47 Кой дурной пище. Вот почему для предварительной подготовки

душевных очей к переходу от всего телесного, никогда нимало

не пребывающего в одном и том же состоянии, к истинно су-

щему он обращался к математическим и иным предметам

рассмотрения, лежащим на грани телесного и бестелесного

(эти предметы трехмерны, как все телесное, но плотности не

имеют, как все бестелесное),-это как бы искусственно приво-

дило душу к потребности в [настоящей ее] пище. Подводя с

помощью такого приема к созерцанию истинно сущего, оа

дарил людям блаженство,- для этого и нужны были ему ма-

тематические упражнения.

*s Что же касается учения о числах, то им он занимался вот

для чего (так пишут многие, и среди них - Модерат из Га-

дира, в 11 книгах кратко изложивший мнения пифагорейцев).

Первообразы и первоначала, говорил он, не поддаются ясному

изложению на словах, потому что их трудно уразуметь и труд-

но высказать, оттого и приходится для ясности обучения при-

бегать к числам. В этом мы берем пример с учителей грамма-

тики и геометрии. Ведь именно так учителя грамматики, же-

лая передать звуки и их значение, прибегают к начертанию

букв и на первых порах обучения говорят, будто это и есть

звуки, а потом у7ке объясняют, что буквы - это совсем не

звуки, а лишь средство, чтобы дать понятие о настоящих зву-

*9 ках. Точно так же учителя геометрии, не умея передать на

словах телесный образ, представляют его очертания на чер-

теже и говорят <вот треугольник>, имея в виду, что треуголь-

ник - это не то, что сейчас начерчено перед глазами, а то, о

чем этим начертанием дается понятие. Вот так и пифагорейцы

поступают с первоначальными понятиями и образами: они не

в силах передать словесно бестелесные образы и первоначала

и прибегают к числам, чтобы их показать. Так, понятие един-

ства, тождества, равенства, причину единодушия, единочув-

ствия, всецелоеT, то, из-за чего все вещи остаются самими

собой, пифагорейцы называют Единицей; Единица эта присут-

ствует во всем, что состоит из частей, она соединяет эти час-

ти и сообщает им единодушие, ибо причастна к первопричине.

во А понятие различия, неравенства, всего, что делимо, изменчи-

во и бывает то одним, то другим, они называют Двойнею;

такова природа Двоицы и во всем, что состоит из частей. И

458

нельзя сказать, что эти понятия у пифагорейцев были, а у

остальных философов отсутствовали,- мы видим, что и другие

признают существование сил объединяющей и разъединяющей

целое, и у других есть понятия равенства, несходства и раз-

личия. Эти-то понятия пифагорейцы для удобства обучения и

называют Единицей и Двоицей; это у них значит то же самое,

что <двоякое>, <неравное>, <инородное>. Таков же смысл и 51

других чисел: всякое из них соответствует какому-то значению.

Так, все, что в природе вещей имеет начало, середину и конец,

они по такой его природе и виду называют Троицей, и все, в

чем есть середина, считают троичным, и все, что совершен-

но,- тоже; все совершенное, говорят, они, исходит из этого

начала и им упорядочено, поэтому его нельзя назвать иначе чем

Троицей; и, желая возвести нас к понятию совершенства, они

ведут нас через этот образ. То же самое относится и к другим

числам. Вот на каких основаниях располагают они вьисеназ- 52

ванные числа. Точно так же и последующие числа подчинены

у них единому образу и значению, который они называют Де-

сяткою, [то есть <обымательницей>] (будто слово это пишется

не <декада>, а <дехада>20). Поэтому они утверждают, что де-

сять - это совершенное число, совершеннейшее из всех, и что

в нем заключено всякое различие между числами, всякое от-

ношение их и подобие. В самом деле, если природа всего опре-

деляется через отношения и подобия чисел и если все, что

возникает, растет и завершается, раскрывается в отношениях

чисел, а всякий вид числа, всякое отношение и всякое подобие

заключены в Десятке, то как же не назвать Десятку числом

совершенным?

Вот каково было использование чисел у пифагорейцев. 53

Из-за этого и случилось так, что самая первая философия

пифагорейцев заглохла: во-первых, излагалась она загадками,

во-вторых, записана она была по-дорийски, а так как это на-

речие малопонятное, то казалось, что и учения, на нем изла-

гаемые, не подлинны и искажены, и, в-третьих, многие, выда-

вавшие себя за пифагорейцев, на самом деле вовсе таковыми не

были. Наконец, пифагорейцы жалуются, что Платон, Аристо-

тель, Спевсипп, Аристоксен, Ксенократ присвоили себе все их

выводы, изменив разве лишь самую малость, а потом собрали

все самое дешевое, пошлое, удобное для извращения и осмея-

ния пифагорейства от позднейших злопыхательствующих за-

вистников и выдали это за подлинную суть их учения. Впро-

чем, это случилось уже впоследствии.

