42. “Золотой век”.

Правление Людовика XIV принято считать «золотым веком» Франции и всей европейской культуры. Кольбер на 40 лет позже, чем в России, взял курс на развитие промышленности. Из Англии тайком вывезли мастеров, во Вьене построили первую металлургическую фабрику, в Сен-Этьене мастерские по производству оружия. Организовывались мануфактуры по производству сукна, чулок, зеркал, кружев, чтобы золото и серебро, потраченные на эти товары, не уплывали за рубеж. По Франции прокладывались и ремонтировались дороги. В Париже действовала Французская академия (литературная). Кроме нее, возникли академия живописи и скульптуры, академия наук, несколько театров.

Но эта «позолота» касалась очень немногих французов. Ведь 85 % населения страны составляли крестьяне, а их вообще считали «неполноценными» людьми, вне морали, вне культуры, вне общества. Среди них еще были и «сервы» - рабы. А подавляющее большинство свободных арендовало землю у дворян или купивших ее ростовщиков. 4/5 крестьян не имели лошадей, 2/3 не имели коров. Редко держали свиней, они были слишком прожорливыми. Предпочитали выращивать птицу и овец. Но шерсть, мясо, сало, молоко, масло, яйца сами крестьяне почти не употребляли, продавали их, чтобы уплатить налоги. Причем вырученных денег не хватало, приходилось еще и подрабатывать: прясть и ткать на дому, батрачить.

Жили в хижинах с земляным полом без окон и трубы (окна и трубы облагались отдельными налогами). В той же хижине держали скот и птицу. Носили одежду из домотканого холста и сукна, зимой обувались в деревянные сабо, а летом ходили босиком. В еду шло все, что можно съесть, вплоть до трав и корней. Епископ Масилон писал: “Народ в наших деревнях живет в чудовищной нищете, ни сена на постели, ни утвари. Большинству… не хватает их единственной пищи, ячменного или овсяного хлеба, в котором они вынуждены отказывать себе и своим детям, чтобы иметь чем оплатить налоги… Негры наших островов бесконечно более счастливы, так как за работу их кормят и одевают с женой и детьми, тогда как наши крестьяне, самые трудолюбивые, при самом упорном труде не могут обеспечить хлеба себе и своим семьям и уплатить причитающиеся с них взносы”.

Были и зажиточные хозяйства. Но подати взимались не по дворам, а скопом со всей общины. Когда приезжал сборщик с солдатами, ему было без разницы, с кого содрать деньги. Чтобы добыть их побыстрее, брался как раз за разбогатевших. За долги продавали с молотка всю собственность, разорившимся оставалось только батрачить или воровать. Бродягами становились и дети. Бедняки старались вырастить хотя бы одного в надежде, что он прокормит родителей на старости лет. А «лишних» порой отправляли “искать счастья” на все четыре стороны. В трущобах Парижа возникло «королевство бродяг» со своей иерархией, законами. Пойманных воров и бандитов колесовали, четвертовали, но меньше их не становилось.

У провинциальных дворян жизнь была тоже отнюдь не блестящей. Поместья давали очень низкий доход. Дома разваливались, на ремонт денег не было. В зимние холода топили только на кухне, здесь собирались все домочадцы, слуги, вместе с людьми обитали собаки, куры, овцы. Полы застилали соломой, слуги спали на ней вповалку. А хозяева на огромных кроватях, вся семья в одной постели. Вместе с собой укладывали и гостей. Мелким дворянам мясо было доступно лишь по праздникам, в будни довольствовались кашей, овощным супом. Чтобы поправить дела, роднились с ростовщиками, богатыми горожанами [24].

Городские «дворяне мантии», то бишь состоятельные люди, купившие судейские должности и патенты, жили не в пример лучше. Но Кольбер и король, выискивая способы пополнить казну, устроили кампанию “раздворянивания”. Все прежние пожалования дворянства лицам незнатного происхождения были одним махом отменены. У «благородных» это вызвало бурный восторг. Кричали, что давно пора очистить их сословие от примазавшейся «черни». Но вскоре выяснилось, что и «благородным» надо предъявить патенты на свои титулы. А дворяне их давно растеряли. За подтверждение требовалось уплатить немалую сумму. Ну а те, кого «вычистили» из дворянства, получали возможность за 6 тыс. ливров приобрести новый патент.

