27. Патриарх никон.

После смерти царевича Дмитрия у государя рождались дочери – Марфа, Евдокия, а наследника не было. Алексей Михайлович с супругой истово молились, делали богатые вклады в монастыри, ездили в паломничества по святым местам. Никон обычно сопровождал царя, становился на молитвы вместе с ним, наставлял к покаянию во грехах. Но своими наставлениями подталкивал его в ту струю, которая требовалась самому Никону. Главными грехами оказывались недостаточное почтение к патриарху, те или иные дела, совершенные вопреки его мнению. “Собинный друг” прочно забирал государя под собственное влияние. Когда в 1654 г. наконец-то родился сын, Алексей Алексеевич, царь был искренне благодарен патриарху. Значит, правильно советовал, помог отмолить грехи.

Никон прекрасно разбирался и в политических, в хозяйственных вопросах. Отправляясь на войну, Алексей Михайлович без колебаний передал ему все гражданские дела, предоставил почти царские полномочия. Патриарх все больше входил во вкус власти, да и сам вел себя как могущественный вельможа. Иностранцы отмечали, что он “живет хорошо и охотно шутит”. Остроумно любезничал с дипломатами, расплывался в улыбке перед перекрещенной лютеранкой, просившей благословения: “Прекрасная девица, я не знаю, должен ли я сначала поцеловать тебя или сначала благословить”.

Но шутил Никон далеко не со всеми. Высокомерный, крайне самоуверенный, он имел обыкновение рубить сплеча, и тогда другим людям тоже становилось не до шуток. Война шла своим чередом, а патриарх развернул кампанию по “исправлению нравов”. От каждого прихожанина требовалось ежедневно проводить в церкви не менее четырех часов, категорически запрещались пьянство, азартные игры, блуд, сквернословие. Патриарх значительно увеличил штаты своих слуг, они разъезжали по городам, рыскали по улицам, базарам. Доносили о замеченных непорядках, арестовывали нарушителей для наказания. Особенно досталось служителям церкви. Если попадался нетрезвый священник, его ждали тюрьма, ссылка или лишение сана. Настоятелей монастырей и монахов, уличенных в тех или иных проступках, заковывали в колодки, отправляли в сибирские обители.

Эпидемия чумы добавила новые проблемы. Когда болезнь входила в дом, люди уже не надеялись остаться в живых, постригались в монахи, а то и принимали схиму. Многие жертвовали имущество церкви. Но осенью, как уже отмечалось, заболевшие стали выздоравливать. Мужья и жены, поспешившие постричься, хотели восстановить семьи, а у умерших остались наследники, оспаривали пожертвования. Но Никон, вернувшись в Москву, наотрез отверг все ходатайства. Что отдано церкви, должно принадлежать ей, кто постригся пусть уходят в монастыри. Москвичи взбунтовались, поднялись в защиту разлучаемых супругов. Кричали: “Кого Бог вязал, того и схима не развяжет!” Нет, патриарх был неумолим. Дворянские и купеческие пары, превратившиеся в монахов и монахинь, вынуждены были покориться. Простолюдины предпочитали другой выход, вместе с женами ударялись в бега.

Никон не забыл и о церковной реформе. Соглядатаи доносили – его “Память” не исполняется, священники спускают требования на тормозах, служат как привыкли. Тогда он созвал Освященный собор. Знал, что многие иерархи не согласны с ним, и поставил вопросы довольно хитро. Не упоминал о перстосложении и других расхождениях в русских и греческих обрядах, а сформулировал в самом общем виде – надо ли исправлять книги и обряды по “старым славянским и греческим” образцам. На такой вопрос собор ответил положительно: разумеется, надо. Но Никон заодно не преминул показать, что никакого инакомыслия не потерпит. Коломенский епископ Павел начал было с ним спорить о земных поклонах. Патриарх пресек это мгновенно, прямо с собора отправил его в заточение.

Никон всех приучал, он – высшая власть, и перечить ему противопоказано. Но самого его заносило то в одну, то в другую сторону. В Москву стали прибывать пленные белорусы, они служили по греческим правилам, крестились тремя перстами, тем не менее, патриарх счел их веру “испорченной” и велел перекрещивать. А перед русским духовенством он теперь оперировал решением собора. Но регулировал церковь не по “старым славянским и греческим” образцам, а только по греческим. Открыто выступать против Никона иерархи уже не смели. Однако они попытались действовать в обход патриарха. Составили коллективное послание Константинопольскому патриарху Паисию и предложили ему выступить арбитром. Перечислили 28 основных пунктов, вызыващих разногласия, просили высказать по ним не только свое личное, а соборное мнение греческой церкви.

Паисий оказался в затруднительном положении. Ведь нововведения Никона полностью соответствовали греческим канонам. Но партиарха встревожили методы московского коллеги. Паисий был мудрым и многоопытным пастырем, по роду нелегкого служения в Стамбуле ему постоянно приходилось контактировать со священниками разных народов, с иноверцами. Он хорошо понимал, насколько деликатна духовная сфера, и представлял, до какой беды может довести буря, поднятая Никоном. Паисий попытался быть миротворцем, смягчить страсти. Он собрал 24 митрополита, ряд богословов и архимандритов самых знаменитых монастырей. Выработали ответ не по конкретным пунктам, а по сути реформ в целом. Разъясняли, что Церковь требует единообразия, но только в главном, а в мелочах расхождения вполне допустимы и терпимы.

