86. Некоторые проблемы морфемного анализа слова

В качестве основной единицы своего уровня морфема характе­ризуется четырьмя важнейшими признаками: повторяемостью, зна­чимостью, неделимостью и абстрактностью. Морфемный анализ аб­солютного большинства слов любого языка дает нам множество элементов, отвечающих этим требованиям. Однако те же самые признаки, реализуясь в живой материи языка, наталкиваются на диалектическое противодействие своих «антиподов». Можно было бы сказать, что повторяемость, значимость, неделимость и абстрак­тность морфемы — такие общие правила, которые только «лучше смотрятся» на фоне подтверждающих их частных исключений. Но именно эти исключения обусловливают теоретические и практиче­ские сложности морфемного анализа слов в языках мира.

87. Повторяемость/уникальность морфемы

.

В частности, необходимым условием выделения морфемы явля­ется, как указывалось, ее повторяемость в разных словах и слово­формах данного языка. В то же время существуют случаи, когда морфема выделяется как остаток членения. Данная проблема, разрабатывавшаяся Г. О. Винокуром, А. И. Смирницким, А. А. Реформатским и другими учеными, получила шутливое на­звание «спор о буженине»: на русском материале она иллюстрируется словами типа буженина, пастух, куманика.

Действительно, в словах конина, свинина, телятина, зайчатина и т. п. выделяется суффикс -ин- со значением «мясо животного» (само животное названо в корневой морфеме). А как разделить на морфемы слово буженина? Поскольку оно также обозначает мясо определенного рода, то есть возможность поставить его в один ряд с перечисленными существительными и приписать это общее зна­чение наличию суффикса -ин-. Но оставшаяся часть, «обрубок» бужен-, не обозначает в русском языке никакого животного и вообще отдельно, без -ин-, не употребляется. Перед нами, таким образом, типичный случай «уникальной» морфемы, не встречающейся в дру­гих словах. По той же причине нелегко описать и ее значение. Тем не менее, определенная семантика (не покрываемая значением суффикса) за ней остается. В принципе же остаточная выделимость морфемы создает основания для ее потенциальной повторяемости; это позволяет видеть в «обрубках» типа бужен- или -тух подобия нормальных корней и аффиксов (Реформатский 1975а: 8—10).

Возможен, однако, другой подход к данной проблеме. Сторонники его утверждают: повторяемость морфемы — правило, не терпящее исключений. Поскольку бужен- отдельно не встречается, то это не дает нам права и для выделения -ин-. Другими словами, в суще­ствительном буженина корень целиком буженин-, суффикса нет. А сходство со словами вроде конина, свинина — случайное (т. е. фонологическое, но не морфологическое). Точно так же нечленимы основы в словах пастух, любовь, куманика и всех подобных случаях.

Какое из этих решений предпочтительней? С позиций диалек­тического закона единства и борьбы противоположностей всякое правило должно иметь исключения. Если повторяемость морфемы — закономерность, то уникальные морфемы на этом фоне — случай­ность. Они и в количественном отношении единичны в сравнении с нормальными морфемами, но это исключение ценно именно тем, что оно лишний раз подтверждает общее правило.

Примеры «обрубков» встречаются при морфемном анализе слов в самых различных языках. Так, для концепции Л. Блумфилда