Кольбер изобретал и другие источники средств. Сокращал доходные должности и тут же вводил и продавал какие-нибудь иные. Широко практиковал «выжимание губок», позволял чиновникам хищничать, а потом их сажал и конфисковывал собранные богатства. А все государственные долги по облигациям займов попросту аннулировал. Разумеется, во Франции было немало недовольных. Но Людовик создал не только армию, он создал и многочисленную полицию, страну наводнили шпионы. За “непочтительные” отзывы о короле резали языки и ссылали на галеры. Сажали и за другие прегрешения. За год в тюрьмы попадало 2 – 3 тыс. одних лишь нарушителей соляной монополии, продавцов и потребителей контрабандной соли. Они тоже попадали на весла галер. Но гребцы умирали быстро, поэтому французы даже покупали каторжников у соседей, в Италии.

А пресекать разговоры и сплетни было не лишним. Реформы, развернутые Кольбером, благополучно проваливались. Построенные государственные предприятия

оказались убыточными, их приходилось ежегодно подпитывать субсидиями в 1 млн. ливров. А частное предпринимательство давило само же правительство. Оно учредило и продавало должности «инспекторов промышленности». Эти инспекторы шастали по мастерским, мануфактурам, искали к чему придраться, и хозяева под угрозой закрытия предприятий вынуждены были ублажать их взятками.

Но одна реформа Людовику полностью удалась. Он преобразовал саму королевскую власть. Добился, чтобы его считали не «первым среди равных» аристократов, а недосягаемым подобием живого божества. Для этого Людовик стал окружать себя немыслимой роскошью. Мало того, он раздувал культ роскоши в высшем обществе. Знатного человека стали оценивать не по его заслугам, а по стоимости его лошадей, карет, нарядов, обедов, количеству любовниц. Большинство дворян не имело на это средств, а получить их можно было только в одном месте, у короля. Он осыпал приближенных подарками, платил их долги. Но получить милости Людовика мог лишь тот, кто угодит ему, обратит на себя его внимание.

Именно к этому король и стремился. Отныне государственная жизнь стала крутиться не вокруг политических или экономических проблем, а вокруг личности монарха. Весь цвет французской знати должен был постоянно околачиваться при дворе. Под присмотром, чтобы не строили заговоры. А чтобы занять принцев, вельмож, дворян, Людовик разработал сложнейшие ритуалы преклонения перед собой. Каждое действие от пробуждения до отхода ко сну было расписано до мелочей. Например, подавать королю утром сорочку, а вечером ночную рубашку должны были принцы крови. Им, в свою очередь, обязаны были оказывать почести аристократы более низкого ранга, аристократам – простые дворяне. Придворный протокол четко фиксировал, кто во дворце может только стоять, кто имеет право сидеть в креслах, на табуретке, на стуле. Строго определялся и порядок шествий при сопровождении Людовика

Любая мелочь выставлялась напоказ, преподносилась пышно и театрализовано. Когда несли еду, провозглашалось: “Говядина короля!” – все услышавшие обязаны были снимать шляпы и кланяться. Ночной горшок короля выносили под конвоем четверых дворян, марширующих со шпагами наголо. Герцоги и принцы боролись за право подать ему “сиденье с отверстием” или держать свечу при его раздевании (хотя опочивальня была ярко освещена). наградами отличившимся становились бездельные, но хорошо оплачиваемые должности – “ординарный хранитель галстуков короля”, “капитан комнатных левреток” и т.д. При дворе обреталось 4 тыс. подобных прихлебателей!

В общем, Людовик сумел перевернуть саму психологию и систему ценностей французов. Вместо идеала нищего, но гордого дворянина, хватающегося за шпагу при малейшем нарушении “чести”, стали престижными роли лакеев, шутов и проституток. Тяга знати к интригам перенацелилась не против Людовика, а в другое русло – она принялась грызться между собой за более почетные места рядом с Людовиком, быть всего лишь декоративным оформлением короля. А за это знать получала возможность участвовать в искусственной «сказке» - при дворе катились непрерывные балы, представления, карнавалы, пиры, охоты.

