V. Мир научной теории

Ограничиваясь в последующем анализе миром как объектом научного рассмотрения, мы намеренно отвлекаемся от много­численных форм созерцательных установок, которые часто принимаем в своей рабочей активности и которые, в противо­положность практическим установкам работы, тоже можно

назвать теоретическими установками. Если в момент серьезно­го жизненного кризиса мы «присаживаемся» и вновь и вновь обдумываем свои проблемы, если мы выстраиваем, отбрасыва­ем и перестраиваем свои проекты и планы, пока не примем какое-то решение, если мы, будучи отцами, размышляем над вопросами воспитания или, будучи политиками, обдумываем состояние общественного мнения, – во всех этих ситуациях мы предаемся теоретическому созерцанию в широком смысле этого термина. Однако всякое размышление осуществляется ради практических задач и целей, а, стало быть, конституиру­ет не конечную область значения, а «анклав»²⁹ теоретического созерцания в мире работы.

Еще один тип размышления, который мы в этой главе на­меренно выводим за рамки рассмотрения, – чистое созерца­ние, не базирующееся на проекте, который необходимо было бы осуществить путем применения операциональных правил. Его примером является религиозная медитация. Здесь нас ин­тересует исключительно научная теория.

Научное теоретизирование – а в дальнейшем термины «те­ория», «теоретизирование» и т.д. будут употребляться исклю­чительно в этом узком смысле – не служит никакой практи­ческой задаче. Его целью является не овладение миром, а наблюдение его и, быть может, его понимание.

Тут я хотел бы предупредить возможное возражение. Разве конечная цель науки не овладение миром? Разве назначение естественных наук не состоит в том, чтобы покорять силы Все­ленной, социальных наук – в том, чтобы осуществлять конт­роль, а медицинской науки – в том, чтобы вести борьбу с бо­лезнями? И разве не является единственной причиной, побуждающей человека взвалить на себя бремя занятий нау­кой, его желание создать необходимые средства, которые бы улучшили его повседневную жизнь и помогли человечеству в его стремлении к счастью? Все это, конечно, столь же верно, сколь и банально, но не имеет никакого отношения к нашей проблеме. Разумеется, желание сделать мир лучше – один из сильнейших мотивов, побуждающих человека заняться нау­кой, а применение научной теории, безусловно, ведет к изоб­ретению технических средств овладения миром. Однако ни эти мотивы, ни применение их результатов для решения «зем­ных» задач не являются частью процесса научного теоретизи­рования как такового. Научное теоретизирование – одно дело; занятие наукой в мире работы – совсем другое. Нас интересует

438

439

первое, однако одной из основных наших задач станет выяс­нение того, как возможно, что жизненный мир, общий для всех нас, становится объектом теоретического созерцания, а результат этого созерцания используется в мире работы.

Все теоретические когитации суть «действия» и, даже более того, «исполнения» в том смысле, в каком мы определили их выше. Они являются действиями, поскольку представляют со­бой эманации нашей спонтанной жизни, совершаемые в соот­ветствии с проектом; и являются исполнениями, поскольку к ним присоединяется намерение осуществить проект, вызвать спроектированный результат. Таким образом, научное теоре­тизирование имеет свои собственные мотивы для-того-чтобы и мотивы потому-что и является спланированным, причем спланированным в рамках некой иерархии планов, установ­ленной решением проводить научную деятельность. (Одного того, что теоретизирование обладает «характером действия», уже достаточно, чтобы отличить его от сновидения.) Вдобавок к тому, это еще и целенаправленное мышление (и одной этой целенаправленности достаточно, чтобы отграничить его от простого фантазирования!), при этом его целью является на­мерение осуществить решение наличной проблемы. Однако при всем при том теоретические когитации не являются акта­ми работы, ибо они не встраиваются во внешний мир. Разуме­ется, они базируются на актах работы (таких, как измерение, работа с инструментами, проведение экспериментов), могут быть переданы лишь посредством актов работы (таких, как написание статьи, чтение лекции) и т.д. Все эти деятельности, выполняемые в мире работы и принадлежащие к нему, пред­ставляют собой либо условия, либо следствия теоретизирова­ния, но не принадлежат к теоретической установке как тако­вой, от которой они легко отделимы. Аналогичным образом, мы должны провести различие между ученым qua человеком, действующим и живущим среди других людей своей повсед­невной жизнью, и мыслителем-теоретиком, который – повто­рим еще раз – заинтересован не в овладении миром, а в при­обретении знания посредством его наблюдения.

