Происхождение русской лексики г.О.Винокур о славянизмах в современном русском литературном языке

При изучении словарного состава современного русского ли­тературного языка обычно уделяется очень большое внимание сла­вянизмам. Но при этом часто упускается из виду, что самое понятие «славянизм» может иметь два разных значения: одно – генетическое, другое — стилистическое.

В генетическом смысле наименование славянизма приложимо ко всем тем явлениям современной русской речи, которые имеют не русское, а церковнославянское происхождение. В этом смысле славянизмами признаем так называемые неполногласные слова, вроде нрав, враг (при русских норов, ворог), слова, в которых вместо звуков ч и ж, ожидаемых по фонетическим законам истории рус­ской речи, находим соответственно щ и жд, как например освещать (ср. свеча), невежда (ср. невежа), слова, начинающиеся звуком е вместо предполагаемого фонетическими соответствиями о, как на­пример единственный (при один) и т. д., хотя бы все это были со­вершенно обычные слова современного русского языка, всякому понятные, общеупотребительные в письменной, а также и в уст­ной речи лиц, получивших хоть некоторое образование. С этой точки зрения к славянизмам можно причислить и такие слова, кото­рые заключают в себе хотя бы один какой-нибудь элемент, восходящий к церковнославянскому источнику, как например, наши действительные причастия настоящего времени, в суффиксе кото­рых согласный щ есть церковнославянская параллель русского ч, например: горящий (при горячий), текущий (при текучий) и даже телефонирующий, транслирующий и т.д., то есть причастия от глаголов новейшего западноевропейского происхождения. Слова эти, именно как слова, разумеется, без явной бессмыслицы, не могут именоваться славянизмами. Но звук щ в их суффиксе вос­ходит к церковнославянскому морфологическому образцу, и в этом смысле и они должны быть признаны славянизмами. Иными сло­вами, все то в современном русском языке, что перешло в него из церковнославянского источника и связано с этим источником по своему происхождению, есть славянизм.

Совсем другое дело славянизм в стилистическом смысле. Это есть славянизм не по происхождению, а по у п о т р е б л е н и ю. С первых же дней его существования в русском письменном языке стало обнаруживаться присутствие двух начал: народного рус­ского и церковнославянского книжного. Так, например, тексты древнейших летописных списков изобилуют параллельными словар­ными средствами, вроде борода—брада, голова— глава, перед— пред, волоку — влеку, ночь —нощь, один — един и т.д. Однако с течением времени в силу разнообразных причин, на которых здесь останавливаться невозможно, значительное число таких сло­варных дублетов устранялось из употребления. Одним из средств устранения таких дублетов было вытеснение из употребления рус­ского варианта, так что употребительным оставался только церковнославянский вариант. Например, древние памятники дают многочисленные примеры употребления слов храбрый н хоробрый в од­ном и том же значении. Ср. в «Слове о полку Игореве»: «Наплънився ратного духа, наведе своя храбрыяя плъкы на землю Половьцькую», а в другом месте: «Дремлетъ въ поль Ольгово хороброе гнъздо». Однако в литературном языке нового времени слово хоробрый уже не употребляется. Это слово полностью вытеснено из употреб­ления церковнославянской параллелью храбрый, которая из письменной речи перешла в устную речь, сначала, вероятно, только книжных людей, а потом и всего народа. До тех пор пока в употреб­лении находились оба варианта, церковнославянское слово храб­рый на фоне народного русского слова хоробрый должно было вос­приниматься как нечто стилистически инородное, как особая при­надлежность именно письменной или поэтической речи. Но с того момента, как слово хоробрый окончательно вышло из употребле­ния, оставшееся в употреблении слово храбрый неминуемо должно было утратить эту особую стилистическую окраску и войти в об­щий фонд русского словаря, превратиться в обычное русское слово, каким оно и является в современном русском языке. Иначе говоря, слово храбрый перестало быть славянизмом в стилистиче­ском смысле этого термина, хотя генетически оно, конечно, остает­ся славянизмом.

Был также другой путь устранения тех дублетов, о которых здесь идет речь. Именно нередко наблюдаем, что русское и парал­лельное ему церковнославянское слово, означавшие сначала одно и то же, постепенно начинают дифференцироваться по значению, то есть обозначать разные предметы мысли. Например, в современном русском языке значения слов сторона и страна не совпадают, т.е. это действительно разные слова. Сейчас нельзя ходить «по правой стране», как нельзя путешествовать «по европейским сторонам». Но иначе обстояло дело раньше. Например, в Лаврентьсвской ле­тописи читаем: «Слышавъ же князь великый рћчь их буюю и повелћприступити ко граду со всь страны» (то есть со всех сторон). В одной из редакций «Сказания о Борисе и Глебе» находим: «Бяше поставлена [храмина] надъ землею на десньи странњ» (то есть на правой стороне). Особенно интересны случаи вроде следующего, заимствуемого из I Новгородской летописи по так называемому Синодальному списку, где в пределах одного предложения сразу встречаем и тот и другой вариант слова в совершенно одинаковом значении: «И отъ часа нача злоба множитися: прибьгше они на свою торговую сторону и рћша [сказали], яко Софћйская страна хощеть на насъ въоружатися». В этом примере слова сторона и страна означают: «часть города, расположенная по один берег реки». Слово страна в значении нашего сторона нередко встре­чается еще в языке XVIII—XIX вв., в литературных произведе­ниях высокого стиля, как например в «Оде на взятие Хотина» Ломоносова:

И дух свой к тем странам впери,

Где всходит день по темной ночи... <…>.