В борьбе за возвышение каждый старался кто во что горазд. Блестящие кавалеры соревновались в самой низкопробной лести. Людовика называли “великим”, “богоподобным”, “победоносным”, “королем-солнце”. Один из маршалов при встрече с ним закатил вдруг глаза: “Не было случая, чтобы я дрогнул перед врагами вашего величества, но сейчас я трепещу!” Еще лучшим средством было подсунуть королю свою жену, дочь племянницу. Людовик считал весь женский персонал дворца собственным «гаремом» и резвился, как петух в курятнике.

Верхом мечтаний дворян или мещан стало пристроить сына в свиту того или иного вельможи, а дочерей открыто продавали в наложницы. Матушки внушали дочерям: “Если им уж суждено пасть, то пусть падут, но не иначе как на кровать из розового дерева”. Целью жизни стало – продаться подороже. Современник писал: “Те, кто избежал порока, выглядели чудаками или дикарями, отставшими от века”. Семья считалась глупым анахронизмом, чистой формальностью. У дам тоже существовала строгая иерархия. Чин королевской фаворитки был вполне официальным, перед ней обязаны были вставать даже герцогини. На этом “посту” сменяли друг дружку Луиза де Лавальер, маркиза де Монтеспан, мадмуазель де Фонтанж. Другие женщины бывали счастливы хоть раз побывать в объятиях монарха, обеспечить себе почет и награды, пожалования родственникам. Ниже по рангу шли любовницы принцев, вельмож. Со своими фаворитками Людовик занимался любовью чуть ли не в открытую, на глазах у двора. Проходя мимо женщины, мог пощупать ее задницу, запустить руку в корсаж и вытащить грудь – это было величайшей честью.

Он вообще обращался со своим окружением бесцеремонно, как с прислугой. Иногда без предупреждения садился в коляску и ехал гулять. Тысячи людей должны были кидаться за ним, несколько часов трястись по ухабам дорог, не имея возможности остановиться хотя бы по естественным нуждам. А бывало и так, что он тормозил коляску и отправлялся в кусты с кем-то из любовниц. Все сопровождающие тоже разбегались парочками по кустам, изображая, будто их охватил порыв страсти, а исподтишка оглядываясь, как бы монарх не уехал раньше их.

Что же касается искусства и науки, то Людовик и для них определял чисто прикладное значение, обслуживать культ короля и исполнять его заказы. Литераторы, художники, мыслители, которым посчастливилось попасть в парижские академии, получали пенсии, премии, подачки. Но и должны были отрабатывать их. Например, Мольер создавал “Мещанина во дворянстве” под кампанию “раздворянивания”, а “Тартюфа” – когда король развернул борьбу с оппозицией “благочестивых”. Нетрудно понять, что талантливые произведения при подобных установках были не правилом, а исключением. Живопись и скульптура тиражировали парадные портреты короля и вельмож. Поэты зарабатывали лестью – вельможи заказывали им «свежие» восхваления Людовика и его фавориток. Драматурги сочиняли напыщенные “аллегории” и балеты. Авторы боролись между собой не менее жестоко, чем придворные и любовницы. Так, аббат Перрэн урвал королевскую монополию на оперы, потом его подсидел композитор Люлли.

Но покровительство искусствам требовалось Людовику и для его внешней политики. Он добивался, чтобы все страны восхищались блеском и величием Франции, а значит, негласно признали ее первенство. Это вполне удавалось. Мода на французскую культуру и французский образ жизни охватила Англию, Голландию, Австрию, Германию, Данию, Швецию… Впрочем, когда мы говорим «культура», не стоит забывать, что на Западе она оставалась понятием довольно условным. Представления об изысканных нравах и манерах внедрялись значительно позже – в романах Дюма и художественных фильмах.