очень важным является подразделение языковых форм на связанные (никогда не встречающиеся изолированно) и свободные (употреб­ляющиеся и самостоятельно). Это деление прежде всего помогает противопоставить корневые морфемы некорневым, но оно же об­наруживает уникальные морфемы (в частности, на материале ан­глийского языка). «Услышав, например, форму cranberry 'клюква', мы вскоре узнаем ее компонент berry 'ягода' и в других формах, например в blackberry 'черная смородина' (букв, «черная ягода»), а может быть, даже услышим его совершенно отдельно. Однако с первым компонентом формы cranberry дело обстоит иначе: мы не только будем напрасно ждать появления в изолированном виде формы *сгап, но сколько бы мы ни старались, мы никогда не встретим этот элемент нигде больше, кроме единственного сочетания cranberry...» (Блумфилд 1968: 167). Можно было бы возразить: элемент сгап (точнее, crane 'журавль') в английском языке все-таки существует изолированно; и этимологически название клюквы, впол­не вероятно, есть «журавлиная ягода» (ср. и белор. журавты, рус. диал. журавика с тем же значением — ср.: 178. Однако ныне носитель английского языка не ощущает семантической связи между этими словами. Следовательно, морфемное членение английского существительного cranberry, действительно, даст «безродный обру­бок», не имеющий себе соответствия в других словах: уникальную морфему сгап-.

Это поворачивает уже очерченную проблему повторяемости еще одной, новой стороной: требованием семантического тождества мор­фемы. Строгое соблюдение данного условия приводит на практике к расширению круга уникальных морфем. В самом деле, оказыва­ется, что слова вроде русских клубника или земляника членятся ничуть не. лучше, чем упомянутое буженина (или куманика). В них тоже выделяются «подобия корня» (соответственно клубн- и зем­лян-), потому что клубника для обычного носителя русского языка не соотносится с клубнем, а земляника — не более земляная ягода, чем многие другие. Но хотя семантическая связь здесь оборвана, уникальные морфемы вполне исправно выполняют свою функцию в слове. В целом же, как показывают многочисленные подобные случаи, слова на практике обладают разной степенью (градацией) морфемной членимости (Панов 1975).

88. Значимость/асемантичность морфемы

Другая, не менее глобальная трудность морфемного анализа связана с признаком значимости. Морфема определяется как ми­нимальный значимый элемент языка, но анализ практического

материала приводит к выделению «асемантических» морфем, игра­ющих роль вставок (прокладок, связок) между другими морфемами. Эти вставки имеют специальное название: интерфиксы. Классическими примерами интерфиксов являются гласные или со­гласные, соединяющие корни в сложных словах, типа рус. товар-о-вед, нефт-е-провод или нем. Geburtstagstisch 'праздничный стол ко дню рождения' (при Geburt 'рождение', Tag 'день', Tisch 'стол'). Другая разновидность интерфиксов встречается на месте соединения корневой морфемы с аффиксальной. Это явление известно самым различным языкам. В частности, в современном узбекском, так же как и в других тюркских языках, существуют специальные притя­жательные аффиксы. Они присоединяются к имени и указывают на принадлежность обозначаемого предмета тому или иному лицу. Например, ота по-узбекски «отец», отам — «мой отец», отанг — «твой отец», отамиз — «наш отец» и т. д. Однако если сущест­вительное оканчивается на согласный, то перед притяжательными аффиксами (в 1-ми 2-м лице) вставляется гласный -и-: дафтар 'тетрадь', дафтарим 'моя тетрадь', дафтаринг 'твоя тетрадь' и т.д. Правда, не все языковеды считают этот соединительный гласный отдельной морфемой. В некоторых работах по узбекской грамматике -м и -им, -нг и -инг и т. п. рассматриваются как разновидности одного и того же аффикса.

В принципе все подобные разногласия упираются в одну общую проблему: должна ли морфема непременно иметь свое собственное значение или же слово может представлять собой последовательность разнородных единиц — значимых и незначимых? По данному воп­росу среди ученых существуют две основные точки зрения, и обе они достаточно отчетливо представлены в русском языкознании (см., например: Земская 1973: 113—129; Лопатин 1977: 46, 54—55 и др.).