Эта установка «незаинтересованного наблюдателя» базиру­ется на особом attention а la vie как необходимой предпосылке всякого теоретизирования. Суть ее состоит в упразднении си­стемы релевантностей, доминирующей в практической сфере естественной установки. Весь универсум жизни – тот, кото­рый Гуссерль называет Lebenswelt, – изначально дан как чело-

веку, погруженному в мир работы, так и теоретизирующему мыслителю³⁰. Однако для первого будут релевантными иные сектора и элементы этого мира, нежели для второго. Выше³¹ мы показали, что для человека в естественной установке сис­тема релевантностей, коей он руководствуется, берет начало в том, что мы назвали базисным переживанием фундаменталь­ной тревоги. Мыслитель-теоретик, совершив «скачок» в бес­пристрастную установку, сразу же освобождается от фундамен­тальной тревоги и от всевозможных надежд и страхов, из нее вытекающих³². У него тоже есть предвосхищения, которые со­относятся, с одной стороны, с его запасом осажденных про­шлых переживаний и, с другой стороны, с его особой систе­мой релевантностей, которую мы обсудим позже. Однако, в отличие от человека в повседневной жизни, он не проявляет страстного интереса к вопросу о том, окажутся ли его предвос­хищения, если сбудутся, полезными для решения его практи­ческих проблем; его интересует лишь то, выдержат ли они проверку последующими переживаниями. Это предполагает – в понятном смысле вышеприведенного определения – некото­рое отстранение от интереса к жизни и отключение от того, что мы назвали состоянием бодрствования³³.

Поскольку теоретическая мысль не встроена во внешний мир, она обратима в том смысле, в каком мы определили выше этот термин³⁴. Это значит, что она подлежит постоянному пе­ресмотру, может быть отменена, «перечеркнута», «аннулирова­на», модифицирована и т.д. без привнесения какого бы то ни было изменения во внешний мир. В процессе теоретического мышления я могу вновь и вновь возвращаться к своим исход­ным посылкам, отменять свои выводы, аннулировать свои суждения, расширять или сужать круг изучаемых проблем и т.д.

Из последнего положения вытекает специфика теоретичес­кой мысли, в известном смысле не зависящей от того сегмен­та мира, который находится в пределах досягаемости мысли­теля. Это утверждение, конечно же, не касается наличности некоторых данных, к которым может относиться теоретическое мышление, например, сверхмикроскопических объектов или внутреннего строения Земли. Как данные, они есть – и в последнем случае, вероятно, всегда будут – вне нашей досягае­мости. Но это не мешает строить научные теории, относящи­еся к этой совокупности данных. Биология и геология разра­ботали способы их изучения; для этих наук они являются реальностями, хотя и такими, которые находятся вне нашей

440

441

досягаемости, реальностями ex hypothesi³⁵. Однако в нашем ут­верждении мы не это имели в виду. Как мы уже увидели³⁶, по­нятие «мира в нашей досягаемости» зависит от нашего тела, понимаемого как центр О системы координат, в которой мы организуем мир. Между тем, обращаясь к сфере теоретического мышления, человек заключает свое физическое существование «в скобки», а вместе с ним – свое тело и ту систему ориентации, центром и источником которой его тело является. Следователь­но, в отличие от человека в повседневной жизни, мыслитель не ищет решения своих прагматических личных и частных проблем, вытекающих из его психофизического существования в этом осо­бом сегменте мира, который он называет своей средой. Мысли­теля-теоретика интересуют такие проблемы и решения, которые по самой своей природе действительны для каждого, всегда и везде, когда и где наличествуют условия, заложенные в его ис­ходном допущении. «Скачок» в область теоретического мыш­ления предполагает решение индивида приостановить свою субъективную точку зрения. И уже одно это говорит о том, что в сфере научного мышления «действует» не неделимое Я, а лишь частичное Я, исполнитель роли, «Ме», а именно – тео­ретик. У этого частичного Я начисто отсутствуют «сущностно актуальные» переживания, а также переживания, связанные с его телом, его движениями и физическими границами.

