51. Государь федор алексеевич.

Сколько иностранцев жило в России, в точности неизвестно. Их разделяли не по происхождению, а по вероисповеданию. Те, кто хотел остаться в нашей стране навсегда, часто переходили в Православие и считались «русскими». Но вообще Россия по меркам XVII в. была очень веротерпимым государством. В ней беспрепятственно отправляли свои обряды мусульмане, буддисты (калмыки и буряты), индуисты (астраханские агрыжане), волжские и сибирские язычники, армяне-грегорианцы, протестанты. Запрещалось только строить католические костелы – не по религиозным, а по политическим соображениям. Алексей Михайлович сохранил и указ Ивана Грозного, не дозволявший иудеям проживать и строить синагоги на русской земле. Но на Украине в тех местах, где их не истребили казаки, евреям, как и остальным жителям, даровали их прежние права. Так возникла пресловутая «черта оседлости».

Для европейцев выделялись подворья или кварталы в крупных торговых городах, в Москве – Кукуй или Немецкая слобода, в ней действовали 2 лютеранских и 2 кальвинистских церкви, шотландская и голландская. Хотя изображать Немецкую слободу неким «оазисом цивилизации» в «варварской стране» нет ни малейших причин. Жили в ней богато, ведь ее население составляли купцы и офицеры. Но по размерам Кукуй был довольно небольшим поселком (3 тыс. жителей). Улицы, в отличие от Москвы, не мостились. Очевидцы вспоминали, что “грязь доходила до брюха лошадям”. А европейские нравы, перенесенные на русскую почву, выглядели совсем не блестящими.

Процветали пьянство, мздоимство, склочничество. В Немецкой слободе, как и во всех российских городах и слободах, существовало выборное самоуправление, и правительству пришлось разрабатывать для него особые инструкции. Иностранным десятским предписывалось пресекать дуэли, “поединков и никакого смертного убийства и драк не чинити”, не дозволять подпольной торговли водкой, не принимать беглых и “гулящих людей”, не давать “воровским людям приходу и приезду и блядям”, “а для работы во дворе у себя держати всяких разных вер иноземцев некрещеных”.

Дуэли запретили, ну так европейцы нашли другие способы сводить счеты. Иностранные дипломаты описывали неоднократные случаи, как офицеры, повздорив между собой, пытались погубить друг друга доносами. Причем русское начальство во всех приведенных историях вело себя порядочно и благоразумно. Разбиралось в истине, и взбучку получали кляузники. Полковник Гордон в мемуарах хвастался, как он поссорился с генералом Трауернихтом и интриговал против него не только сам, а заставлял писать жалобы подчиненных солдат.

Запреты на продажу спиртного и табака постоянно нарушались. Этот бизнес в Кукуе был традиционным, в нем участвовали и офицеры. Солдат в свои делишки тоже вовлекали, сбывали им вино, предлагали перепродавать его. Однажды власти Москвы решили навести порядок. Устроили в слободе облаву на продавцов и покупателей «левой» водки, направили туда стрельцов. Но офицеры выпустили против них солдат, и дело кончилось грандиозной дракой. После нее 22 солдата были биты кнутом и сосланы в Сибирь, а выгодный промысел продолжался. В общем, Кукуй считался у москвичей весьма сомнительным местом, не для приличных людей, и какого-либо влияния на русских не оказывал.

Иное дело Речь Посполитая. С ней Россия общалась очень тесно, в войну царские армии побывали на ее территории, польской культурой были затронуты возвращенная Смоленщина и Украина. В нашей стране долгое время прожили десятки тысяч пленных. А поляки умели преподнести себя в лучшем свете, разрекламировать собственные идеалы чести, «вольности», доблести. И хотя эти идеалы близко не лежали с реальностью, выглядели они красиво. Многие шляхтичи получили образование в университетах или иезуитских колледжах. Это тоже казалось новым и интересным. Бояре и состоятельные дворяне жалели пленных, брали на службу. Поляки пристраивались в их свиты, становились гувернерами их детей. А в результате молодежь увлекалась польскими книгами, нарядами, идеями.

