом отношении, что люди, допускающие при письме на пишущей машинке перестановки букв, начинают подчас делать такую ошибку и при обычном письме, которому она вообще-то совсем не свойственна, а следовательно, отражает ка­кие-то механизмы, выработавшиеся при машинописи.

Аналогом такого рода преобразований сигналов может служить передача речи по телефонным проводам: звуки речи преобразуются и передаются по проводам, конечно, не в форме звуковых сигналов, а в виде электрических импульсов, а затем вновь преобразуются в звуковые сигналы. В процессе речепроизводства звуковые сигналы выступают в той примерно роли, в которой электрические импульсы при телефонном разговоре. Учет преобразования сигналов в процессе производства и приема текстов важен для понимания механизмов связи плана содержания и плана выражения.

Существенным элементом функционирования двусторонних зна­ков языка в процессе общения является также наличие общности соотношения плана содержания и плана выражения у участников общения. План содержания говорящего (пишущего) находит выра­жение в звуковых (графических) сигналах, которые принимаются слушающим (читающим) и после преобразования должны в сознании слушающего вызвать тот же план содержания, что был у говорящего. Отмечая общность плана содержания и плана выражения у слуша­ющего и говорящего, необходимо учитывать значительные допуски

расхождений. Едва ли можно себе представить двух незнакомых, встретившихся впервые людей, которые имели бы тождественные планы содержания некоторых языковых знаков. Не случайно в научном или техническом тексте сплошь и рядом прежде всего представляют понятийно-терминологическую систему пишущего, чтобы избежать неточностей во взаимопонимании. Не случайно и то, что близкие люди понимают друг друга «с полуслова», так как у них хорошо согласованы планы содержания.

Языковые сообщения обладают, как известно, большой избыточ­ностью, т. е. включают в себя повторения или побочную инфор­мацию, казалось бы, не необходимую в сообщении. Избыточность информации в языковых сообщениях нужна, чтобы преодолеть по­мехи, стоящие на путях передачи информации. И эти помехи не только в том, что слушающий может недослышать что-то, неверно принять какой-то элемент плана выражения, но и в том, что повторения и дополнение информации уточняют основное сообще­ние, помогают добиться если не полного тождества, то практического равенства передаваемого и понимаемого сообщения. А именно такова задача реального обеспечения надежности передачи языковой ин­формации.

План выражения при передаче также обладает определенными отклонениями от некоторой идеальной средней, однако носители языка в состоянии отождествлять планы выражения, произведенные разными говорящими. В процессе восприятия плана выражения существенную роль играет обращение к уже частично расшифро­ванному плану содержания. Чтобы принять окончательное решение о том, какой фонеме соответствует тот или иной участок звуковой непрерывности сообщения, слушающий выдвигает некоторую гипо­тезу, сверяет ее с гипотезой о содержании того или иного фрагмента сообщения, а затем, вернувшись вновь к плану выражения, уже принимает решение. Такие челночные движения происходят, ви­димо, неоднократно. Они — естественное следствие возможности для человека операций с нечеткими, размытыми величинами, ка­кими являются языковые знаки в их миллиардах интерпретаций миллионами людей.

СТРУКТУРА ПЛАНА СОДЕРЖАНИЯ. ЛЕКСИКОЛОГИЯ