Теперь мы можем суммировать некоторые характерные особенности эпохé, свойственного научной установке. В этом эпохé «заключаются в скобки» (или приостановливается): (1) субъективность мыслителя как человека, живущего среди сво­их собратьев, включая его телесное существование в качестве психофизического человеческого существа в мире³⁷; (2) систе­ма ориентации, в соответствии с которой мир повседневной жизни организуется по зонам, находящимся в пределах реаль­ной, восстановимой, достижимой досягаемости и т.д.; (3) фун­даментальная тревога и вытекающая из нее система прагмати­ческих релевантностей. В этой модифицированной сфере общий для нас жизненный мир продолжает существовать как реальность, но уже как реальность теоретического созерцания, не представляющая для нас практического интереса. И вмес­те со сдвигом в системе релевантностей, происходящим при переходе из практической области в теоретическую, все терми­ны, относящиеся к действию и исполнению в мире работы (та­кие, как «план», «мотив», «проект»), меняют свой смысл и зак­лючаются в «кавычки».

Теперь мы должны охарактеризовать в нескольких словах систему релевантностей, преобладающую в области научного созерцания. Эта система берет начало в волевом акте ученого, посредством которого тот отбирает объект своего дальнейшего исследования, или, иными словами, осуществляет постановку наличной проблемы. Тем самым более или менее бессодержа­тельно предвосхищаемое решение этой проблемы становится верховной целью научной деятельности. С другой стороны, уже сама по себе постановка проблемы определяет те сектора или элементы мира, которые актуально связываются или потенци­ально могут быть связаны с ней как релевантные, или значимые для наличного вопроса. В дальнейшем это отграничение релеван­тной области будет направлять процесс исследования. Прежде всего, оно определяет так называемый «уровень» исследования. По сути дела, термин «уровень» представляет собой всего лишь еще одно обозначение демаркационной линии, отделяющей все, что имеет отношение к рассматриваемой проблеме, от всего, что не имеет к ней отношения; первое включает в себя исследуемые, эксплицируемые и проясняемые темы, второе – другие элементы знания ученого, которые (ввиду их нерелеван­тности для стоящей перед ним проблемы) он решает принять как данности, не ставя их под сомнение, т.е. как просто «дан­ные». Иными словами, демаркационная линия есть локус тех моментов, которые реально интересуют ученого, но на кото­рых он решил остановить дальнейшее исследование и анализ. Кроме того, постановка проблемы сразу же обнажает ее от­крытые горизонты: внешний горизонт смежных проблем, ко­торые придется поставить позже, и внутренний горизонт им­пликаций, кроющихся в самой проблеме, которые необходимо будет сделать видимыми и эксплицировать, чтобы ее решить.

Все это, однако, не означает, что решение ученого поста­вить проблему является произвольным или будто он имеет та­кую же «свободу действий» в выборе и решении своих про­блем, какой обладает фантазирующее Я при наполнении своих предвосхищений. Дело обстоит вовсе не так. Конечно, теоре­тик-мыслитель может свободно выбрать – в пределах склон­ностей, заложенных в его личности, – научную область, к ко­торой он хотел бы приложить свой интерес, а также, быть может, уровень (в целом), на котором он хотел бы проводить свои исследования. Но как только он определился в этом отно­шении, он сразу вступает в уже конституированный мир научно­го размышления, переданный ему исторической традицией его

442

443

науки. С этого момента он будет участвовать в универсуме дис­курса, заключающем в себе результаты, полученные другими, проблемы, поставленные другими, решения, предложенные другими, и методы, разработанные другими. Этот теоретичес­кий универсум конкретной науки есть конечная область зна­чения, имеющая свой когнитивный стиль с вытекающими из него проблемами и горизонтами, которые подлежат эксплика­ции. Регулятивный принцип конституирования области значе­ния, называемой отраслью науки, можно сформулировать сле­дующим образом: любая проблема, возникающая в данной научной области, должна соответствовать универсальному сти­лю этой области и быть совместимой с уже конституирован­ными проблемами и их решением, принимая или отклоняя их³⁸. Таким образом, степень свободы ученого в постановке проблемы на самом деле очень невелика³⁹.

