54. Годы реформ.

Ни один из русских государей не страдал ксенофобией. Все заимствовали какие-то новшества в странах запада, востока. Но заимствовали выборочно, национальная основа при этом не нарушалась, а чужеземные новинки врастали в нее и тоже становились «русскими». При Федоре Алексеевиче наступил резкий перелом. Приближенные увлекли его модой на польские обычаи. Это было дико и парадоксально, победители копировали побежденных! Но над такими «мелочами» не задумывались. Царь издал указ, рекомендовавший брить бороды. Их еще не заставляли сбривать насильно, но разве рекомендация не была обязательной для любого, желающего сделать карьеру? Для государственных чиновников и служащих официально вводилось польское платье, в «старорусской» одежде вход в Кремль был вообще запрещен. Волосы начали стричь по-польски, в кружок. Современник писал: “На Москве стали… бороды брить, сабли и кунтуши польские носить, школы заводить”.

Переодеваниями реформы не ограничивались. В высшем свете распространялось польское вольнодумство, сомнительные философские учения, западное изобразительное искусство, танцы, нравы – включая и разврат. Это встревожило патриарха Иоакима, он предупреждал царя об опасности, выступал против необдуманных преобразований. Но в противовес ему царевна Софья выдвинула Сильвестра Медведева. Возвысила его, сделала своим духовником. Медведев и царя «просвещал» астрологическими консультациями. Он великолепно знал западное искусство богословских споров, всегда был готов подсказать аргументы, чтобы убедить царя и противопоставить доводам Иоакима. А в результате единство светской и духовной власти кончилось. Федор стал избегать патриарха, недвусмысленно велел ему не вмешиваться в светские дела, а вдобавок увеличил подати с Церкви.

Реформаторы принялись целенаправленно разрушать и всю систему «народной» монархии. Приказ Тайных упразднили и «челобитное окно» во дворце ликвидировали. Новые правители отнюдь не желали, чтобы царь контролировал их через каких-нибудь “худородных” подьячих. Жалобы от простонародья, попадающие в руки государя, тем более показались лишними. Нигде в Европе не было подобных вещей, так зачем они нужны в России? Окружение Федора Алексеевича намеревалось властвовать как раз по примеру Европы. В первую очередь, дорвавшись до кормушки, следовало вознаградить себя. Расхватали конфискованные имения противников, начали резво прибирать к рукам казенные земли, прибыльные должности.

Прямая связь царя с простыми людьми пресеклась. Больной Федор почти не покидал дворец, а бедноту в русской одежде и в Кремль-то перестали пускать. Челобитные, поданные по официальным каналам, до государя не доходили. Дворяне теперь называли себя «шляхетством», а для черни переняли польское выражение «подлый люд». Иноземные наряды резко и зримо разделили их. Молодые любимцы царя желали стать боярами, но осознавали, что в Боярской Думе окажутся «белыми воронами», представители старых аристократических родов не будут считаться с выскочками. Взяли пошире, набрали несколько десятков своих друзей, и состав Думы одним махом увеличили с 66 до 99 человек. А сама Дума отныне превратилась в подобие польского сената, стала центром управления государством.

Зато права земского самоуправления в городах и уездах взялись урезать. Были упразднены выборные должности горододельцев, сыщиков, губных старост, ямских приказчиков, осадных, пушкарских, засечных, житницких голов. Их обязанности передавались воеводам. Прежде земские власти сами раскладывали подати среди горожан и крестьян, но в 1678 – 1679 г. правительство провело перепись населения и изменило принципы сбора налогов. Еще в 1550 г. Иван Грозный задумывался о том, что подати должны быть справедливыми для всего населения, вместо подворного обложения, выгодного крупным хозяевам, ввел посошное, по количеству земли. Но ведь приближенные, охомутавшие Федора, сами были крупными хозяевами, постарались нахапать побольше землицы. Они совершили обратный поворот, посошное обложение заменили подворным.

Разумеется, это крепко ударило по простым людям, отныне с любого двора, хоть богатого, хоть бедного, начали брать одинаковые налоги (впрочем, русская смекалка нашла выход – ближние и дальние родственники принялись окружать хозяйства одним забором, чтобы считаться одним двором). А в 1681 г. царь учредил воеводские и местные приказные управления, они фактически заменили земские органы и совсем отобрали их полномочия.

