40. Царь-батюшка.

Русский двор производил неизгладимое впечатление на иностранцев. Британский посол Карлейль описывал: “Царь, ослепительным сиянием подобный солнцу, самым величественным образом восседал на троне со скипетром в руке, увенчанный короной. Его массивный трон был сделан из позолоченного серебра, а спинку украшала причудливая резьба и пирамидки. Приподнятый над полом на 7 или 8 ступеней, трон придавал монарху сверхъестественное величие. Его корона, надетая поверх шапки, отороченной черным соболем, была вся усыпана драгоценными камнями, а ее конусообразная вершина заканчивалась золотым крестом. Скипетр тоже весь сверкал драгоценными камнями, как и все царское облачение сверху донизу, включая бармы… Двор московского государя так красив и держится в таком порядке, что между всеми христианскими монархами едва ли есть один, который бы превосходил в этом московитян.”

Именно на это и рассчитывалось – поразить чужеземцев, вызвать почтение и уважение. Ведь царь представлял саму Россию. Сохранялась и неизмеримая дистанция между государем и его подданными. А как же иначе-то? Помазанник Божий был властен над всеми, от первого боярина до последнего холопа. Дворец, место его пребывания, был особым, священным местом. В Соборном Уложении имелась целая глава “О государевом дворе, чтоб на государевом дворе ни от кого никакого бесчинства и брани не было”. Когда на Постельном крыльце дворянин Зайцев “матерно полаялся” с Бутурлиным, царь посадил его в тюрьму “за честь двора своего”. Священный авторитет власти подчеркивали и пышные выезды Алексея Михайловича – в сопровождении свиты бояр и дворян, эскорта стрельцов. Но все парадные приемы, выходы, выезды были не только блестящими и величественными, они были еще и очень красивыми, радовали глаз, народ гордился и восхищался – вот он какой, наш царь!

Обычный рабочий день Алексея Михайловича начинался очень рано, он вставал в 4 часа утра. Шел в молельню, прикладывался к праздничной иконе, духовник благословлял его и кропил святой водой. Потом царь отправлялся к супруге и вместе с ней шел к заутрене. К этому времени во дворец уже собирались думные чины, начальники приказов с докладами. Государь беседовал с ними, узнавал новости. Около 9 часов он шел к обедне в один из кремлевских храмов. Проходил через Соборную площадь, мимо собравшегося народа. Ежедневно подданные могли видеть своего царя! Если случались особо важные и срочные дела, он иногда потихоньку решал их во время службы. А по ее окончании уходил во внутренние покои “сидеть с боярами”, заниматься государственными вопросами.

Алексей Михайлович обычно обедал один. Готовилось 50-70 блюд, но он был умерен в еде. Выбирал что нравилось, а остальное рассылал придворным, слугам. Хмельное употреблял мало. Пил квас, реже – брагу или пиво, сдобренное корицей. Во время постов обедал три раза в неделю, а в прочие дни довольствовался куском хлеба с солью, соленым грибком или огурцом. Его врач Коллинз писал: “Ни один монах так рьяно не блюдет часы молитв, как царь – посты. Можно сказать, что он постится почти 8 месяцев в году”.

После обеда государь два-три часа отдыхал, потом отправлялся к вечерне, а вечер проводил в кругу семьи и друзей. Вместе ужинали. Царь любил чтение – читал отрывки из Священного Писания, жития святых, светские книги и хроники, письма русских послов из-за границы, выдержки из иностранных газет. Любил слушать рассказы интересных людей. К Алексею Михайловичу приглашали путешественников и паломников, побывавших в дальних краях. В начале правления под влиянием “кружка ревнителей благочестия” государь запретил музыку, игры, пляски, но позже изменил мнение. После ухода из Москвы Никона во дворце была восстановлена Потешная палата, там выступали музыканты, певцы, скоморохи, рассказчики сказок и былин. Царю понравились шахматы, иногда он играл с друзьями.