Между тем, как только проблема поставлена, такой свобо­ды и вовсе не остается. В нашем предшествующем описании теоретического мышления есть один изъян: оно представляет развертывающийся процесс в статических терминах. Мы не ставим здесь перед собой задачу описать эпистемологию и ме­тодологию этого процесса, протекающего в соответствии со строгими правилами научной процедуры. Назовем лишь неко­торые из этих правил. Существует постулат согласованности и совместимости всех суждений не только друг с другом в рам­ках данной специфической отрасли науки, но также со всеми другими научными суждениями и даже переживаниями, полу­чаемыми в естественной установке повседневной жизни, по­скольку те сохраняются (пусть и в модифицированном виде) в конечной области теоретического созерцания; еще один по­стулат требует, чтобы любая научная мысль выводилась прямо или косвенно из проверяемого наблюдения, т.е. из исходных непосредственных переживаний фактов в мире; существует постулат максимально возможной ясности и отчетливости всех используемых терминов и понятий, в особенности требующий приводить смутную донаучную мысль в состояние отчетливо­сти посредством экспликации ее скрытых импликаций; есть еще и много других постулатов. Логика науки и методология отдельных отраслей науки установили правила, обеспечиваю­щие операциональную процедуру научного исполнения и про­верки его результатов. Общая сумма этих правил устанавливает условия, при которых научные суждения и, в частности, та или иная система таких суждений, образующая соответствующую

специальную отрасль науки, могут считаться надежными. Если перевести это на наш язык, то речь идет об условиях, при ко­торых рассматриваемая конечная область значения может быть наделена чертами реальности.

Это выводит нас на одно важное различие. Как прежде нам пришлось провести различие между миром воображения как активности и миром воображаемых образов⁴⁰, так и сейчас нам следует провести различие между теоретизирующими когита-циями и интенциональными cogitata такого теоретизирования. Своей интенциональностью последние соотносятся с един­ственным объективным миром, универсумом, в котором все мы живем как психофизические человеческие существа и в котором мы работаем и мыслим, т.е. интерсубъективным жиз­ненным миром, который дан всем нам с самого начала как верховная реальность, относительно которой все прочие фор­мы реальности являются производными. «В теоретической ус­тановке объекты превращаются в теоретические объекты, в объекты реального полагания бытия, в котором эго схватыва­ет их как существующие. Это открывает возможность всеохва­тывающего и систематического видения всех объектов как воз­можных субстратов теоретической установки»⁴¹.

Однако в отличие от мира фантазмов, которые всегда лише­ны фиксированного местоположения в порядке объективного времени⁴², интенциональные объекты теоретического созерца­ния – поскольку они не являются «идеальными объектами выс­шего порядка», – имеют вполне определенное место в порядке объективного (космического) времени; в той же мере, в какой они являются «идеальными объектами высшего порядка»⁴³, они базируются на объектах, имеющих такое место в объективном времени⁴⁴. Между тем, это утверждение касается только вре­менной структуры объектов теоретического мышления, но не затрагивает временной перспективы, свойственной процессу созерцательного теоретизирования как таковому. Мыслитель-теоретик тоже живет в своем внутреннем durйe, он тоже старе­ет, поскольку его запас опыта постоянно меняется в силу по­явления и осаждения новых переживаний. Следовательно, теоретизирующее Я имеет свою особую форму прошлого – а именно, историю его прежних переживаний и их осаждений – и особую форму будущего, а именно – открытые горизонты наличной проблемы («проект» развертывающегося теоретизи­рования), соотносящиеся с другими проблемами, которые бу­дут поставлены позже, и методами, с помощью которых их

444

445

можно будет решить. Временной перспективой, которая отсут­ствует у теоретизирующего Я, является живое настоящее, кон­ституируемое в естественной установке посредством телесных движений и находящееся на пересечении внутреннего durйe и объективного (космического) времени. Следовательно, теоре­тизирующее Я не может разделить живое настоящее с други­ми в чистом Мы-отношении и даже остается вне разных вре­менных перспектив социальности, производных от живого настоящего Мы-отношения. По этой самой причине оно не участвует во временной структуре стандартного времени, ко­торое, как мы увидели, есть не что иное, как интерсубъектив­ная форма всех индивидуальных временных перспектив, в том числе живого настоящего Мы-отношения и всех его производ­ных. Поскольку научная деятельность протекает в стандартном времени (в рабочие часы, в соответствии с графиками и т.д.), она состоит из актов работы в мире повседневной жизни, имею­щих дело с наукой, а не из актов чистого теоретизирования.