Грамотность в католических странах составляла 10-15%, в протестантских – 20-30 % (поскольку там читали Библию на родном языке). Наука все еще находилась на кустарном уровне. О том, до каких высот доходил западный «прогресс» можно судить хотя бы по одной красноречивой детали. По Европе на полную катушку продолжалась средневековая «охота на ведьм». В 1659 г. в германском Бамберге признали ведьмами, пытали и сожгли 22 девочек в возрасте 7-10 лет. В 1662 – 1663 г. прошли большие судебные процессы в Эсменгене, на костры отправили около сотни женщин. В Швеции в провинции Далекарлия в 1669 г. у детей обнаружилась какая-то болезнь с обмороками, припадками и судорогами. Сочли – колдовство. Арестовали и допросили с пристрастием 300 детей. Они признались, что летали с родителями на козлах на шабаши на гору Блакула. Правда, возникли сомнения, можно ли считать доказательством детские рассказы? Но судьи вспомнили Священное Писание: “Устами младенца глаголет истина”. 84 взрослых и 15 детей были сожжены, 128 мальчиков и девочек в течение года должны были каждое воскресенье стоять босиком у церковных дверей, а потом их пороли. 20 самых маленьких выпороли трижды и амнистировали.

В 1670 г. аналогичный процесс прошел в шведской области Эльфдален. Сожгли 70 мужчин, женщин и детей. В 1673 г. десяток «ведьм» казнили в Германии, в Вюртемберге. В 1675 г. 75 человек спалили в Швеции, в провинции Ангерманланд. Столь же масштабная истерия «охоты на ведьм» прокатилась по Стокгольму и провинции Упланд. Кстати, шведские «ведьмы» в своих показаниях описывали шабаши, и основное место там занимали великолепные пиры дьявола. Там подавали на стол… похлебку с салом, овсяную кашу, сливочное масло и молоко. Если уж такие блюда казались крестьянам невероятной роскошью, доступной только через связь с нечистым, нетрудно понять, как им жилось…

Ведьм с колдунами жгли и французы. А блеск «золотого века» был чисто внешним. Неимоверные богатства соседствовали с чудовищной грязью. Сам король (как и его отец и дед) почти не мылся. Вши, ползающие по пышным нарядам кавалеров и дам, считались нормальным явлением. “Сборник правил общежития” изданный при Людовике XIV, учил “причесываться раньше, чем идти в гости, и, будучи там, не чесать головы пятерней, чтобы не наградить соседей известными насекомыми”. Тот же сборник рекомендовал “ежедневно мыть руки, не забывая сполоснуть и лицо”.

Даже при дворе изъяснялись очень грубо. Королеву-мать было принято называть “старухой”, другие дамы значились под кличками “торговка требухой”, “кривая Като”, “потаскуха” и т.п. Собственных сыновей и дочерей Людовик звал “какашками”, “козюльками”, “вонючками” – это ласково, в рамках тогдашнего западного юмора. Правилам хорошего тона отнюдь не противоречило высморкаться в рукав, а остроумной шуткой при дворе считалось плюнуть в рот спящему.

Обеды короля напоминали вульгарную обжираловку. Покушать он очень любил, и принцесса Пфальцская вспоминала: “Я часто видела, как король съедал по тарелке четырех разных супов, целого фазана, куропатку, большое блюдо салата, пару толстых ломтей ветчины, миску баранины в чесночном соусе, тарелку пирожных. А потом принимался за фрукты и сваренные вкрутую яйца”. В России в богатых домах испокон веков пользовались вилками, но во Франции, Швеции, Германии они внедрились только в XVIII в., и Людовик “всю жизнь ел исключительно с помощью ножа и собственных пальцев”. За столом он забавлялся, швырялся в присутствующих, в том числе в дам, хлебными шариками, яблоками, апельсинами, приготовленным салатом.

Специальных столовых еще не было. Ели там, где накроют стол. А туалеты существовали только у англичан, их переняли то ли у русских, то ли у турок. Во Франции пользовались горшками. Горожане выплескивали их из окон прямо на улицу. А Людовик XIV по утрам принимал посетителей, сидя на горшке. Из-за обжорства он мучился запорами, и процедура занимала длительное время. Он и завтрак кушал на стульчаке, одновременно с отправлением иных надобностей. Стоять рядом, когда его величество гадит, считалось высочайшим почетом. Для нужд придворных по дворцу ходили особые лакеи с горшками. Но их не хватало, и современники отмечали, что вельможи “орошают занавески, мочатся в камины, за дверьми, на стены, с балконов”, дамы «присаживались под лестницами». Принцесса Пфальцская писала: “Пале-Рояль весь пропах мочой”. Из-за этого двор периодически переезжал – из Пале-Рояля в Лувр, потом в Фонтенбло, а оставленную резиденцию мыли и чистили.