§ 3. Внутренняя мотивация

Поскольку весь смысл деятельности ученого заключен в про­изводстве нового знания, внимание привлекает прежде всего ее познавательный аспект. Дискуссии идут о логике развития мыш­ления, роли интуиции, эвристик как интеллектуальных приемов и стратегий решения новых задач и т. п. Между тем голос практи­ки требует обратиться к мотивационным факторам научного твор­чества.

За этими факторами издавна признают приоритет сами твор­цы науки. "Не особые интеллектуальные способности отличают исследователя от других людей... — подчеркивал Рамон-и-Ка-халь, — а его мотивация, которая объединяет две страсти: лю­бовь к истине и жажду славы; именно они придают обычному рассудку то высокое напряжение, которое ведет к открытию". Стало быть, мотивация, а не интеллектуальная одаренность вы­ступает как решающая личностная переменная.

В психологии принято различать два вида мотивации — вне­шнюю и внутреннюю. О тех ученых, энергию которых поглоща­ют ими самими выношенные идеи, принято говорить как о внут­ренне мотивированных. В случае же, если эта энергия подчине­на иным целям и ценностям, кроме научной истины, о них го­ворят как о движимых внешними мотивами.

Очевидно, что жажда славы относится ко второй категории мотивов. Что же касается таких мотивов, как любовь к истине, преданность собственной идее и т. п., то здесь с позиции исто­рической психологии науки следует предостеречь от безогово­рочной отнесенности этих побудительных факторов к разряду внутренних мотивов. Сам субъект является конечной причиной тех идей, которые начинают поглощать его мотивационную энер-

202

гию.Появление этих идей обусловлено внешними по отноше­ние к личности объективными обстоятельствами, заданными проблемной ситуацией, прочерченной логикой эволюции познания. Улавливая значимость этой ситуации и прогнозируя возможность справиться с ней, субъект бросает свои мотивационные ресурсы на реализацию зародившейся у него исследователь­ской программы.

Мотивационная сфера жизни человека науки, как и любого

другого, имеет иерархическую структуру со сложной динамикой переходов от "внешнего" к "внутреннему". Сами термины, быть может, неудачны, поскольку всякий мотив исходит от личности, в отличие от стимула, который может быть и внешним по отно­шению к ее устремлениям.

Внутренней мотивацией следует считать тот цикл побужде­ний субъекта, который создается объективной, независимой от этого субъекта логикой развития науки, переведенной на язык его собственной исследовательской программы. В то же время, прослеживая мотивационную "биографию" ученого, следует при­нимать во внимание важную роль для его будущего выбора вне­шних обстоятельств.

Как-то в руки молодого Ухтомского попала книга о молодом враче, решившем для пользы науки произвести над собой пос­ледний опыт — вспороть по японскому способу живот и деталь­но описать свои ощущения. Когда соседи, заподозрив неладное, выломали дверь и ворвались в комнату, врач, указывая на свои записки, попросил передать их в научное учреждение: "Яркое художественное описание страданий сочеталось со светлым со­знанием того, что своими страданиями можно приоткрыть заве­су над тайной смерти. Все это ошеломило меня. Книга о враче-подвижнике сыграла значительную роль в определении моих

интересов к физиологии", — вспоминал Ухтомский.

Мало кому известно, что И. П. Павлов, став военным меди­ком, был (как и Сеченов) первоначально мотивирован на изуче­ние психологии. Из его писем к невесте узнаем, что у него "были мечтания" заняться объективным изучением психологии моло­дых людей. С этой целью он завел несколько знакомств с гим­назистами, начинающими студентами. "Буду вести за их разви­тием протоколы, — писал он, — и таким образом воспроизведу себе критический период с его опасностями и ошибками не на основе отрывочных воспоминаний, окрашенных временем, а объективно, как делают в физиологии" (Павлов, 1951).