Хотя теоретизирующему Я не ведомо временное измерение живого настоящего, оно, несмотря на это, имеет особое мнимое настоящее⁴⁵, в коем живет и действует. Это мнимое настоящее определяется в каждый момент времени протяженностью созна­ваемых проектов. Его «прежде» включает в себя проблемы, по­ставленные ранее в качестве спроектированных задач, решение которых все еще продолжается; а его «после» – предвосхищае­мый результат развертывающейся активности теоретизирова­ния, призванной привести к решению наличной проблемы.

Раньше мы уже увидели, что мыслитель-теоретик заключает свое физическое существование, а следовательно, и свое тело, в скобки. У него нет физической среды, ибо нет сектора мира, который был бы выделен как находящийся в его непосред­ственной досягаемости. Кроме того, мы установили, что «дей­ствующим лицом» в области теоретического мышления никог­да не бывает «I» ученого как неразрушимая целостность его личности, а всегда только частичное Я, «Me». И наконец, мы увидели, что измерение живого настоящего и его производные не доступны теоретизирующему Я. Следовательно, оно никог­да не может схватить Я другого как неразрывное единство, по­тенциально. Все эти утверждения можно объединить в одно: Теоретизирующее Я одиноко; у него нет социальной среды; оно находится по ту сторону социальных отношений.

И вот теперь в связи с взаимоотношением между социаль­ностью и теоретическим мышлением встает диалектическая

проблема, схожая с той, с которой мы столкнулись, анализи­руя мир сновидений⁴⁶.

Однако на этот раз она имеет два аспекта: (1) Как может оди­нокое теоретизирующее Я найти подход к миру работы и сделать его объектом своего теоретического созерцания? (2) Как может передаваться теоретическая мысль и осуществляться само те­оретизирование в интерсубъективности?

Ad 1. До тех пор, пока теоретизирование имеет дело с объек­тами, которые существуют просто в объективном времени, как это обстоит в науках о природе и особенно тех из них, которые пользуются математикой, рассматриваемая диалектическая проблема не становится вполне видимой⁴⁷. Однако темой тео­ретического созерцания становится, помимо того, весь интер­субъективный мир работы в стандартном времени (куда вклю­чаются работающее Я мыслителя как человеческого существа, его собратья и их акты работы) и даже вопрос о том, как могут существование других людей и их мышление переживаться в естественной установке. А это на самом деле основной пред­мет исследования так называемых социальных наук. Но как вообще возможно, что мыслитель-одиночка, стоящий в своей теоретической установке незаинтересованности вне всяких социальных отношений, находит подход к миру повседневной жизни, в котором люди с естественной установкой работают среди своих собратьев, да и к самой естественной установке, которую теоретик обязан отбросить? Как возможно это, если учесть, что все акты работы происходят в стандартном време­ни, в живом настоящем Мы-отношения или производных от него временных формах, т.е. в том самом измерении времени, в котором, как мы увидели, теоретическое мышление не уча­ствует? Более того, только в Мы-отношении, в котором при­сутствует общность пространства и времени (общая соци­альная среда, в полном смысле слова), человек, пребывая в естественной установке, может пережить Я другого в его не­раздельной целостности, тогда как вне живого настоящего Мы-отношения другой предстает только как «Ме», исполни­тель роли, но не как единство. Как же тогда человек во всей его человечности и социальные отношения, связывающие его с другими, могут быть схвачены теоретическим мышлением? То, что это возможно, является непроясненной предпосылкой всех теоретических социальных наук. Кроме того, теоретику-обществоведу приходится обращаться к своему запасу прежних переживаний существования других, их действий и работы, а