Пифагор со всеми друзьями немалое время жил в Италии, 51

пользуясь таким почтением, что целые государства вверяли

себя его ученикам. Но в конце концов против них скопилась

зависть и сложился заговор, а случилось это вот каким обра-

зом. Был в Кротоне человек по имени Килон, первый между

гражданами и богатством, и знатностью, и славою своих пред-

ков, но сам обладавший нравом тяжелым и властным, а силою

друзей своих и обилием богатств пользовавшийся не для доб-

рых дел; и вот он-то, полагая себя достойным всего самого

лучшего, почел за нужнейшее причаститься и Пифагоровой

философии. Он пришел к Пифагору, похваляясь и притязая

стать его другом. Но Пифагор сразу прочитал вес^> нрав этого

человека по лицу его и остальным телесным признакам, кого-

459

Б5

рые он примечал у каждого встречного, и, поняв, что это за

человек, велел ему идти прочь и не в свои дела не мешаться.

Килон почел себя этим обиженным и оскорбился; а нрава он

был дурного и в гневе безудержен. И вот, созвав своих дру-

зей, он стал обличать перед ними Пифагора и готовить с ними

заговор против философа и его учеников. И когда после этого

друзья Пифагора сошлись на собрании в доме атлета Милона

(а самого Пифагора, по этому рассказу, между ними не было:

он уехал на Делос к своему учителю Ферекиду Сиросскому,

заболевшему так называемой вшивой болезнью, чтобы там хо-

дить за ним и лечить его), то дом этот был подожжен со всех

сторон и все собравшиеся погибли; только двое спаслись от

пожара, Архипп и Лисид (рассказывает Неанф), и Лисид бе-

68 -жал в Элладу и стал там другом и учителем Эпаминонда. А по

рассказу Дикеарха и других надежных писателей, при этом

покушении был и сам Пифагор, потому что Ферекид скончался

еще до его отъезда из Самоса; сорок друзей его были застиг-

нуты в доме на собрании, остальные перебиты порознь в го-

роде, а Пифагор, пишась друзой, пустился искать спасения

сперва в гавань Кавлония, а затем в Локры. Локрийцы, узнав

об этом, выслали к рубежу своей земли избранных своих

старейшин с такими словами к Пифагору: <Мы знаем, Пифа-

гор, что ты мудрец и человек предивный, но законы в нашем

городе безупречные, и мы хотим при них жить, как жили, а

.ты возьми у нас, коли что надобно, и ступай отсюда прочь, ку-

да знаешь>. Повернув таким образом прочь от Локров, Пифа-

гор поплыл в Тарент, а когда и в Таренте случилось такое же,

как и в Кротоне, то перебрался в Метапонт. Ибо повсюду

.тогда вспыхивали великие мятежи, которые и посейчас у исто-

риков тех мест именуются пифагорейскими: пифагорейцами

назывались там все те единомышленники, которые следовали

за философом.

67

Здесь, в Метапонте, Пифагор, говорят, и погиб: он бежал

от мятежа в святилище Муз и оставался там без пищи целых

сорок дней. А другие говорят, что когда подожгли дом, где они

собирались, то друзья его, бросившись в огонь, проложили в

нем дорогу учителю, чтобы он до их телам вышел из огня,

как пег мосту; но, спасшись из пожарами оставшись без това-

рищей, Пифагор так затосковал, что сам лишил себя жизни.

58

Бедствие это, обрушившись на людей, задело вместе с

втим и науку их, потому что до этих пор они ее хранили не-

изреченно в сердцах своих, а вслух высказывали лишь темны-

ми намеками. И от Пифагора сочинений не осталось, а спас-

шиеся Архипп, Лисид и остальные, кто был тогда на чужбине,

сберегли лишь немногие искры его философии, смутные и рас-

сеянные. В одиночестве, угнетенные случившимся, скитались

они где попало, чуждаясь людского общества. И тогда, чтобы не

погибла вовсе в людях память о философии и чтобы за это по

прогневались на них боги, стали они составлять сжатые за-

писки, собирать сочинения старших и все, что сами помнили,

и каждый оставлял это там, где случалось ему умереть, а сы-

новьям, дочерям и жене завещал никому это из дому не вы-

посить; и это завещание они долго соблюдали, передавая его

от потомка к потомку.