Праздники отнюдь не означали для государя отдыха или развлечений. Это тоже была служба – перед Богом, перед Церковью и народом. Царь обязательно участвовал в торжествах Водосвятия, Вербного воскресенья, крестных ходах. Перед большими праздниками обходил богадельни, тюрьмы, выкупал должников, миловал преступников, раздавал милостыню, устраивал обеды с нищими. Иностранцев поражало, насколько глубоко он понимал свой христианский долг. Павел Алеппский описывал, что он “взял себе за правило пешком являться на праздники всех главных святых в посвященных им церквях… Он простаивает всю службу до конца, обнажив голову, без конца бьет поклоны, ударяется лбом оземь, рыдая и сокрушаясь перед иконой святого, и все это на глазах собравшихся”.

Когда возили по монастырям патриарха Макария Антиохийского, царь взял его за руку и повел в богадельню. Павел Алеппский (епископ!) вспоминал: “Войдя туда, некоторые из нас не смогли оставаться в помещении из-за отвратительного запаха гниения и невыносимого зрелища людских страданий. Но государь думал лишь о том, чтобы наш господин помолился и благословил больных. Патриарх шел, благословляя каждого, а царь следовал за ним и всех подряд целовал в лоб, губы, руки. Поистине удивительны были для нас такие святость и смирение, ведь сами мы только и мечтали поскорее оттуда выбраться”.

Службой государя были и торжественные пиры. Это были не гулянки, не веселые застолья, а официальные церемонии. Существовали протоколы “большого пира” и “малого пира”. (На “малом” поляки насчитали 107 блюд и 82 вида напитков). Все было строго, чинно. Если день не был постным, первым блюдом подавался жареный лебедь под винным соусом или шафраном. Его распределял гостям сам царь – кому ножку, кому крылышко. Он же жаловал гостей ломтями хлеба, их принимали как большую честь. Царь произносил один или несколько тостов, выслушивал ответные, персонально угощал лакомствами некоторых приглашенных. Расходились без обжорства и опивства, большая часть еды и напитков оставались нетронутыми, их государь рассылал по домам почетным гостям.

Для отдыха Алексей Михайлович уезжал из Москвы. Останавливался в одном из своих загородных сел – Коломенском, Преображенском, Измайлове, Покровском, Воробьеве и др. Здесь он тоже занимался делами, но мог расслабиться, не соблюдать столичного этикета. Государь любил пошутить и повеселиться. Например, в Коломенском ввел обычай купать в пруду стольников, опоздавших на смотр. Но он шутил безобидно, “наказанных” приглашал к своему столу, и стольники стали опаздывать нарочно. Алексей Михайлович ценил красоту природы, его излюбленной забавой была соколиная охота. Охотились не ради добычи, а как раз наслаждались красотой. Скакали верхом по лугам и лесам, в небо взмывали сильные и гордые птицы, а царь со свитой наблюдал за их полетом, обсуждал повадки.

Государь отдыхал душой и в паломничествах по святым местам, ездил с семьей в Можайск, Боровск, Звенигород, Кашин, Углич, в сентябре старался посетить Троице-Сергиев монастырь. Он любил русскую старину. Хотя при этом не чурался и достижений иностранцев. Но перенимал их выборочно, только полезное, не порывал с отечественными традициями, и чужеземцам в России хозяйничать не дозволял. В 1662 г истек срок лицензий, пожалованных Марселису и Виниусу, и половину построенных ими металлургических заводов «отписали на государя». Получили прибыль – и будьте довольны. А для дальнейших прибылей оставили другую половину, вот и хватит.