446

447

также смысла, который они вкладывают в свои акты и труды. Он приобрел эти прежние переживания, живя как человечес­кое существо вместе с другими людьми в повседневном мире естественной установки, той самой установки, которую он должен заключить в скобки, дабы перескочить в область тео­ретического созерцания. Нам следует отнестись со всей серь­езностью к кроющейся здесь проблеме. Только тогда мы пой­мем, что мыслитель-теоретик, оставаясь в теоретической установке, не может непосредственно пережить и схватить мир повседневной жизни, в котором я и ты, Петр и Павел, любой и каждый имеем смутные и невыразимые восприятия, дей­ствуем, работаем, строим планы, волнуемся, надеемся, рожда­емся, растем и умираем – одним словом, живем своей жизнью как нераздельные Я во всей нашей человечности. В теорети­ческой установке социального ученого этот мир ускользает от непосредственного схватывания. Ученый должен разработать искусственный инструмент, наподобие вышеупомянутой «не­прямой коммуникации», чтобы вовлечь интерсубъективный жизненный мир в поле своего зрения, или, лучше сказать, не сам этот мир, а всего лишь некое подобие его, – подобие, в котором человеческий мир воспроизводится, лишаясь своей жизненности, а человек – лишаясь своей неразрушимой чело­вечности. Этот искусственный инструмент, называемый мето­дом социальных наук, преодолевает указанное диалектическое затруднение, заменяя интерсубъективный жизненный мир моде­лью этого жизненного мира. Эта модель, между тем, населена уже не людьми со всеми их человеческими качествами, а кук­лами-марионетками, или типами; и сконструированы они та­ким образом, как если бы могли выполнять рабочие действия и реагировать. Конечно, эти рабочие действия и реакции сугу­бо фиктивны, поскольку не проистекают из живого сознания как проявления его спонтанности; они всего лишь приписы­ваются куклам по воле ученого. Но если согласно определен­ным операциональным правилам (описать которые должна методология социальных наук)⁴⁸ сконструировать эти типы так, чтобы их фиктивные рабочие акты и исполнения остава­лись не только согласованными друг с другом, но и совмести­мыми со всеми прежними непосредственными переживания­ми мира повседневной жизни, приобретенными наблюдателем в естественной установке до того, как он перескочил в теоре­тическую область, то тогда (и только тогда) эта модель соци­ального мира станет теоретическим объектом, объектом реаль-

ного полагания бытия. Она наделяется чертами реальности, хотя и не теми, что характерны для естественной установки.

Ad 2. Между тем, у рассматриваемой диалектической про­блемы есть еще один аспект, не ограничивающийся вопросом о том, как можно сделать социальность предметом теоретизи­рования, а указывающий на социальность самого теоретизиро­вания. Теоретизирование (этот термин используется здесь в узком значении научного теоретизирования и, следовательно, не включает чистую медитацию), прежде всего, возможно лишь в универсуме дискурса, изначально данном ученому как результат актов теоретизирования других людей. Во-вторых, оно основывается на допущении, что другие люди тоже могут сделать предмет, с которым я имею дело в теоретическом созерцании, темой своего теоретического мышления и что полученные мной результаты будут подтверждаться или опровергаться их резуль­татами, а их результаты – моими⁴⁹. Между тем, эти взаимные подтверждения и опровержения, одобрения и критики предпо­лагают коммуникацию, которая возможна лишь вне чисто тео­ретической сферы, а именно: в мире работы. Чтобы сообщить свою теоретическую мысль другому, я, следовательно, должен отбросить чисто теоретическую установку и вернуться к миру повседневной жизни с его естественной установкой, т.е. тому самому миру, к которому, как мы уже увидели, теоретизирова­ние не имеет непосредственного доступа. Ситуация исключи­тельно парадоксальна и подобна той, с которой мы уже стол­кнулись в нашем анализе жизни сновидений, когда обнаружили, что только тот, кто уже не спит, может сообщить переживания, полученные им как сновидцем.

Это всего лишь одна из форм извечной проблемы, повторя­ющейся в любом типе чистого созерцания, – проблемы непря­мой коммуникации как таковой. Чтобы проследить ее от исто­ков философской мысли до нашего времени, потребовалось бы написать полную историю идей. А потому мы ограничим­ся рассмотрением ее на примере той конкретной формы, ко­торую она приняла на позднейшем этапе развития феномено­логической теории. Мы обнаруживаем эту проблему в первых двух из трех парадоксов, не дающих покоя феноменологу, ко­торые рассмотрел д-р Финк в ныне известном эссе, которое было полностью одобрено Гуссерлем как представляющее его собственные взгляды⁵⁰. Опираясь на превосходную статью проф. Фарбера⁵¹, мы могли бы подытожить рассуждение Финка-Гус­серля следующим образом. По осуществлении феноменологи-

448

449

ческой редукции феноменолог попадает в затруднительное по­ложение, не зная, как сообщить свое знание «догматику», ос­тающемуся в естественной установке. Не предполагает ли это, что у них должна быть некая общая почва? Это первая форма указанного парадокса. Проблема, заключенная здесь, решается посредством демонстрации того, что феноменолог не покидает трансцендентальную установку и не возвращается к естественной установке, а помещает себя «в» естественную установку как та­кую трансцендентальную ситуацию, которую он видит на­сквозь. Второй парадокс – называемый «парадоксом феномено­логической пропозиции» и в особенности нас интересующий – базируется на первом. Он связан с тем, что в распоряжении ком-муницирующего феноменолога нет ничего, кроме обыденных понятий о мире и обыденного языка. Следовательно, любые феноменологические отчеты неадекватны в силу попытки дать обыденное выражение необыденному значению, и это затруд­нение нельзя устранить изобретением искусственного языка. Фарбер подверг этот аргумент критике, показав, что нет ника­кого «внутреннего конфликта» между обыденным значением слова и указанным трансцендентным значением⁵².