Можно думать (говорит Никомах), что недаром они укло-

460

вились от всякой дружбы с посторонними, а взаимную свою

пружбу бережно хранили и обновляли, так что даже много

поколений спустя дружба эта в них оставалась крепка; дока-

зательство этому - рассказ, который Аристоксен (по словам

его в жизнеописании Пифагора) сам слышал от Дионисия, си-

цилийского тиранна, когда тот, лишившись власти, жил в

Коринфе и учил детей грамоте 21. Рассказ этот таков. Жалобами,

слезами и тому подобным люди эти гнушались более всего и

улещиваниями, мольбами и просьбами - тоже. И вот Дионисий б

пожелал проверить на опыте, точно ли говорят, будто они и

под страхом смерти сохраняют друг другу верность. Сделал он

так. Он приказал схватить Финтия и привести к себе, и Фин-

тию он заявил, что тот повинен в преступном заговоре, изоб-

личен и приговорен к смерти. Финтий ответил, что, коли так

решено, он просит отпустить его лишь до вечера, чтобы кон-

чить все дела свои и Дамоновы: он Дамону товарищ и друг, и

притом старший, так что главные их заботы по хозяйству ле-

жат на нем. Пусть его отпустят, а Дамон побудет заложником.

Дионисий согласился; послали за Дамоном, он услышал, в

чем дело, и с готовностью остался заложником, пока не вер-

нется Финтий. Изумился Дионисий; а те, кому первому при-

шло в голову такое испытание, потешались над Дамоном, не

сомневаясь, что он брошен на верную смерть. Но не успело

закатиться солнце, как- Финтий воротился, чтоб идти на казнь.

Все были поражены; а Дионисий принял обоих в объятия, рас^-

целовал и просил их принять его третьим в их дружеский

союз, но как он об этом ни умолял, они не согласились. Все

это Аристоксен, по его словам, слышал от самого Дионисия.

А Гиппобот и Неанф рассказывают это о Миллии и Тимихе ~

ПОРФИРИЙ

Жизнь Плотина

Плотин, философ нашего времени, казалось, всегда испы-

тывал стыд от того, что жил в телесном облике, и из-за такого

своего настроения всегда избегал рассказывать и о происхож-

дении своем, и о родителях, и о родино. А позировать живо-

писцу или скульптору было для него так противно, что однаж-

ды он сказал Амелию, когда тот попросил его дать снять с

себя портрет: <Разве мало тебе этого подобия, в которое одела

меня природа, что ты еще хочешь сделать подобие подобия и

оставить его на долгие годы, словно в нем есть на что гля-

деть?> Так он и отказался, не пожелав по такой причине си-

деть перед художником; но у Амелия был друг Картерий, луч-

ший живописец нашего времени, и Амелий попросил его по-

чаще бывать у них на занятиях (где бывать дозволялось вся-

кому желающему), чтобы внимательно всматриваться и запо-

минать все самое выразительное, что он видел. И по образу,

оставшемуся у него в памяти, Картерий написал изображение

Плотина, а сам Амелий внес в него последние поправки для

сходства: вот как искусством Картерия создан был очень по-

хожий портрет Плотина без всякого его ведома.

Часто страдая-животом, он никогда не позволял делать се-

бе промывание, твердя, что не к лицу старику такое лечение;

и он отказывался принимать териак ', говоря, что даже мясо

домашних животных для него не годится в пищу. В бани он

по ходил, а вместо этого растирался каждый день дома; когда

же мор усилился и растиравшие его прислужпики погибли,

то, оставшись без этого лечения, он заболел еще и горлом.

При мне никаких признаков этого еще не было; по когда я

уехал, то болезнь его усилилась настолько, что и голос его, чи-

стый и звучный, исчез от хрипа, и взгляд помутился, и руки

и поги стали подволакиваться. Об этом мне рассказал по воз-

вращении наш товарищ Евстохий, остававшийся при нем до

самого конца; остальные же друзья избегали с ним встреч,

чтобы не слышать, как он не может выговорить даже их имен.

Тогда он уехал из Рима в Кампанию, в имение Зефа, старого

своего Друга, которого уже не было в живых; в этом имении

хватало для него пропитания, да еще кое-что приносили от

Кастриция из Минтурн, где у Кастриция было поместье.

О кончине его Евстохий нам рассказывал так (сам Евстохий

жил в Путеолах и поспел к нему, лишь когда уже было позд-

но): умирающий сказал ему: <А я тебя все еще жду>, потом

сказал, что сейчас попытается слить то, что было божествен-

ного в нем, с тем, что ость божественного во Вселенной; и

тут змея проскользнула под постелью, где он лежал, и исчез-

ла в отверстии стопы, а он испустил дыхание. Было ему, по

4G2

словам Евстохия, шестьдесят тесть лет; на исходе был второй

год царствования Клавдия. Во время его кончины я, Порфи-

рий, находился в Лилибое, Амелий - в сирийской Апамее, Ка-

стриций - в Риме, и при нем был один только Евстохий.

