III. Различные миры фантазмов

Под этим заголовком мы обсудим некоторые общие характе­ристики когнитивного стиля, свойственного группе гетероген­ных во всех иных отношениях конечных областей значения, ни одна из которых не сводима к другой. Эта группа пользу­ется общей известностью как мир фантазии и воображения и охватывает, помимо всего прочего, царства дневных грез и мечтаний, свободной игры, художественной литературы, ска­зок, мифов и шуток. До сих пор философия еще не задумыва­лась над вопросом о своеобразии конститурования этих бес­численных областей жизни нашего воображения. Каждая из них берет начало в специфической модификации, которую претерпевает верховная реальность нашей повседневной жиз­ни в силу того, что наш разум, отвращаясь по мере уменьше­ния напряженности сознания от мира работы и его задач, снима­ет с некоторых его слоев характеристику реальности и замещает его контекстом предположительно квазиреальных фантазмов. Для проблемы, занимающей нас здесь, будет достаточно бег­лого взгляда на то, что есть общего во всех этих мирах.

Живя в том или ином из многочисленных миров фантазии, мы уже не должны овладевать внешним миром и преодолевать сопротивление его объектов. Мы избавляемся от прагматичес­кого мотива, управляющего нашей естественной установкой

по отношению к миру повседневной жизни, освобождаемся от связывавших нас пут «интеробъективного» пространства и ин­терсубъективного стандартного времени. Нас не удерживают более границы нашей реальной, восстановимой или достижи­мой досягаемости. Происходящее во внешнем мире уже не на­вязывает нам альтернативы, из которых мы должны делать выбор, и не ставит пределы нашим возможным достижениям.

Между тем, в мире фантазмов нет «возможных достиже­ний», если использовать этот термин как синоним слова «вы­полнимые». Фантазирующее Я не работает и не исполняет в смысле данных выше определений. Активность воображения может быть спроектированной лишь постольку, поскольку ее можно заранее представить и включить в иерархию планов. Однако это значение термина «проект» не совпадает в точности с тем, в котором мы его использовали, когда определяли дей­ствие как спроектированное поведение. Строго говоря, дело обстоит с точностью до наоборот: спроектированное действие всегда является воображенным выполненным актом, – вооб­раженным в будущем совершенном времени. Здесь нас не осо­бенно интересует анализ того, все ли формы жизни нашего во­ображения можно квалифицировать как «действие», только некоторые из них или ни одну нельзя, равно как и то, не при­надлежит ли всецело активность фантазирования к категории просто мышления. Тем не менее, крайне важно понять, что воображение как таковое всегда лишено намерения реализо­вать фантазм; иначе говоря, в нем нет целевого «понуждения». Пользуясь языком гуссерлевских «Идей»²¹, можно сказать, что всякая активность воображения «нейтральна», т.е. ей недостает специфической позициональности тетического сознания.

Однако следует проводить четкое различие между активно­стью воображения как проявлением нашей спонтанной жизни и воображаемыми образами. Действование может воображать­ся как подлинное действие и даже работа, в смысле принятых выше определений; может воображаться как соотносящееся с заранее составленным проектом, как обладающее своими спе­цифическими мотивами для-того-чтобы и потому-что, как проистекающее из выбора и принятия решения и как имею­щее свое место в иерархии планов. Более того, оно может во­ображаться как наделенное интенцией реализовать проект, осуществить его, может быть представлено в фантазии встро­енным во внешний мир. Однако все это относится к образам, производимым в акте воображения и благодаря ему. «Испол-

428

429

нения» и «акты работы» не более чем воображаются как испол­нения и акты работы; и сами они, и сопряженные с ними ка­тегории заключены, по выражению Гуссерля, в «скобки». Сама же активность воображения всегда безрезультатна и при лю­бых обстоятельствах остается вне иерархии планов и целей, значимых в мире работы. Само по себе воображение не создает никаких изменений во внешнем мире.

Но как же так? Разве не встраивается во внешний мир Дон­Кихот, когда бросается в атаку на ветряные мельницы, пред­ставляя в воображении, что это великаны? Разве не предопре­делено то, что он делает, мотивами, действенными в мире работы, а именно, его для-того-чтобы-мотивом убить велика­нов и его потому-что-мотивом быть на высоте своей рыцарс­кой миссии, которая включает в себя, помимо прочего, долг сразиться со злыми великанами, где бы ни довелось с ними встретиться? Разве не включено все это в иерархию жизнен­ных планов Дон-Кихота?