Это писалось в годы, когда на Западе об объективном методе изучения развития личности, да еще с целью открытия крити­ческих периодов в этом развитии, никто не помышлял. Вскоре

203

отказался от своих "мечтаний" и сам Павлов. В объективной логике научного познания, а тем самым и для внутренней мотива­ции, способной подвигнуть на реализацию замысла, предпосылки еще не созрели. Но "внешний мотив", связанный с замыслом приложения объективного метода (как в физиологии) к поведе­нию, трансформировался через два десятилетия в программу осо­бой "экспериментальной психологии" (именно под этим име­нем Павлов представил первоначально перед мировой научной общественностью свое учение о высшей нервной деятельности).

Сам ученый часто не осознает мотивов, определивших его выбор. Что побудило, например, И. П. Павлова, прославившегося изучением главных пищеварительных желез, которое принесло ему Нобелевскую премию, оставить эту область физиологии и заняться проблемой поведения? Он сам связывал этот переход с испытанным в юности влиянием сеченовских "Рефлексов го­ловного мозга". Осознавал ли он, однако, мотивационную силу сеченовских идей на рубеже XXстолетия, в те годы, когда в его научных интересах и занятиях совершился крутой перелом, т. е. когда он приступал к разработке учения об условных рефлек­сах? Есть основания ответить на этот вопрос отрицательно.

Так, выступая в 1907 г. в Обществе русских врачей на заседа­нии, посвященном памяти Сеченова, Павлов указал в числе заслуг последнего открытие центрального торможения и инертности нервного процесса, но даже не упомянул о распространении принципа рефлекса на головной мозг и его психические функ­ции (Павлов, 1951). А ведь к тому времени уже сложилась и широко применялась основная схема Павлова. Итак, исследо­вание условных рефлексов шло полным ходом, а у Павлова и мысли не было о том, что Сеченов дал толчок этому новому направлению. Идеи "Рефлексов головного мозга" мотивирова­ли деятельность Павлова, произвели коренной сдвиг в его инте­ресах, обусловили его переход в совершенно новую область, но он сам в течение многих лет этого не осознавал.

В области творчества, так же как и в других сферах человече­ской жизни, мотивы имеют свою объективную динамику, которая несравненно сложнее того, что отражается в самоотчете субъекта.

Наука имеет свою собственную логику развития, вне которой не могут быть объяснены не только те интеллектуальные преоб­разования, которые совершаются в голове ученого, но и сдвиги в мотивах его деятельности. Между зарождением идеи и приоб­ретением ею мотивационной силы (т.е. превращением ее в по­будительное начало исследования) могут лежать десятилетия. Так было, в частности, и с восприятием Павловым сеченовской реф­лекторной концепции.

204

Какова бы ни была мотивация, побуждающая (иногда с огромной страстью) защищать излюбленные, но бесперспективные идеи, она в конечном счете оказывается внешней, ибо бесперспективность означает неспособность мысли продвигаться в предметном содержании, добывать новые знания, ассимилируемые системой науки. Но тогда становится очевидным, что энергия, затрачиваемая на поддержку уже не способной работать мысли, должна черпаться не из общения с предметом, а из других источ­ников — стремления сохранить свою позицию, авторитет и т. п. А это, конечно, — мотивация внешняя. Внутренняя мотивация зарождается в контексте взаимодействия между запросами ло­гики развития науки и готовностью субъекта их реализовать.

Динамика познавательных интересов индивида может не со­впадать с интересами других лиц, имеющих собственную про­грамму деятельности, с их точки зрения наиболее продуктивную и даже единственно научную. Это несовпадение опять же соз­дает конфликтную ситуацию. История подтверждает правоту высказывания Джемса о судьбе некоторых научных идей: снача­ла их считают бессмысленными, затем, может быть, правильны­ми, но несущественными и, наконец, настолько важными, что вчерашние противники этих идей утверждают, будто они сами их изобрели.