Если отсчитать шестьдесят шесть лет назад от второго

года царствования Клавдия, то время его рождения придется

'на тринадцатый год царствования Севера. Ни месяца, ни дня

своего рождения он никому не называл, не считая нужным

отмечать этот день ни жертвоприношением, ни угощением; а

между тем дни рождения Сократа и Платона, нам известные,

он отмечал и жертвами и угощением для учеников, после

которого те из них, кто умели, держали перед собравшимися

речь.

О жизни своей случалось ему в беседах рассказывать нам з

вот что2. Молоком кормилицы он питался до самого школь-

ного возраста и еще в восемь лет раскрывал ей груди, чтобы

пососать: но, услышав однажды <Какой гадкий мальчик!>,

устыдился и перестал. К философии он обратился на двадцать

восьмом году и был направлен к самым видным александрий-

ским ученым, но ушел с их уроков со стыдом я печалью, как

сам потом рассказывал о своих чувствах одному из друзей;

друг понял, чего ему хотелось в душе, и послал его к Аммо-

нию, у которого Плотин еще не бывал; и тогда, побывав у

Аммония и послушав его, Плотин сказал другу: <Вот кого я

искал!> С этого дня он уже не отлучался от Аммония и достиг

в философии таких успехов, что захотел познакомиться и с

тем, чем занимаются у персов, и с тем, в чем преуспели ин-

дийцы. Поэтому, когда император Гордиан предпринял поход

на Персию, он записался в войско и пошел вместе с ним; бы-

ло ему тридцать девять лет, а при Аммонии он провел в уче-

нии полных одиннадцать лет. Гордиан погиб в Месопотамии, а

Плотин едва спасся и укрылся в Антиохии; и оттуда, уже со-

рока лет отроду, при императоре Филиппе приехал в Рим.

С Гереннием и Оригеном Плотин заключил уговор никому

не раскрывать тех учений Аммония, которые тот им поведал

в сокровенных своих уроках; и Плотин оставался верен угово-

ру: хотя он и занимался с теми, кто-к нему приходил, но уче-

ния Аммония хранил в молчании. Первым уговор их нарушил

Геренний, за Гереннием последовал Ориген (написавший, прав-

да, только одно сочинение о демонах, да потом при императо-

ре Галлиене книгу о том, что царь есть единственный творец);

но Плотин еще долго ничего не хотел записывать, а услышан-

ное от Аммония вставлял лишь в устные беседы. Так он про-

жил целых десять лет: занятия вел, но ничего не писал. А бе-

седы он вел так, словно склонял учеников к распущенности и

всякому вздору. Об этом рассказывал нам Амелий; к Плотину

он пришел на третий год его преподавания в Риме, в третий

год царствования Филиппа, и оставался при нем целых два-

дцать четыре года, до первого года царствования Клавдия.

Бывший ученик Лисимаха, прилежанием он превзошел всех

остальных слушателей Плотина: он собрал и записал почти

все наставления Нумения3, большую часть их выучивши на

память, а записывая уроки Плотина, составил из этих записей

чуть ли не сто книг, которые подарил своему приемному сыну

Гостилиану Гесихию Апамейскому.

463

< На десятом году царствования Галлиепа я, Порфирий, прч-

ехавши в Рим из Эллады вместе с Антонием Родосским, нашел

здесь Амелия, который уже восемнадцать лет жил и учился

у Плотина, но писать еще ничего не решался и вел только

записи уроков, да и тех еще до ста не набралось. Плотину в

тот десятый год царствования Галлиена было около пятидеся-

ти девяти лет, а мне, Порфирию, при той первой встрече с

ним исполнилось тридцать. Еще с первого года царствования

Галлиена Плотин стал излагать письменно те рассуждения,

которые приходили ему в голову; и к десятому году царство-

вания Галлиена, когда я, Порфирий, впервые с ним познако-

мился, у него была уже написана двадцать одна книга, но

изданы они были лишь для немногих, да и то издавал он их

не легко и не спокойно, и назначались они не для простого

беглого чтения, а чтобы читающие вдумывались в них со

всем старанием. Заглавий он на своих сочинениях не ставил,

поэтому каждый озаглавливал их по-своему; а закрепились

эти заглавия в таком виде4: <О прекрасном>, <О бессмертии

души>, <О судьбе>, <О сущности души>, <Об уме, идеях и бы-

тии>, <О нисхождении души в тело>, <Как от первого происхо-

дит последующее и о единице>, <Все ли души - одна душа>,

<О благе и о едином>, <О трех начальных субстанциях>,

<О становлении и порядке того, что после единицы>, <О двух

материях>, <Разные наблюдения>, <О круговом движении>,

<О присущем каждому демоне>, <О разумном исходе>, <О каче-

стве>, <Существуют ли идеи частных вещей>, <О добродете-

лях>, <О диалектике>, <Почему душу можно назвать средним

между неделимым и делимым>.

Вот какие книги, числом двадцать одна, были уже написа-

ны, когда я, Порфирий, впервые пришел к Плотину, а было