Ответим так: Дон-Кихот, действуя описанным образом, не вторгается в пределы мира работы. Для него – фантазера, про­тивостоящего реалиям (подобно тому, как Уленшпигель реа­лист, противостоящий фантазиям) – в реальности его мира работы нет воображаемых великанов, там находятся реальные великаны. Задним числом он признает, что его интерпретация представшего перед ним объекта была обесценена дальнейши­ми событиями. Это опыт того же рода, что и тот, который име­ем все мы в естественной установке, когда обнаруживаем, что нечто далекое, принятое нами за дерево, оказалось челове-ком²². Но далее Дон-Кихот реагирует иначе, нежели мы в ана­логичных ситуациях. Он не подчиняется «обесценению свое­го опыта», не признает, что обманулся, и не соглашается с тем, что атакованные им объекты всегда были ветряными мельни­цами и никогда не были великанами. Разумеется, он вынуж­денно признает актуальную реальность ветряных мельниц, со­противлению которых он уступил, но интерпретирует этот факт так, как если бы тот не имел никакого отношения к ре­альному миру. Для объяснения этого факта он прибегает к те­ории, что, дескать, его заклятый враг, колдун, чтобы досадить ему, в самый последний момент, должно быть, превратил не менее реальных прежде великанов в ветряные мельницы. И только теперь, придя к этому выводу, Дон-Кихот недвусмыс­ленно удалил характеристику реальности с мира работы и пе­ренес его на мир собственных образов. С точки зрения послед-

него, ветряные мельницы – не реальности, а просто кажимо­сти, не более чем фантазмы. Существование колдунов и вели­канов и превращение последних в мельницы – как бы ни было все это несовместимо с естественной установкой, господству­ющей в мире работы, общем для Дон-Кихота, Санчо Пансы и цирюльника, – вполне совмещается с другими фантазиями Дон-Кихота, наличествующими в конечной области его част­ного воображения, где это столь же «реально», как и все ос­тальное. – Mutatis mutandis, подобный анализ можно бы было проделать и в отношении других квазиреальностей, таких, как магический мир первобытного человека, вымышленный мир детской игры и т.д.

Если представить полученный вывод в более общих терми­нах, то оказывается, что он созвучен утверждению У. Джемса, что «любой объект, которому ничто не противоречит, ipso facto становится предметом веры и полагается как абсолютная ре­альность». «Если мне просто грезится лошадь с крыльями, моя лошадь ничему не мешает, и следовательно, ей нечего проти­вопоставить. Эта лошадь, ее крылья, ее место – все одинако­во реально. Эта лошадь существует не иначе, как крылатой и, более того, существует именно здесь, ибо это место существует не иначе, как в качестве места этой лошади и не претендует на связь ни с какими другими местами в мире. Но если с этой ло­шадью я вторгаюсь в мир, известный иначе, и говорю, напри­мер: «Это моя старая кобыла Мэгги, у которой выросла пара крыльев, пока она стояла в своем стойле», – все коренным об­разом меняется, ибо теперь лошадь и место идентифицируют­ся с лошадью и местом, известными иначе, и то, что я знаю о последних объектах, несовместимо с тем, что я представил в первых. «Мэгги, в своем стойле, да с крыльями! Нет, никогда!» Крылья нереальны, мне это только померещилось. Мне при­грезилась ложь о Мэгги, стоящей в своем стойле»²³.

Гуссерль²⁴, изучивший заключенную здесь проблему глубже, чем кто бы то ни было из философов, приходит к такому же вы­воду. Он проводит различие между предикациями существова­ния (Existenzialprдdikationen) и предикациями реальности (Wirklichkeitsprдdikationen). Противоположностью первых яв­ляются предикации не-существования, противоположностью вторых – предикации не-реальности, фикции. Исследуя «ис­точник» предикаций реальности, Гуссерль приходит к выводу:

«Для естественной установки изначально (до рефлексии) не существует предиката «реальный» и категории «реальность».

430

431

Только когда мы фантазируем и переходим от установки жиз­ни в фантазии (т.е. установки квазипереживания во всех ее формах) к данным реальностям и когда мы, тем самым, выхо­дим за пределы единичного случайного фантазирования и его фантазма, беря то и другое как примеры возможного фантази­рования как такового и фикции как таковой, мы получаем, с одной стороны, понятие фикции (и соответственно, фантази­рования) и, с другой стороны, понятия «возможное пережива­ние как таковое» и «реальность»… Мы не можем сказать, что фантазирующий и живущий в мире фантазмов («сновидец») полагает фикции как фикции; он модифицировал реальности, «реальности как если бы»… Иметь понятия фикции и реально­сти может только тот, кто живет в своих переживаниях и отту­да устремляется в мир фантазмов, при условии, что фантазм не соответствует переживаемому в опыте».