Согласно одной из них, признание незначимых морфем, интер­фиксов, подрывает общее основание для выделения морфемы как минимальной значимой единицы. Даже если морфема сохраняет свой статус структурного элемента слова, она теряет принципиаль­ные отличия от таких элементов плана выражения, как, скажем, слог. Да и сами морфемы становятся при этом внутренне неодно­родными: одни из них обладают планом содержания, другие пред­ставляют собой просто «остатки формы». Поскольку же эти незна­чимые остатки формы не встречаются самостоятельно, а только при определенного рода морфемах и в определенных условиях, то спра­шивается, не логично ли считать их частями соответствующих морфем, подобно тому как, скажем, глайд не считается самостоя­тельным звуком, а трактуется как призвук соседнего звука?

Иными словами, при данной точке зрения морфологические «про­кладки» приплюсовываются к соседним морфемам (причем, заметим, естественней их приплюсовывать к корням, чем к аффиксам, так как корню более свойственно варьирование, да и вообще он, как правило, длиннее, а потому формальные вариации для него менее опасны — с учетом требования формального тождества морфемы). Таким образом, слово делится на морфемы без каких бы то ни было асемантических остатков, и классическое определение морфе­мы одинаково подходит для всех единиц, полученных в результате такого членения.

Согласно другой точке зрения, присоединение незначимых ос­татков формы к соседним корням или аффиксам неоправданно расширяет пределы формального варьирования морфемы. Например, кроме уже упомянутых морфов свет-, свет'-, свеч-, свещ-, у данного корня в русском языке придется выделять еще разновидности свети-(светить), света(светать), свеща- (освещать) и т. п. В этом смысле признание интерфиксов — более экономное решение. Но у такой точки зрения есть и другие достоинства. Появление морфем­ных прокладок вызывается наряду с фонетическими также струк­турно-грамматическими причинами. (Однотипные слова или слово­формы могут быть образованы и без участия интерфиксов. Напри­мер, в русском языке рядом со сложными словами типа вагоновожатый существуют образования вроде пионервожатый.) Это значит, что интерфиксы появляются не автоматически, как глайды. Но их случайность оборачивается для данного слова необ­ходимостью: они выполняют определенную структурную роль. По­этому для незначимых морфем более подходит другая аналогия: со служебными словами. Как служебные слова в некотором смысле «нетипичные» слова, так и интерфиксы в каком-то отношении «плохие» морфемы. Однако это явление того же порядка, что и. «нормальные» аффиксы.

Что касается плана содержания интерфиксов, то следует прежде всего заметить, что и значимость «нормальных» морфем — суф­фиксов или префиксов — не всегда очевидна. Нередко их значение приближается к чисто структурной функции. Отсюда вытекает, что между «значимыми» и «незначимыми» морфемами нет непреодо­лимой пропасти, а есть постепенная градация по признаку семан­тической насыщенности. Интерфиксы замыкают эту градацию: они обладают в принципе лишь структурной функцией. Однако в кон­кретных случаях они могут стать носителем определенного грам­матического значения. Иллюстрацией тому могут служить в русском языке глагольные пары типа белеть и белить, пьянеть и пьянить и т. п. В целом же как наличие уникальных морфем только

подчеркивает универсальность признака повторяемости, так и ин­терфиксы — это диалектическое исключение, подтверждающее об­щее правило — значимость морфемы.

89. Неделимость/дискретность морфемы

Еще одно диалектическое противоречие связано с третьим из основных признаков морфемы — с неделимостью (минимальностью). Этот признак вытекает из самого определения морфемы как эле­ментарной единицы своего уровня. Но морфема — двусторонняя единица, и на нее распространяется действие того же закона асимметричности языкового знака, который наглядно проявляет себя на уровне слов. Данный закон, отражающий динамическую природу языкового знака, декларирует относительную самостоятельность двух его сторон: плана содержания и плана выражения. Тем самым существенно обогащается теория семантического и формального тождества языковой единицы: полу­чают обоснование те случаи, когда форма оказывается шире выра­жаемого значения или, наоборот, значение — шире своей формы. Применительно к морфемному уровню это означает выделение следующих двух типов отношений.