Федор Алексеевич решил покончить и с такой традицией как местничество. Оно и в самом деле было помехой в государственных делах. Считалось, что старший начальник должен быть более высокого рода, чем младшие, иначе это наносит «ущерб чести» подчиненных. Если чей-то дедушка командовал дедушкой другого лица, то и внук считал себя выше этого лица. Но заслуги предков и происхождение далеко не всегда соответствовало способностям потомков. При назначениях на руководящие должности в администрации и в армии правительству приходилось виртуозно изворачиваться. Государю постоянно сыпались жалобы, что такому-то боярину или дворянину «невместно» находиться в подчинении у его начальника. Назначались комиссии, разбирались в родословных и послужных списках.

Алексей Михайлович, издавая указы о походах, стал особо оговаривать – командирам в полках находиться «без мест». Но местничество все равно сохранялось. Затевали ссоры и придворные, и дипломаты, и мелкие дворяне, и приказные чиновники. В данном вопросе царя полностью поддержал патриарх, он охарактеризовал местничество “аки от источника горчайшего вся злая и Богу зело мерзкая”. Хотя инициаторами кампании стали Языков, Лихачев и прочие «молодые реформаторы». Они-то как раз были из «худородных», и похвастаться достижениями предков не могли. В расширенной Боярской Думе у них набралось большинство, и Дума согласилась с предложениями.

Специально созвали Земский Собор, но он был очень узким – духовенство, думские чины и выборные от дворян. Привлекать делегатов от «подлых людей» новые правители считали недостойным. Приняли постановление: “Да погибнет во огни оное богоненавистное, враждотворное, братоненавистное и любовь отгоняющее местничество и впредь да не воспомянется вовеки!” Разрядные книги, где записывались заслуги, назначения (но и измены, опалы) всех должностных лиц были торжественно сожжены. А для того, чтобы бояре и дворяне сохраняли память о предках, ввели родословные книги, как за рубежом. Но последствия-то были не только позитивными. Устранились препятствия для карьеры авантюристов и проходимцев…

Во всех этих преобразованиях особенно укрепились позиции Софьи Алексеевны. Языкову и Лихачеву она была необходима, чтобы подкреплять их авторитетом царской сестры, помогала сладить с оппозицией аристократов. Но и глава клана Милославских, Иван Михайлович, забеспокоился, «молодые реформаторы» оттесняли его от царя. Он додумался действовать через Софью, сделать ее своей опорой. Начал привлекать ее к совещаниям по государственным вопросам, иногда она стала бывать даже на заседениях Боярской Думы. Для прежней России это было немыслимо – как и для любой другой европейской страны. В польском сенате или британской палате лордов присутствие женщины сочли бы величайшим скандалом. А за собой Софья протащила к государю Василия Голицына. Он стал и помощником, и любовником царевны. Неужели любезный духовник Сильвестр не покроет и не отпустит маленький грешок?

По сути, в окружении царя устроилась не одна, а две группировки. Языкова и Лихачева интересовало лишь собственное положение. Но в «дружбе» с ними возник кружок из Софьи, Медведева, Голицына, Полоцкого, подталкивал Федора к новым реформам. Вместе с государем они разработали проект создания Славяно-греко-латинской академия. Ее организовали на базе существующего училища при Заиконоспасском монастыре, но, по идее авторов, академии предстояло стать первым российским университетом по западному образцу. В ней предусматривалось восемь классов. В четырех низших проходили чтение и письмо, латынь, географию, историю, арифметику, катехизис. В двух средних – приемы стихосложения, красноречия. В двух высших преподавали философию и богословие.

Но западные университеты были не только учебными и научными учреждениями. Они осуществляли и духовную цензуру, тесно сотрудничали с инквизицией или аналогичными протестантскими организациями, принимали участие в преследовании еретиков и «ведьм» - например, в 1662 – 1663 г. при массовых казнях «ведьм» в Эсменгене университеты Страсбурга, Тюбингена и Гейдельберга получили более 2 тыс. гульденов за выданные ими экспертизы и заключения. Подобные задачи предусматривались и для Славяно-греко-латинской академии. В ее штатах числились особые «блюстители», на них возлагался контроль за учеными людьми, книгами. Если же будут выявлены учителя ересей и “чернокнижия”, то царь требовал: вместе со своими учениками и трудами “без всякого милосердия да сожгутся”. Отныне «неученым» лицам вообще запрещалось читать заграничные книги, получать образование в частном порядке. Надзор за этим тоже должна была осуществлять академия.