В такой обстановке рос царевич Федор Алексеевич. Он был умным мальчиком. Свободно знал польский, латынь, древнегреческий, читал в подлиннике античных авторов. Хорошо разбирался в церковных вопросах, любил музыку, сам сочинял духовные песнопения, слагал стихи. Имел большую библиотеку, “собирал художников всякого мастерства и рукоделия”. Ему нравилось и наблюдать за работой художников, беседовать с ними. Но, как уже отмечалось, здоровье всех сыновей царя от Марии Милославской оставляло желать много лучшего. Федор был инвалидом. У него опухали ноги, при ходьбе ему приходилось опираться на палку, он одевался с посторонней помощью, во время приступов его носили на руках. А ближайшими его друзьями стали двое сверстников, постельничий Иван Языков и стольник Алексей Лихачев. Они все время были рядом, вместе росли.

К Федору была близка и сестра Софья. Вообще у царя от первой супруги осталось 8 детей – были еще дочери Евдокия, Марфа, Екатерина, Мария, Феодосия и больной сынишка Иван. Софья выделялась среди них умом, энергией. Наставник государевых детей Симеон Полоцкий называл ее «зело премудрой девицей». Но молодых дворян из их окружения, в том числе Языкова и Лихачева, в полной мере коснулось поветрие польской моды. Коснулось оно и Софьи, Федора. А поветрие-то было отнюдь не безобидным…

Симеон Полоцкий верно служил царю, но собственную культуру, принесенную с запада, он считал выше русской. Воспитанники перенимали такое убеждение. А культурные веяния создавали наилучшую почву и для политических! Об этом в Европе давно знали, выискивали среди русских «западников». Орден иезуитов прекрасно отработал методики подрывной работы – проталкивать агентов в окружение тех или иных монархов, втягивать под свое влияние их советников. В России действовал не только разоблаченный Крижанич, хватало других шпионов. Через Полоцкого к царским детям сумел устроиться еще один преподаватель, Сильвестр Медведев. Вроде бы, православный священник. Молодой, но весьма квалифицированный богослов, умелый и обаятельный педагог. Особенно он понравился Софье. Однако фигурой он был достаточно темной. Выплыл не пойми откуда, наряду с богословием проявлял обширные познания в астрологии, увлекал царевну предсказаниями, заманчиво описывал порядки в католических странах.

В 1674 г. Алексей Михайлович провозгласил старшего из сыновей, Федора, наследником престола. Многие считали этот акт чисто формальным. Тишайший был полон сил, а его семейная жизнь казалась безоблачной. В 1672 г. Наталья принесла ему здоровенького сынка, Петра. Торжества по случаю его рождения и крещения государь попытался использовать, чтобы примирить Милославских с Нарышкиными, Федор стал крестным отцом младшего брата. За Петром появились на свет девочки, Наталья и Феодора. Алексей Михайлович не чаял души в молодой жене. Баловал ее, как только мог. Она хозяйничала новом сказочном дворце в Коломенском. Для нее был устроен придворный театр. Для нее изготовили несколько карет по европейскому образцу, в них Наталья путешествовала на богомолья, в загородные села. Она первой из цариц стала показываться на людях, в теплую погоду выезжала в открытом экипаже. В руководстве страны были уверены – государь переживет болезненного Федора, а там и Петр подрастет, родятся другие сыновья…

Но на Крещение в 1676 г. царь, как обычно, присутствовал на водосвятии и сильно простудился. Народная медицина знала средства от простуды – например, намешать в водку толченого чеснока (или пороха), а потом пропариться в бане. Но русские государи еще с XVI в. начали приглашать ко двору дипломированных западных врачей. Хотя уровень европейской медицины оставался крайне низким. Общепризнанными средствами от большинства болезней считались очищения кишечника и кровопускания. Таким лечением в свое время вогнали в гроб французских королей Франциска II, Людовика XIII, кардинала Ришелье [46]. Доктора поспособствовали и смерти царя Михаила Федоровича – он жаловался на головные боли, а его пичкали слабительными и держали на голодной диете. Старший брат Федора, Алексей Алексеевич, страдал малокровием, а его врачевали кровопусканием. Стоит ли удивляться, что он зачах?

Могло ли быть так, что Алексея Михайловича уморили преднамеренно? Или имела место обычная для той эпохи медицинская безграмотность? Пожалуй, точного ответа на этот вопрос мы не узнаем никогда. У простуженного государя начали пускать кровь, причем в «лошадиных» дозах. Он ослабел, развилось воспаление легких. Вскоре он понял, что ему не встать. Приказал освободить из тюрем всех узников, простить все долги и недоимки. Уходил из жизни по-православному. Благословил на царство 14-летнего Федора, но постарался подкрепить его. Поручил быть опекуном боярину Юрию Долгорукову. Позаботился и о царевиче Петре, назначил к нему «приставниками» его деда Кирилла Нарышкина, окольничих Прозоровского, Головина и Головкина. Тишайший причастился, соборовался и 29 января 1676 г. отошел в мир иной.