Как мы показали, это не сугубо феноменологическая, а го­раздо более общая проблема. В области трансцендентальной феноменологии она становится сложнее в силу понятия о мно­жественности трансцендентальных эго, или сообществе монад, которые, тем не менее, могут непосредственно и прямо об­щаться друг с другом, пользуясь обыденными средствами теле­сных жестов, в самом широком смысле, включая любого рода язык. Есть тут, однако, серьезный вопрос: а является ли вооб­ще интерсубъективность проблемой трансцендентальной сфе­ры; и не принадлежит ли социальность скорее к обыденной сфере нашего жизненного мира⁵³?

«Парадокс коммуникации» – причем как феноменологи­ческий, так и обыденный, которому всецело был посвящен предшествующий анализ, – существует, однако, лишь до тех пор, пока мы принимаем то, что мы назвали конечными облас­тями значения, за онтологические статичные сущности, объек­тивно существующие вне потока индивидуального сознания, в котором они берут свое начало. Тогда термины и понятия, действенные в одной области, конечно, не только будут требо­вать – а так оно и есть на самом деле – все новой и новой мо­дификации в других областях, но и будут становиться в них совершенно бессмысленными, подобно денежным знакам ка-

кой-нибудь страны, перестающим иметь законное хождение, как только мы пересекаем границу. (Но даже и тогда, если уж продолжить эту метафору, мы можем обменять их на местную валюту.) Конечные области значения – не обособленные со­стояния умственной жизни в том смысле, чтобы переход из одной в другую требовал переселения души и полного искоре­нения памяти и сознания смертью, как предполагает доктри­на метемпсихоза. Это просто названия разных напряженнос-тей одного и того же сознания; и это одна и та же жизнь, обыденная жизнь, неразрывная от самого рождения и до самой смерти, на которую направляется внимание в различных его модификациях. Мы уже говорили, что в течение одного дня или даже часа мой разум может пройти через всю гамму напря-женностей сознания, то живя в актах работы, то проходя через дневные грезы, то погружаясь в изобразительный мир живопи­си, то предаваясь теоретическому мышлению. Все эти разно­родные переживания – переживания в моем внутреннем вре­мени; они принадлежат моему потоку сознания; они могут быть вспомнены и воспроизведены. И именно поэтому они могут быть переданы в процессе работы другому человеку с помощью обыденного языка. Мы часто упоминали, что «содержаниями» фантазмов, сновидений, теоретического созерцания могут быть акты работы. Но почему бы тогда и переживаниям, берущим на­чало в конечных областях фантазий, сновидений или научного теоретизирования, не становиться содержаниями коммуникатив­ных действий работы? Когда дети сообща играют в своем вы­мышленном мире, когда мы обсуждаем произведение искусст­ва с другим зрителем, когда мы вместе с другими вовлекаемся в один и тот же ритуал, мы все еще остаемся в мире работы, связанные коммуникативными актами работы с другими людь­ми. Тем не менее, в этих случаях партнеры вместе совершили скачок из конечной области значения, называемой «миром повседневной жизни», в область игры, искусства, религиозных символов и т.д. То, что прежде казалось реальностью, когда на него было направлено внимание, теперь может оцениваться по другим критериям, оказываясь нереальным или квазиреаль­ным – однако в специфической форме текущей нереальности, чья реальность может быть восстановлена.

Таким образом, парадокс коммуникации возникает лишь в том случае, если мы полагаем, что социальность и коммуника­цию можно осуществить в какой-либо иной конечной облас­ти значения, нежели мир повседневной жизни, являющийся

450

451

верховной реальностью. Но если не делать такого ничем не подкрепленного допущения, наука вновь окажется включена в жизненный мир. И наоборот, чудо оицфг^ооофегу возвращает в теоретическую область всю меру человечности мыслителя.