Алексей Михайлович интересовался обычаями в Белоруссии, Литве, Лифляндии. Кое-что ему нравилось. Во дворце появились мебель и обстановка немецкого и польского образца. Да и вообще быт в нашей стране менялся. Иначе и быть не могло, ведь русские теперь контактировали со многими странами и народами. Но перемены происходили постепенно, без крутых ломок. При Михаиле Федоровиче в Россию впервые завезли чай. Он понравился, и в договор с монголами включили особый пункт о поставках чая. В хозяйстве появились кукуруза, подсолнечник, картошка. Никон в 1666 г клеймил тех, кто курит табак, лузгает семечки и употребляет в пищу “богопротивный картовь”. Курение не поощрялось, но и запрещать его было уже нельзя – все украинские казаки курили “люльки”. Менялась мода. Мужчины начали подстригать бороды и усы. Исчезли длинные декоративные рукава, кафтаны стали короче. Женщины теперь оставляли открытыми шею и верхнюю часть груди.

Продолжала развиваться система образования. Действовали школы при Чудовом, Андреевском и Заиконоспасском монастырях (в Заиконоспасской ученикам полагалась стипендия – 10 рублей в год!). В 1667 г. открылся “Гимнасион” при церкви св. Иоанна Богослова в Китай-городе, в 1668 г. – училище при церкви св. Иоанна Богослова в Бронной слободе, потом школа при Московском печатном дворе. При монастырях возникли “работные школы”, обучающие подростков тому или иному ремеслу.

Разумеется, царь постарался как следует воспитать и собственных детей. Руководить их образованием Алексей Михайлович назначил известного поэта, публициста и проповедника Симеона Полоцкого (в миру Самуил Гаврилович Петровский-Ситниакович). Он окончил Виленскую иезуитскую коллегию, но твердо остался в православии, преподавал в школе Полоцкого братства, в 1660 г. был представлен царской семье, читал ей свои стихи и был назначен преподавателем в Заиконоспасскую школу. К государевым детям приглашались и другие учителя. Наследник престола Алексей Алексеевич владел несколькими языками, увлекался наукой, хотя, как и его отец, глубоко уважал народную культуру. Его покои украшали ряды икон, а на столах громоздились физические приборы, модели, карты, глобусы, книги по философии, математике, географии, русские летописи.

Царь и сам обладал хорошим слогом, пробовал писать воспоминания о войне (к сожалению, не написал). На досуге, для забавы, составил трактат о соколиной охоте. Собственноручно писал и редактировал указы, письма. Его переписка показывает, насколько разносторонним человеком был Алексей Михайлович. Его интересовало буквально все – политика, военные вопросы, садоводство, правила церковного пения, пожарная охрана, даже буйство пьяного монаха. Он не погнушался написать этому монаху, пристыдить его за драку со стрельцами. Переписка показывает и другое: несмотря на свою величайшую власть, на исключительное положение в государстве, Алексей Михайлович сумел остаться простым, душевным и искренним. Коллинз отмечал: “Его царское величество – приятный человек”.

Его трогало всякое чужое несчастье. Когда Никита Одоевский потерял сына, государь старался утешить его: “И тебе бы, боярину нашему, через меру не скорбеть, и нельзя, чтоб не скорбеть и не поплакать, и поплакать надобно, только в меру, чтобы Бога не гневить… Князь Никита Иванович! Не горюй и уповай на Бога и на нас будь надежен!” А сын Ордина-Нащокина неожиданно изменил и сбежал за границу, канцлер из-за этого подал в отставку. Царь ее не принял, отписал: “И что удивительного в том, что надурил твой сын? От малоумия так поступил. Человек он молодой, захотелось посмотреть мир Божий и Его дела; как птица полетает туда-сюда и, налетавшись, прилетает в свое гнездо, так и сын ваш припомнит свое гнездо и свою духовную привязанность и скоро к вам воротится”. И действительно, вернулся, Алексей Михайлович его простил.

Иногда он бывал вспыльчивым, мог под горячую руку ударить провинившегося. Но быстро отходил, умел прощать и мириться. Он вообще предпочитал мир и тишину. Иногда даже терпел на высоких должностях деятелей, проявивших себя не способными. Государь старался обойтись без скандалов, просто выделял им хороших помощников или перемещал таких людей на посты, где они не принесут вреда.