Народное горе было безутешным. Массы людей, невзирая на лютую зиму, шли и ехали в Москву попрощаться с государем. Даже бедняки за свой счет заказывали заупокойные службы. Провожали как «батюшку», как отца родного для всех русских. Да и то сказать: он возвеличил державу, отстоял ее от всех врагов, защищал и оберегал каждого из подданных… А к горю примешивались и опасения. Алексей Михайлович правил 31 год, к нему привыкли, искренне любили. Но как оно будет дальше, без него?

Эти опасения были вполне обоснованными. Как полагается, созвали Земский Собор. Он принес присягу Федору Алексеевичу. Но система регентства, определенная покойным царем, сразу пошла насмарку. Юрий Долгоруков был уже стар, не хотел ввязываться в придворные дрязги. Он и в Москве теперь появлялся редко, жил в своей вотчине Архангельском, а обязанности опекуна передал сыну Михаилу. Тот сориентировался, сошелся с любимцами Федора Языковым и Лихачевым, с царевной Софьей, с родней матери нового царя, Милославскими. Действовать вместе получилось для всех очень выгодно и удобно.

Милославские проявили себя людьми мелочными и злопамятными. С возвышением Нарышкиных они так и не смирились, ненавидели их, а главным своим врагом считали Матвеева. Озлоблялись, что их оттеснили от трона, распаляли сами себя домыслами о наветах недоброжелателей. Теперь взялись мстить. Причем мстить совершенно неадекватно тем перемещениям по служебной лестнице, которые испытали сами. Отца царицы Натальи Кирилла Полуэктовича лишили всех постов и чинов, отправили воеводой в Смоленск. Из Москвы выслали и братьев Натальи. А Матвеева назначили воеводой в глухое Верхотурье.

Но этого показалось мало. Подговорили шута Матвеева, карлика Захара, и он подал донос, будто заснул за печкой и случайно подглядел, как доктор Стефан и Спафарий учили Матвеева и его сына Андрея чернокнижию, вызвали целую толпу чертей. К колдовству добавили обвинение в расхищении казны. Глава клана Милославских Иван Михайлович добивался для Матвеева смертной казни. Но Федор Алексеевич во многом перенял черты отца, был мягким, не любил жестокостей. Приговор он не утвердил, заменил на ссылку. Матвеева, ничего об этом не подозревавшего и ехавшего в Верхотурье, догнал вдруг приказ, что у него конфискуется все имущество, и следовать ему надо в Пустозерск, не воеводой, а в качестве обычного преступника.

Освободившиеся посты поделили победители. Иван Милославский возглавил вместо Нарышкина приказ Большого дворца, Посольский приказ принял у Матвеева думный дьяк Иванов. «Опекун» Михаил Долгоруков за сговор с Милославскими получил щедрую плату – под его начало отдали Разрядный приказ и еще несколько приказов, которыми номинально руководил его отец: Стрелецкий, Смоленский, Хлебный. Неожиданно возвысился Василий Голицын. Он вообще не имел никаких заслуг, но был верным клевретом Милославских. Точнее, клевретов у них было немало, но Голицын сумел выделиться из общей массы. Его убежденное «западничество» понравилось Сильвестру Медведеву, обходительный и галантный Василий стал появляться при дворе Софьи, полюбился ей. В течение одного года его пожаловали в стольники, потом сразу в бояре, поставили во главе Пушкарского и Владимирского судного приказов.

В Кремль понабились родственники и подпевалы Милославских и государевых фаворитов. А овдовевшая царица Наталья всего-то пять лет наслаждалась семейным счастьем – и очутились в атмосфере общего отчуждения. Прежние почитатели и льстецы перебегали к победителям, на Нарышкину и ее детей смотрели косо, как на зачумленных. Обнаглевший Языков дошел до того, что прямо объявил царице: во дворце слишком тесно, пусть переселяется куда хочет. Но Наталья была женщиной не из робких, решила стоять за себя. Для четырехлетнего Петра Алексеевича написали речь, мальчик выучил ее наизусть, пошел к Федору и произнес перед ним, сравнивал себя с изгнанным и убитым царевичем Дмитрием Угличским, а Языкова – с Борисом Годуновым. Старший брат и крестный устыдился. Языкова на время отдалил от двора и «выдал головой» Наталье, то бишь, заставил извиняться.