Никона с его размахом и тягой к крайностям греческое заключение совершенно не устроило. Но он нашел себе другого арбитра. Россия традиционно помогала зарубежным православным церквям, и в 1655 г. в Москву приехал за “милостыней” Антиохийский патриарх Макарий. По своему складу он был скорее сановником от церкви, чем ее служителем – хитрым, льстивым, корыстолюбивым. Патриарха сопровождал племянник, епископ Алеппский, и его дневник заполнен сплошным нытьем, как русские таскали их с дядей по святым местам, монастырям, богадельням, какие долгие службы у русских, и приходится не сидеть, а стоять. “Если кто-то желает укоротить свою жизнь лет на 5 или 10, пусть отправится в Москву в качестве религиозного деятеля”. Но денежки-то получить хотелось, поэтому вслух нахваливали, терпели.

А Макарий смекнул, что ради пущих щедрот надо подмазаться к Никону. Безоговорочно подтверждал его правоту в любых случаях. Согласился поучаствовать и в пышной церемонии, придуманной Никоном. Ведь патриарх Московский был поставлен Освященным собором – а значит, как ни крути, собор оставался выше патриарха. Но он организовал свое вторичное поставление, Макарий возложил на него митру уже как бы от Вселенской Церкви, а не только Русской. Макарий дал Никону и ценную подсказку – что двумя перстами крестятся армяне. Не долго думая, изобрели ярлык “арменоподражательная ересь”. А если “ересь”, о чем вообще разговаривать? Созвали еще один собор, на нем два патриарха, Московский и Антиохийский, разнесли оппонентов в пух и прах, добились осуждения “ереси”. После этого Никон издал книгу “Скрижаль”. Добивал и мешал с грязью давно уже поверженных противников – Неронова, Аввакума и иже с ними, проклинал двоеперстие и прочие проявления “арменоподражательной ереси”.

Ну а попутно “собинный друг” царя принялся крушить все, что он считал неправильным. Осудил иконы “фряжского письма”, писавшиеся в Новгороде и Пскове, велел отбирать их. Происходили безобразные сцены. Макарий, стоя над кучами икон, читал осуждение, а Никон собственноручно разбивал их, проклиная создателей и владельцев. Греческим образцам не соответствовали русские храмы древнего шатрового стиля, и патриарх запретил их строить. Спохватился, что в Греции и на Востоке вообще не возводят церквей из дерева. Рассудил, что они пожароопасные, недолговечные, и распорядился сломать деревянные храмы по всей Москве, заменить каменными.

Духовная польза подобного реформаторства была, разумеется, более чем сомнительной. Но оно, ко всему прочему, было абсолютно не своевременным. Продолжалась война, требовала огромных средств и ресурсов. Страна пережила губительную эпидемию, потеряла множество людей, потерпела колоссальные убытки, нарушилась система хозяйства, сбора податей. Но все, что не вписывалось в его проекты, Никон отметал как второстепенное. Сказано строить каменные – вот и стройте!

Он и сам увлекся грандиозным строительством. Государственной казной он распоряжался единолично и бесконтрольно. В Москве в короткие сроки вознеслись великолепные Патриаршие палаты, не уступавшие царским. В самой богатой и красивой палате, Крестовой, Никон завел обычай обедать, восседал на возвышении, его окружали бояре и духовенство – так же, как на парадных обедах царя. Развернулось и строительство нескольких патриарших монастырей. Главный из них вырастал в Подмосковье, Новый Иерусалим. Часть р.Истры переименовали в Иордан, один из холмов в Голгофу, главный собор монастыря воспроизводил храм Воскресения Христова в Иерусалиме.

Это было не просто подражанием. Никон провозгласил глобальную политическую задачу: “Новому Иерусалиму быть в Москве!” Он полагал, что поляков уже почти одолели, к России присоединятся Украина и Белоруссия. Царские войска выйдут к границам Османской империи, и под русское влияние потянутся балканские народы, грузины, православные сирийцы. А Новый Иерусалим станет мировым центром Православия, наподобие Ватикана. Соответственно, и для себя Никон готовил роль “православного папы”. В мечтах он возносился очень высоко. Папе подчиняются многие короли, но и царь станет лишь одним из православных властителей, над которыми стоит патриарх. Католиков он, конечно, считал еретиками. Тем не менее, ему пришелся по душе соблазнительный тезис, выдвинутый семь веков назад папой Григорием VII: “Священство выше царства”.

Кстати, среди огульных реформ Никона мелькнуло одно незначительное, но любопытное событие. Многочисленные иностранные купцы, офицеры, их слуги, поселившиеся в нашей стране, предпочитали носить русскую одежду. Она была более удобной и куда лучше соответствовала климату России, чем западная. Но в один прекрасный день патриарх ехал по улице, благословляя народ, и обратил внимание, что некоторые люди не кланяются и не падают ниц. Поинтересовался, и выяснилось, что это чужеземцы. Никон рассердился. Заявил: “Нехорошо, что недостойные иностранцы таким случайным образом также получают благословение”. Повелел, чтобы они отличались от русских, немедленно переоделись и носили свои национальные платья. Словом, если бы не “принципиальность” Никона, то может быть, и Петру не захотелось бы переряжать Россию в европейские костюмы?