Впрочем, в московской академии функции инквизиции так и не прижились. Под руководством Полоцкого, а позже – ученых греков, братьев Лихудов, она превратилась в довольно развитый научный центр. В нее могли поступать люди всех сословий, бедным выплачивалась стипендия. По царскому указу, выпускники получали преимущества в приеме на службу, продвижении в должностях. Федор Алексеевич распорядился, чтобы в чины теперь производили только «благородных», но и для простонародья оставил путь – приобрести образование. Академии он передал государственную библиотеку, и сохранившийся список книг выглядит более чем солидно. Там были русские летописи, труды Иоанна Златоуста, Василия Великого, Иоанна Дамаскина и много другой духовной литературы. Имелись и Аристотель, Платон, Плутарх, Демосфен, Фукидид, Цицерон, Юлий Цезарь, Корнелий Непот, Сенека, Гомер, Вергилий, Теренций, Плавт, Ювенал, Гораций, Овидий, Эразм Роттердамский, Гроций, Макиавелли, Тихо Браге, Галилей, Декарт. Как видим, образование давалось весьма разностороннее.

Реформаторы скопировали с западных стран еще некоторые нововведения. Одним из них стала борьба с нищенством. Нищих, способных трудиться, было велено “определять в работу”, а их детей пристраивать к обучению ремеслам. Но и эти меры отличались от европейских. Допустим, в Англии нищих и бродяг отправляли в каторжные работные дома или на мануфактуры, которые были ничуть не лучше каторги. За первый и второй побег клеймили раскаленным железом, за третий вешали. Воров, укравших даже какую-то мелочь, вешали сразу. Во Франции бродяг и преступников ждали галеры. По всей Европе широко практиковались пытки, членовредительство осужденных.

А Федор Алексеевич был добрым юношей. Запретив нищенство, он распорядился создавать школы при богадельнях – чтобы осиротевшие и бездомные дети могли научиться зарабатывать на жизнь. Смягчил процедуру следствия, ограничил пытки. Требовал никого долго не держать до суда в цепях и колодках, а судам решать дела быстро. Такие виды наказания, как отсечение рук, ног и пальцев, вообще отменил – куда же еще деваться калекам, как не нищенствовать? Воров, пойманных “в татьбе” в первый и второй раз, было велено ссылать в Сибирь на вечное поселение с женами и детьми до трех лет. А пойманных в третий раз вешали. Детей старше трех лет предписывалось не ссылать, а отдавать в работные школы.

Вообще Федор, немощный телом, проявлял бурную активность ума, она выплескивалась в самых различных направлениях. В Москве он учредил третью типографию. Озаботился положением женщин, запретил мужьям продавать и закладывать имущество жен без их согласия. Но влияние придворного окружения на государя, замкнутого в четырех стенах, было огромным. Алексей Михайлович ценил патриотические чувства подданных. Повелел, что беглые крепостные и холопы, поступившие на ратную службу, выдаче уже не подлежат. Знать, облепившая Федора, полагала это неправильным и убыточным, отцовский указ он отменил.

Новые веяния сказались и в дипломатии. Близилось окончание срока Андрусовского перемирия с Польшей, начались переговоры о его продлении. Паны, по своему обыкновению, задирались, о «вечном мире» даже слышать не хотели, требовали вернуть Киев. А одновременно намекали, как хорошо с ними умел договариваться Ордин-Нащокин. Но и при дворе у него нашлись сторонники – те же самые Медведев, Софья, Голицын. Настраивали царя: такой специалист по польским делам пропадает в монастыре! Федор Алексеевич поддался. Да и сам Ордин-Нащокин до сих пор надеялся вернуться в большую политику. Периодически напоминал о себе письмами к государю. Как выяснилось, он сохранял и большой дипломатический архив. Теперь его быстренько переодели из монашеского платья в боярское, примчали в столицу.

Он чрезвычайно возгордился. С ходу принялся развивать свои старые идеи – с Польшей надо заключать союз, для этого Киев необходимо отдать, а судьбу Украины перерешить, созвать русско-польско-турецко-крымскую конференцию. После морей крови, пролитых за Украину напрочь сдать позиции! Но Ордин-Нащокин не смущался откровенной несуразицей. Точнее, дураком он не был. Враги России и их эмиссары, проникшие ко двору, всего лишь использовали бывшего канцлера для обычного предательства. Разумеется, он сориентировался, откуда ветер дует, четко исполнял отведенную ему роль, а покровители оценят, помогут возвратиться к власти… Но странные предложения удивили и возмутили царя. Несмотря на увлечения иноземщиной, он-то не собирался поступаться интересами страны. Решил, что отставной политик в своей келье повредился умом, и отстранил от переговоров. Ордин-Нащокин очередного крушения не перенес, вернулся в монастырь и вскоре помер.