Тишайший был примерным семьянином. Мария Милославская родила ему 13 детей. Зарубежные русофобы и отечественные западники XIX в. внедрили в историю нелепое представление, будто царица, да и все русские женщины, оставались «закрепощенными», сидели взаперти и скучали в теремах. Это полнейшая чушь. «Закрепощение» выражалось только в том, что на Руси были не приняты балы и пиры с участием женщин. Хозяин в виде особой чести мог представить гостям супругу – она выйдет, по рюмочке им поднесет, сама пригубит и удалится. Но зевать взаперти русским дамам было некогда. У них хватало других дел. Дворянские и боярские жены вели хозяйство – мужья-то находились на службе. Крестьянкам и подавно не доводилось взаперти рассиживаться. А в поле работать кто будет, за скотиной ходить? А уж горожанок описывали все иноземцы: и на улицах, и на базарах, и на праздниках, и даже в банях. Какое уж тут «закрепощение»?

Обижать себя русские женщины не позволяли, за себя постоять умели. Бывало и так, что мужу крепко доставалось от супруги. В 1670 г дворянин Никифор Скорятин дважды обращался к самому царю, жаловался, что женушка Пелагея била его и драла за бороду, просил защитить или дозволить развестись. Но Алексей Михайлович ничем не смог ему помочь, считал себя не вправе вмешиваться в семейные отношения. Для женщин, даже простолюдинок, имелась возможность получить образование, протопоп Аввакум гневно обрушивался на некую девку Евдокию, начавшую изучать грамматику и риторику.

А у царицы имелся свой большой двор. Ей служили боярыни, дворянки, в штате состояли дьяки-делопроизводители, русские и иностранные доктора, учителя и гувернеры детей. Мария Милославская ведала “царицыными” мануфактурами, хозяйством многочисленных дворцовых сел. Нередко она и без мужа, с собственной свитой, выезжала в паломничества, в монастыри и храмы, занималась благотворительностью. Хотя при этом отдавалась дань и тогдашним правилам приличия – государыня не показывалась на людях, ездила в закрытом возке, на торжества смотрела из особых помещений, невидимая для окружающих.

А уж государь для народа старался быть настоящим царем-батюшкой. Вникал в нужды подданных, лично читал поданные ему челобитные, назначал разбирательства, через приказ Тайных дел проверял состояние дел. В спорных ситуациях обычно шел навстречу пожеланиям “мира”. Например, обратились к нему посадские, попросили выбрать другого целовальника вместо назначенного – пожалуйста, государь разрешал. Обращались, что из Москвы прислали нового подьячего, а прежний был лучше – царь приказывал оставить прежнего. Ордин-Нащокин, став канцлером, вздумал возобновить в Пскове эксперимент с вольной продажей вина. Алексей Михайлович вынес вопрос на суд самих псковичей – как они решат, так и будет. За свободную продажу высказались только крестьяне, а духовенство, дворяне, купцы и посадские постановили, что “питейным дворам быть никак нельзя”. Тишайший удовлетворил их просьбу.

Со злоупотреблениями властей он боролся непримиримо. Издал указ, запретивший воеводам судить тех лиц, которые подавали на них жалобы. Их должны были судить воеводы соседних городов. Запретил и назначать в города воевод, если в данном уезде им принадлежат поместья или вотчины – начальство должно быть беспристрастным и не косить на личные нужды. Поддерживать «правду» государь считал важнейшим своим долгом, и тут уж не обращал внимания на чины, богатство. Псковичи пожаловались ему, что земские органы захватила на выборах состоятельная верхушка, лукавит, перекладывает подати на “бедных людишек”. Царь велел переизбрать такую власть. Пожаловались крепостные крестьяне, что помещик, князь Оболенский, заставляет их работать сверхурочно, по воскресеньям и праздникам, да еще и говорит им “скверные слова”. Алексей Михайлович посадил его в тюрьму, а поместье отобрал.