Остатком этого словоупотребления в современном языке яв­ляется географическое понятие страны света, то есть север, юг, запад и восток. Ср., с другой стороны, в современном народном языке и фольклоре слово сторона в таких выражениях, как «на чужой cтoрoнe», «из далекой стороны» и т. д. В общем, аналогич­но тому, что сказано выше о слове храбрый, можем заключить, что пока слово страна могло означать то же самое понятие, что и слово сторона, оно было стилистическим славянизмом. Но оно перестало им быть, как только получило значение, обособленное от значения слова сторона. В современном языке слово страна уже не славянизм в стилистическом смысле, хотя остается словом церковнославянского происхождения.

Наконец, в тех (также немалочисленных) случаях, когда па­раллелизм русского и церковнославянского вариантов того же слова устранялся тем, что церковнославянский вариант вытес­нялся русским, церковнославянское слово в той мере, в какой еще сохранялась известная возможность его употребления, оставалось не только генетическим, но и стилистическим славянизмом. Так, слова глад, гладный уже очень давно вышли из общего упот­ребления, уступив свои права русским вариантам голод, голодный. Тем не менее возможность употребить их в отдельном случае для какой-нибудь специальной стилистической цели (для важности сло­га, для шутки, для имитации библейской речи и т. п.) все же ос­тавалась, да и сейчас остается. Так, в поэме Валерия Брюсова «Конь блед» встречаем следующую стилизацию на библейский лад:

Люди! Вы ль не узнаете божией десницы!

Сгибнет четверть вас — от мора, глада и меча!

И вот именно потому, что глад для нас слово неупотребительное, что в обычной речи в этом значении употребляется только русский вариант голод, церковнославянский вариант этого слова в на­ших условиях есть славянизм и в стилистическом смысле.

Надо теперь сказать, что в таком качестве стилистического сла­вянизма могут иногда выступать и такие элементы речи, которые по своему происхождению вовсе не принадлежат к числу исключитель­ных особенностей именно церковнославянского языка и свойственны не в меньшей мере определенным стадиям развития самой русской речи. Один из случаев этого рода — широко распространенное еще в первой половине XIX в. в стихотворной речи произношение звука е вместо ё в словах вроде слез, как например у Батюшкова:

Зачем он шел долиной чудной слез,

Страдал, рыдал, терпел, исчез...

Или в слове мимолетом в стихотворении Тютчева «Я помню время золотое»:

И ветер тихий мимолетом

Твоей одеждою играл,

И с диких яблонь цвет за цветом

На плечи юные свевал! <…>.

Во всех этих случаях рифма указывает на произношение е, а не ё. Дело в том, что уже в очень раннюю пору жизни русского языка вместо звука е не перед мягкими согласными стал произноситься звук о, например: вместо исконного веселый стали произносить вес’олый, вместо села (мн. число от село) —с'ола и т.п. Однако в ор­фографии это изменение произношения отражалось только в редких случаях (например, после шипящих могло появляться написание о: жолудь вместо желудь и т. п.). Как общее же правило, новое (хотя и рано уже, вероятно, установившееся в живой речи) произношение вес'олый, с'ола оставляло в силе исконную орфографию села, веселый. Уже в новое время стали вводить орфографические новшества для того, чтобы можно было передать и на письме звук о, появившийся на месте старого ё. Одно время (в XVIII в.) употребляли для этого сложную букву o, например, в сатирах Кантемира (изд. 1762 г.): вротвъ всо и др. Позднее Карамзин стал употреблять для этой це­ли букву ё, и она была признана обществом и школой, хотя и очень редко употреблялась на практике, и только в наши дни ее употреб­ление становится более регулярным. Известно в то же время, как сильно действует на произношение письменный образ слова, особен­но в такой среде, для которой письменный язык не есть постоянное, привычное дело, а нечто, к чему прибегают только в особые минуты жизни. Точно так же, как современный школьник, приучаясь читать по складам, старательно, по буквам, выговаривает его, хотя до по­ступления в школу не знал иного произношения, кроме ево, и наши предки, в своей бытовой речи произносившие слёз, ещё, старательно выговаривали слез, еще, когда читали книгу. Подобное двоякое про­изношение с течением времени должно было получить стилистиче­ское значение. Буквенное произношение вошло в систему средств церковнославянского языка и стало признаком произношения высо­кого, ученого, как об этом, между прочим, свидетельствует Ломоно­сов, который в своей «Российской грамматике» писал, что «в чтении книг и в предложении речей изустных» произношение «к точному вы­говору букв склоняется». Таким путем произношение е вместо ё стало церковнославянским, то есть стилистически окрасилось со­вершенно так, как действительные славянизмы.