Перемены в Москве сказались и на внешних делах. Дорошенко, согласившийся было подчиниться царю, сразу заартачился, отказался приносить присягу. А поляки совсем выдохлись, начали с турками переговоры о мире. Несколько лет назад Михаил Вишневецкий за уступки османам слетел с престола, сейчас Собесскому приходилось отдать гораздо больше, почти все Правобережье. Но король и его правительство постарались обезопасить себя. Принялись перенацеливать недовольство шляхты против… России. О том, что сами же упрашивали царя выслать армию на правый берег Днепра, предпочли забыть. Походы на Дорошенко объявляли нарушением Андрусовского договора. Шумели, что русские намерены присвоить польскую часть Украины. А при таком раскладе выглядело совсем не обидным отдать ее туркам. Наоборот, открывалась возможность для выгодной игры. Османы столкнутся с русскими, а Польша будет наблюдать со стороны, когда и каким образом вмешаться.

Ситуация сложилась крайне опасная. Вот-вот будет подписан мир, высвободившиеся турецкие армии двинутся к Дорошенко, утвердятся на Днепре, угрожая югу России. Мало того, обладание Чигирином давало им политический козырь, город считался признанной казачьей столицей, говорили: “При ком Чигирин и Киев, при том и казаки”. Требовалось действовать без промедления, опередить турок, и в июле Федор Алексеевич отправил приказ Ромодановскому: “Идти за Днепр к Чигирину!” Его армия, распущенная на отдых, еще не собралась, в строю насчитывалось 32 тыс. воинов. Но они выступили, соединились с казаками Самойловича. Войска ползли медленно, везли обозы, тяжелую артиллерию. Однако Ромодановский понимал, насколько важно выиграть время, выслал вперед 15-тысячный конный корпус генерала Косагова и три казачьих полка генерального бунчужного Леонтия Полуботка.

Они налегке перемахнули через Днепр, вышли к Чигирину. Дорошенко попытался дать бой на подступах – его сшибли с позиций первой же атакой. Его сторонники стали разбегаться, у гетмана осталось лишь 2 тыс. казаков. Он опять посылал призывы о помощи к туркам и татарам, но армия султана стояла далеко, за Днестром, а Крым русское командование связало уже испытанным приемом, на него посыпались наскоки запорожских и донских казаков, и татары не рискнули отлучиться из родных улусов. Конница Косагова и Полуботка окружила Чигирин, заслала туда царские увещевательные грамоты. А через Днепр уже переправлялись главные силы Ромодановского.

Чигиринцы замитинговали, требовали от гетмана покориться. Дорошенко понял, что удержаться до подхода турок у него не получится. Созвал жителей на раду, и она постановила отдаться на милость царя. 20 сентября в Чигирин вошли русские войска. Горожане встретили их салютом, принесли присягу, и Ромодановский отписал Федору Алексеевичу: “Того часу Москва стала у Чигирина по указу его царского величества”. Правобережье было опустошено, кормить здесь армию было нечем. В Чигирине оставили гарнизон из 7 тыс. солдат и казаков, а остальные полки вернулись за Днепр. Дорошенко был доставлен в Москву, и молодой государь обошелся с ним великодушно. Он был “допущен к царской руке”, его приняли в число русской знати, привезли к нему семью. Но на Украину не отпустили, лучше уж от греха подальше. Вместо этого дали поместья в России и назначили на воеводство в Великий Устюг.

В 1676 г. удалось покончить и с затянувшимся “соловецким сидением”. Оно длилось уже 7 лет. Монастырь кормился своими рыбными промыслами и огородами, штурмовать его было запрещено, а наладить плотную блокаду на Соловецких островах не удавалось. На лодках из обители выезжали посланцы с раскольничьими прокламациями. А в монастырь пробирались спасшиеся от расправы участники восстания Разина, разбойники, беглые. В общем, та публика, которая нуждалась в безопасном пристанище. Но долгое «сидение» действовало на нервы, монахи и пришлая вольница перессорились между собой. Наконец, один из монахов перебежал к воеводе Мещеринову и указал тайный проход в монастырской стене. Ночью стрельцы проникли в обитель и заняли ее. Архимандрита Никанора, возглавлявшего бунт, казнили. Часть мятежников разослали в Кольский и Пустозерский остроги. Большинство тех, кто согласился принести церковное покаяние и присягнуть царю, были прощены.