Нередко подобные казусы случались с иностранцами. Ведь на Западе «права» и «свободы» простолюдинов не касались. В России оказывалось иначе. Например, майор фон Зален, состоявший на русской службе, возвращаясь пьяным из гостей, захотел купить на базаре яиц. Они показались несвежими, офицер швырнул их в лицо продавцу-крестьянину. Русские, видевшие это, избили хулигана. Подоспел наряд стрельцов. Разобрался, кто виноват, отвел фон Залена в кутузку, где он и сидел до следующего дня. Царь, узнав о случившемся, взысканий на майора не наложил – счел, что он свое получил. Но вызвал его начальника, князя Юрия Ромодановского, и устроил ему крепкую выволочку за то, что распустил офицеров.

Шотландцы генерал Доумонд и полковник Джонстон решили проучить немецкого купца Коля, выразившегося о шотландцах “непочтительно”. Зазвали в гости, под угрозой пистолета связали, разрезали одежду и выпороли. К удивлению шотландцев (подумаешь – генерал и полковник вздули купчишку!) русский суд приговорил их просить прощения у пострадавшего и выплатить ему 60 червонцев “за поругание”. Причем предупредил, что они легко отделались. Если бы не война и не нужда в военных кадрах, они могли лишиться правой руки и ушей.

Когда требовалось защитить справедливость, Тишайший мог быть и очень суровым. Датские послы описали случай, как генеральша-англичанка, “весьма распутная дама”, приревновала к любовнику свою смазливую служанку. Когда муж уехал на фронт, решила погубить ее и учинила зверскую расправу. Генеральшу арестовали, но она чувствовала себя уверенно. Глава Иноземного приказа и царский тесть Милославский приходился ей крестным отцом. Англичанка нисколько не раскаялась, что изувечила какую-то презренную холопку, наоборот, сетовала, что не добила ее. Но в России такое преступление не могло сойти с рук. Милославский посадил ее в монастырь, а Алексей Михайлович вынес приговор – “принимая во внимание, что пострадавшая женщина осталась в живых”, генеральше “всего лишь” отрубить правую руку, отрезать нос и сослать в Сибирь.

А сами датские послы, возвращаясь из Москвы, сочли, что их везут медленно. Стали подгонять ямщиков тычками и пинками. Но ямщики “были очень удивлены” подобным обращением. Доехав до Нахабина, остановились, выпрягли лошадей и заявили, что возвращаются жаловаться царю. Высокопоставленным послам датского короля пришлось просить извинения у простых русских мужиков, задабривать их деньгами и водкой.

Забота царя о благосостоянии подданных тоже была не пустым звуком. Страна 13 лет вела нелегкую войну, но даже в самые трудные и напряженные периоды Алексей Михайлович старался не обременять народ лишними поборами и затратами. Польские послы, ехавшие для ратификации мира, указывали, что на русской земле встретились “с изобилием всякого рода”. В это же время устюжане просили у государя помощи против появившихся разбойников, которые налетали на деревни и «у многих» крестьян «вымучивали по сту рублей» (это стоимость 50 коров!) А в Новоторговом уставе, как уже отмечалось, требовалось разъяснять простым людям, чтобы не увлекались драгоценными камнями и прочей бесполезной роскошью.

Во время войны далеко не все белорусские города добровольно отдавались «под государеву руку», некоторые оказали жестокое сопротивление. Мещан (польское обозначение горожан) из таких городов депортировали в Россию. После заключения Андрусовского перемирия им разрешили вернуться. Но… большинство отказалось. Осмотрелись и поняли, насколько спокойнее, надежнее и сытнее живется под властью батюшки-царя. Из поселения бывших пленных в Москве возникла Мещанская слобода.