Ряд лет мотивационная, удивительная по напряженности энер­гия Павлова была сосредоточена на экспериментальном изуче­нии отдельных физиологических систем (кровообращение, пи­щеварение). К началу XX века она переместилась на новое про­блемное поле, вероятнее всего, из-за падения эвристического потенциала прежних исследовательских программ. Они не су­лили новых успехов столь же значительных, как прежние. И, продолжая экспериментально изучать работу пищеварительных желез, он выбирает новое направление.

К функции одной из "малых" желез — слюнной — Павлов подошел с позиций, которые вывели его далеко за пределы ее предназначения в работе пищеварительного аппарата, в огром­ный мир законов, по которым живые существа взаимодейству­ют со средой. Гениальность павловского выбора на первых по­рах оставалась неприметной. Но сдвиг, произошедший крутой поворот в мотивационной направленности его научных иска­ний, был обусловлен не его выдающимися личными качествами самими по себе. Внутренний мотив, будучи неотчуждаем от субъекта, создается внешней по отношению к указанным каче­ствам, объективной логикой развития научного познания. Имен­но ее запросы улавливают с различной степенью проницатель­ности отдельные умы, в силу чего активизируется мотивацион-

205

ный потенциал их творчества. Павлов, как отмечалось, пришел в науку в эпоху триумфа биологического детерминизма, прин­ципы которого впитал вместе со всем племенем натуралистрв его эпохи. Отвергнув прежние механистические воззрения, они исследовали животный мир, опираясь на новую причинно-сис­темную матрицу. Однако ни одно из новых направлений, изме­нив коренным образом научное знание о живой природе, о за­конах ее эволюции, еще не утвердило своих принципов приме­нительно к сфере отношений с окружающей средой отдельной особи как целого. Это создавало проблемную ситуацию, вовлек­шую в свою неразгаданную структуру исследователей различной ориентации (Романее, Сеченов, Леб, Ллойд-Морган, Торндайк и др.). В недрах логики науки, ставившей эту исследовательс­кую задачу перед ученой мыслью эпохи, зрели предпосылки к ее решению, и тем самым у субъектов творчества формировалась внутренняя мотивация.

В понимании обстоятельств, обусловивших формирование интересов ученого, выбор им определенного направления, при­нятие или отклонение гипотезы, образование "психологическо­го барьера", препятствующего адекватной оценке точки зрения другого исследователя, и т. п., мы не продвинемся ни на шаг до тех пор, пока не перейдем от чисто логического анализа в об­ласть мотивации, которая требует такого же объективного под­хода, как и другие факторы деятельности ученого.

Почему Гете годами вел непримиримую борьбу с теорией цвет­ного зрения Ньютона? Почему Сеченов почти всю свою энер­гию экспериментатора отдал не нервным центрам, а химизму дыхания? Почему Павлов и Бехтерев, оба исходившие из прин­ципа рефлекторной регуляции поведения, не признавали дос­тижений друг друга и враждовали между собой? Почему нет та­кой научной теории, которая не вызывала бы противодействия со стороны ученых, обладающих не меньшей приверженностью научным идеалам и не меньшей "силой" логического мышле­ния, чем ее автор?

Невозможно ответить на эти и подобные им вопросы, не при­няв во внимание своеобразие внутренней мотивации и характер ее взаимоотношений с мотивацией внешней.

Таким образом, и эвристичность понятия о внутренней мо­тивации задана тем, что, будучи психологическим по своей ка­тегориальной "плоти", оно не сводится к версии, согласно ко­торой, в противовес внешней мотивации, внутренняя мотива­ция исходит от служащего для нее конечной причиной энерге­тического "запала" субъекта и только от него. В действительно­сти же она в условиях научной деятельности создается у инди-

206

да объективной проблемной ситуацией (исторический аспект) rfсоотношением интеллектуальных сил в научном сообществе (•оциокультурный аспект). Только тогда третий аспект в этой системе отношений — психологический — обретает перспекти-актуализировать свою уникальность и личностность.