Важно, что, как и в прежних случаях, такие своеобразные, в генетическом смысле — мнимые, славянизмы могли иногда вытес­нять из употребления параллельные явления живого произношения. Этим объясняется, например, почему мы сейчас произносим хребет, крест, жертва, а не хребёт, крёст, жортва. В других случаях книж­ный и живой варианты произношения могли дифференцировать зна­чения слова, например: небо и нёбо, вселенная и вселённая и т.д. Произношение нёбо в значении современного небо существовало еще сравнительно недавно в бытовой речи образованного круга. Ср., например, замечание Шишкова: "Мы в просторечии не говорим мещет, как, например, не скажем с неба упал, но с ноба упал». Существует такое произношение и сейчас в наших крестьянских говорах. До тех пор пока можно было произ­носить, без различия в значениях, небо и нёбо, произношение небо было стилистическим славянизмом. Но оно перестало быть им, как только произношение нёбо оказалось вытесненным из общего упот­ребления и небо осталось единственно возможным произношением данного слева в данном его значении, так как нёбо закрепилось за другим значением — анатомическим.

Из сказанного видно, что церковнославянский язык, составивший один из основных элементов русской письменной речи, имел в Рос­сии свою историю. В своем первоначальном виде церковнославян­ский язык есть язык, созданный деятельностью Кирилла и Мефодия в IX в. Но в русском употреблении состав этого языка изменялся. Некоторые его элементы входили в общее русское употребление, не только письменное, но и устное, и тем самым переставали быть при­надлежностью церковнославянского языка в отличие от русского. С другой стороны, состав церковнославянского языка пополнялся разного рода явлениями, отмиравшими в общем русском употреб­лении. Очень долгое время, вплоть до Петровской эпохи, церковно­славянский язык в России был не что иное, как русский книжный язык в отличие от обиходного. Но вслед за тем он обособился от об­щего русского языка на правах именно церковного языка, в каком качестве сохранился до наших дней в употреблении верую­щих (православных). Все то, что в каждую данную эпоху для гово­рящих и пишущих есть специальная принадлежность церковносла­вянского языка своего времени и в этом качестве способно функционировать как наделенный определенными стилистическими свойст­вами церковнославянский вариант общеупотребительного средства русской речи, и есть славянизм в стилистическом смысле слова.

Все сказанное далее обнаруживает известную общую закономер­ность в истории славянизмов в русском литературном языке. Эта история в своих подробностях, можно сказать, почти совсем не изу­чена, и не она составляет предмет данной статьи. То, что сказано до сих пор, должно служить только объясняющим кратким введением к нижеследующему, где будет идти речь уже исключительно о сла­вянизмах в современном русском языке (под современным языком я здесь подразумеваю языковое употребление XX в.). Присматрива­ясь к тем элементам современной речи, которые генетически могут быть возведены к церковнославянскому источнику, мы обнаружива­ем, что все они в их отношении к их русским вариантам могут быть сгруппированы в три следующих разряда:

I. Славянизмы, русский вариант которых сейчас неупотребите­лен, хотя и известен во многих случаях по старым памятникам или произведениям фольклора, а также может встретиться в диалектах. Примером может служить соотношение: храбрый — хоробрый.

II. Славянизмы, русские варианты которых также употребитель­ны в современном языке, причем церковнославянский и русский ва­рианты соответствующих слов различаются своими значениями, со­ставляя сейчас два разных слова. Примером служит параллель: страна — сторона.

III. Славянизмы, не встречающиеся в настоящее время в общем употреблении, хотя и известные по письменным памятникам стар­ших эпох истории русского языка, в то время как русский вариант соответствующих слов принадлежит сейчас к общему употреблению. Этого рода славянизмы сейчас пригодны только для целей стилиза­ции. Примером может служить параллель: глад—голод.

Из предыдущего ясно, что только в третьем из этих случаев мы имеем дело в современном русском языке с стилистическими славя­низмами, а в первых двух случаях речь идет о словах, утративших свою стилистическую обособленность и вошедших в общий фонд ли­тературной русской лексики. Проверим эту группировку славянизмов в современном русском языке на конкретных примерах. Восполь­зуемся для этой цели тем материалом, который приведен в известной книге А. А. Ш a x м а т о в а, Очерк современного русского лите­ратурного языка (изд. 4, 1941, стр. 70-90). причем остановимся не на всех, а только на нескольких наиболее отчетливых и часто встречающихся категориях славянизмов в отношении особенностей их структуры.