А. Морфема может выражать одновременно более чем одно значение. В частности, многозначные аффиксы — характерное яв­ление во флективных (фузионных) языках. К примеру, флексия -у в русских пишу или прочитаю синкретично, т. е. нераздельно, передает значения 1-го лица, единственного числа, настоящего-бу­дущего времени и изъявительного наклонения. Крайним проявле­нием отношений данного типа («значение шире формы») служит ситуация, когда у значения вообще нет формы. Это — значимое пустое место, нулевая морфема. Здесь же можно рассмат­ривать и те случаи, когда грамматическому значению не соответ­ствует в плане выражения отдельный и непрерывный звуковой сегмент, но оно выражается в данной ситуации иными, супрасег-ментными средствами: последовательностью морфем, чередованием, ударением и т. п.

Б. Значение может выражаться более чем одной морфемой. Под эту рубрику подходят случаи, в которых морфема трудно иденти­фицируется формально: в ее плане выражения происходят обширные и нерегулярные (необъяснимые с синхронических позиций) изме­нения. Сюда относятся, в частности, примеры вроде рус. мат'-lма­тер'- или чуд-/чудес-, т. е. то, что в словообразовании называют наращением. У данного типа отношений между сторонами морфемы («форма шире значения») тоже есть своя крайняя точка: когда

форма вообще не имеет значения. Это уже описанные примеры семантически пустых морфем, интерфиксов.

Свойство неделимости (минимальности) морфемы осложняется также наличием в языках мира различного рода прерыв­ных (дискретных, «разорванных») морфем. Так, для семито-ха­митских языков характерна трансфиксация: корни (воплощающиеся в согласных фонемах) и аффиксы (выражающиеся гласными) входят друг в друга, по выражению А. А. Реформатского, как зубья двух расчесок. Во многих языках Европы и Азии представлена циркум-фиксация, или использование круговых, рамочных аффиксов. В частности, в немецком страдательные причастия от так называемых слабых глаголов образуются регулярным присоединением к глаголь­ной основе циркумфикса ge...t: machen 'делать' — gemacht 'сделан', offnen 'открывать' — geoffnet 'открыт' и т. д. В русском языке аналогичным образом передаются некоторые способы глагольного действия, ср.: ходить — расходиться, бежать — разбежаться, кричать — раскричаться (циркумфикс раз...ся) и т. п. Основанием для выделения прерывной морфемы служит, очевидно, единство ее значения и функциональная неполноценность ее частей.

Таким образом, решение проблемы минимальности морфемы упирается в установление ее формального и семантического тож­дества. Независимо от того, выберет ли исследователь в качестве исходной точки описания план содержания морфемы (ее значение) или план выражения (ее фонемный состав), он с необходимостью должен будет учесть границы варьирования этой единицы во втором, противоположном плане. Поэтому, кроме описанных выше типов (А и Б) несоответствия между двумя сторонами одной морфемы, на данном уровне выделяются также отношения, связывающие разные морфемы. А именно: полное различие формы при тождестве содержания есть синонимия морфем, полное различие содержания при тождестве формы есть омонимия морфем.

Первое отношение можно проиллюстрировать русскими приме­рами типа смел- и храбр- или -и и -а для выражения значения множественного числа именительного падежа существительных муж­ского рода. Второе отношение (формальное совпадение морфем) охватывает, в частности, в английском языке флексию -s со зна­чением множественного числа существительных, флексию -s, вы­ражающую отношения принадлежности, и флексию -s, обозначаю­щую 3-е лицо единственного числа глагола, ср.: brothers 'братья', brothers hat 'шляпа брата'' (возможно и «шляпа братьев»); plays 'игры', he plays 'он играет' и т. п. Другой пример — омонимия суффиксов -к- в русском языке: -к- с уменьшительным значением

(березка), -к- с процессуальным значением (перекупка), -к- со значением «лицо женского пола» (студентка), -к- с коннотатив-но-стилистической ролью (тетрадка), -к- семантически «пустое» (баядерка) и т. д.

пл п