Да что уж там Ордин-Нащокин! В правительстве и без него орудовали друзья Польши. Продлили перемирие еще на 13 лет, Киев оставался за русскими, но и панам крепко подыграли. В «компенсацию» за Киев заплатили 200 тыс. руб. и отдали Невель, Себеж и Велиж с уездами. В прошлых договорах поляки уже признали Киев владением царя! Разгромленная Речь Посполитая не могла представлять для нашей страны никакой угрозы! А ей за здорово живешь отвалили огромную сумму и три города с православным населением, которое уже четверть века жило в составе России! Федора Алексеевича смогли убедить, что это нужно, что это «успех» его дипломатов.

За всеми многообразными делами шло время, царь повзрослел, ему исполнилось 19. А он еще оставался неженатым… Но тут уж подсуетились Языков и Лихачев. Сообразили – если Федору Алексеевичу найдут невесту боярского рода, она потащит к трону отца, братьев, дядей. Куда тогда деваться прежним любимцам? Они подыскали Агафью Грушецкую. Девушка была сиротой, дочерью украинского шляхтича, в Москве жила с матерью у своей тетки, жены думного дьяка Зборовского. Вариант выглядел наилучшим со всех сторон – влиятельной родни нет, опять же – польское воспитание. Фавориты нашли способ познакомить царя с Агафьей. Она красотой не отличалась, но была девушкой милой, душевной. А Федор очень мало общался с женским полом, влюбился в нее.

Это вызвало немалый переполох среди Милославских. Они как раз и намеревались подсунуть царю собственную кандидатуру, да немножко опоздали. Почтенный дядюшка государя Иван Михайлович заметался, начал распространять клевету на Агафью и ее мать. Но он добился обратного результата. Федора Алексеевича задело за живое, и царь показал, что может быть жестким. Наложил опалу на Милославского, запретил ему появляться при дворе. А старинные обряды с выборами невесты отбросил напрочь. Если любишь, зачем какие-то ненужные формальности? В июле 1680 г. государь женился на Грушецкой.

Она и в самом деле оказалась хорошей супругой. Была тихой, покладистой, миролюбивой. Наживать врагов среди родственников мужа она не хотела, сама же упросила его простить Милославского. Но Иван Михайлович утратил всякое влияние, Федор больше его не уважал и не доверял ему. Неофициальным главой клана Милославских стала выступать Софья. С Агафьей государь жил душа в душу. 11 июля 1681 г. во дворце, да и по всей Москве началось праздничное ликование. Звонили колокола, служили благодарственные молебны. Царица родила сына, наследника Илью! Увы, всего через три дня радость оборвалась страшным горем. Агафья не оправилась после родов и умерла. Еще через неделю скончался младенец…

Ну а тем временем подрастал младший брат Федора, царевич Петр. Государь не обижал мачеху Наталью, заботился о ее содержании, оставил ей придворных мамок, нянек, прежний штат из 102 дворян, несших службу при ней. Старался, чтобы и Петр не чувствовал себя ущемленным. Когда пришла пора учить его грамоте, граверы Пушкарского приказа изготовили ему особую книгу с цветными иллюстрациями. Библиотечку дополнили “Азбука”, Библия, Псалтирь, книги рассказов по истории, за границей заказали глобус. Но служба при Наталье стала не престижной. К ней прибивались те, кто не сумел пристроиться на более теплые места.

Да и сама вдовствующая царица оставалась чужой в Кремле. Она предпочитала жить в Преображенском, полюбила эту усадьбу еще при жизни мужа. Никакого систематического образования Петр не получал, ученых педагогов ему не искали. Близкий к Наталье боярин Соковнин порекомендовал в наставники дьяка Никиту Зотова, его и назначили – учи как получится… Но катились реформы за реформами, разгулявшиеся фавориты и их выдвиженцы воровали, хищничали, и вокруг Натальи стала складываться мощная партия. К ней потянулись родовитые бояре, оттертые от власти временщиками – Долгоруковы, Репнины, Ромодановские, Шереметевы, Куракины, Урусовы. Потянулись служилые, недовольные злоупотреблениями. Все чаще навещал Нарышкину патриарх Иоаким. А Петр становился знаменем патриотов…