Из нашего анализа поведения Дон-Кихота и приведенной цитаты из Гуссерля можно почерпнуть еще одно важное про­зрение. Совместимость переживаний, свойственная миру ра­боты в повседневной жизни, в царстве воображения отсутствует; однако логическая структура согласованности – или, по сло­вам Гуссерля, предикации существования и не-существования – остаются в силе. Я могу представить в воображении великанов, колдунов, крылатых лошадей, кентавров, даже perpetuum mobile, но никогда не смогу представить правильный декаэдр, разве что остановлюсь – как мне пришлось бы это сделать в полно­стью бодрствующем сознании – на слепом сопоставлении пу­стых терминов. Иными словами: в царстве воображения мож­но преодолеть лишь фактуальную несовместимость, но не логическую.

Следствием из последнего утверждения является то, что в мире фантазмов не существует шансов достижимости и восстановимо-сти фактуальных ситуаций в том смысле, в каком они существу­ют в мире работы. То, что в последнем является шансом, в пер­вом есть то, что римские юристы называют conditio potestativa, т.е. обстоятельство, вызвать или не вызвать которое – во вла­сти самой заинтересованной стороны. Фантазирующий инди­вид, так сказать, хозяин своих шансов: пустые предвосхище­ния своих фантазий он может наполнять любым содержанием, каким пожелает; что до предвосхищения воображаемых буду­щих событий, то тут он полностью свободен выбирать.

Это замечание выводит нас на временные перспективы мира фантазий, имеющие в высшей степени важное значение для его

конституирования. В своих восхитительных исследованиях, касающихся временного измерения фантазмов, Гуссерль²⁵ ука­зал, что фантазмы лишены фиксированного положения в по­рядке объективного времени. Следовательно, фантазмы не индивидуализированы, и категория тождества к ним не приме­нима. «Тот же самый» фантазм может повторно появляться в непрерывной преемственности единичной активности фанта­зирования, единство которой обеспечивается преемственнос­тью внутреннего времени, в котором эта активность происходит. Но фантазмы, принадлежащие к разным нитям фантазирова­ния или, согласно нашей терминологии, разным конечным областям значения, не могут быть подвергнуты сравнению на предмет их тождества и подобия. Бессмысленно спрашивать о том, является ли ведьма из одной сказки той же самой, что и ведьма из другой.

Наша задача не требует следовать далее за Гуссерлем в глу­бины заключенных здесь проблем конститутивного анализа. Но вместе с тем, важно отметить, что воображающее Я в своих фантазиях может уничтожить все свойства стандартного време­ни, кроме его необратимости. Можно вообразить любые собы­тия так, как если бы они виделись, так сказать, через призму вре­менного замедлителя или временного ускорителя. Однако их необратимость ускользает от каких бы то ни было видоизменя­ющих воздействий со стороны фантазии, ибо она берет нача­ло в durйe, которое само по себе является конститутивным для всех деятельностей нашего разума, а следовательно, для нашего фантазирования и рождаемых им образов тоже. Погружаясь в фантазии или даже сновидения, я все равно продолжаю стареть. Тот факт, что я могу нынешним воображением перемоделиро­вать свое прошлое, не противоречит данному утверждению.

В своих фантазиях я могу вообразить себя в любой роли, какую только пожелаю принять. Но, делая это, я не сомнева­юсь в том, что воображаемое Я только часть моей целостной личности, одна из возможных ролей, которую я могу принять, «Ме», существующее лишь по моей собственной милости. В своих фантазмах я могу даже менять свой физический облик, но эта свобода выбора упирается в предел, установленный примордиальным переживанием границ моего тела. Они оста­нутся такими, каковы они есть, независимо от того, воображу ли я себя карликом или великаном.

Активность воображения может быть как уединенной, так и социальной, а следовательно, имеющей место в Мы-отноше-

432

433

нии и всех производных от него формах и модификациях. Примером уединенного воображения служат мечты и грезы, примером социального воображения – взаимно ориентиро­ванная интерсубъективная игра детей, протекающая по выду­манным правилам, или некоторые феномены, изучаемые мас­совой психологией. С другой стороны, объектами активности воображения могут становиться другие люди, любой тип соци­ального отношения, социальные действия и реакции. Свобо­да действий фантазирующего Я очень велика. Возможно даже, что фантазм будет включать воображаемое сотрудничество с воображаемым другим человеком, вплоть до того, что вообра­жаемые реакции последнего могут поддерживать или полнос­тью уничтожить мои фантазмы.