40. Фихте о назначении человека; как оно осуществляется в ходе истории?

Иоган Готлиб Фихте (1762-1814) В 1762 г. В крестьянской семье, рано выделился своими способностями и, благодаря случайным обстоятельствам получил образование. Приглашенный в 1794 г. занять кафедру философии в Йенском, Фихте развернул там, в период с 1794-1799 гг., энергичную деятельность. В 1799г. был обвинен в пропаганде атеизма и уволен из универа. Переехал в Берлин. Вступил в ряды добровольцев в борьбе с Наполеоном. В 1809г. занял кафедру философии в Берлинском универе. В 1814 г. умер от тифа в госпитале. “Назначение человека” представляет собой как бы краткое учение о человеческой душе, попытку рассмотреть “телесное ее воплощение”, где тело, по мнению Фихте, есть реальное выражение души. Причем душа выглядит как индивидуальная и неизменная сущность, конечная субстанция.

Таково все мое возвышенное назначение, моя истинная сущность. Я — член двух порядков: одного чисто духовного, в котором я властвую только посредством чистой воли, и другого — чувственного, в котором я влияю своими действиями. Конечная цель разума всецело есть его чистая деятельность только через самого себя и без необходимого посредства какого-нибудь внешнего орудия — независимость от всего, что само не есть разум, абсолютная безусловность. Воля есть жизненный принцип разума, она сама — разум, когда она берется в своей чистоте и независимости; разум самодеятелен, это значит: чистая воля, как таковая, действует и властвует. Непосредственно в этом чисто духовном порядке и всецело в нем одном живет только бесконечный разум. Конечная личность, которая есть не сам мир разума, а только один из его многих членов, необходимо живет и в чувственном порядке, т. е. в таком, который ставит перед нею кроме чистой деятельности разума еще другую цель, материальную, достигаемую посредством орудий

вытекало что-нибудь второе, из второго — третье и т. д., то сила воли была бы сломлена сопротивлением приводимых ею в движение самостоятельных членов этого мира; образ деятельности не соответствовал бы уже вполне выраженному хотением понятию цели, и воля не оставалась бы свободной, но отчасти была бы ограничена своеобразными законами инородной сферы своего действия. Так должен я смотреть на волю в здешнем, единственно известном мне чувственном мире. Я вынужден, конечно, верить, т. е. действовать так, как будто бы я думал, что мое хотение может привести в движение мой язык, мою руку, мою ногу; однако я не только ничего не могу мыслить о том, каким образом простое желание, давление разума на самого себя, называемое волей, может быть принципом движения в косной земной массе, но даже простое утверждение этого является сущей нелепостью перед судом размышляющего рассудка; ибо в этом мире движение материи — даже во мне самом — должно быть объясняемо только из внутренних сил одной материи.

Изложенное воззрение на свою волю я получаю, лишь постигая в себе, что она не есть только высший деятельный принцип для этого мира (таким принципом она могла бы стать без всякой свободы, только благодаря влиянию целого мировой системы; приблизительно таким образом мы представляем себе образующую силу в природе), но что она совершенно отвергает все земные и вообще все существующие вне ее цели и последней целью ставит себя ради себя же. И только такое воззрение на мою волю указывает мне на сверхчувственный порядок, в котором воля сама по себе, без всяких внешних орудий становится причиной в подобной ей, чисто духовной, вполне проницаемой для нее сфере. Первым звеном моего мышления было познание того, что закономерное хотение требуется только ради себя самого; это познание могло быть найдено только как факт моей внутренней жизни, и невозможно найти его другим каким-нибудь путем. Вторым звеном моего мышления было убеждение, что это требование сообразно разуму, что оно — источник и руководящая нить всего иного, что сообразно разуму, — убеждение, что оно само не направляется согласно чему-нибудь внешнему, но что все другое должно направляться согласно ему и быть от него зависимым; и к этому убеждению я могу прийти также не извне, но только внутренним путем, благодаря непоколебимому подтверждению, которое я свободно даю этому требованию. И лишь исходя из этих звеньев, я пришел к вере в сверхчувственный, вечный мир. Если я уничтожу первый, не может быть речи о последнем. Если бы было так, как говорят многие, — они считают это за само собой разумеющееся без всяких доказательств и превозносят это как высшую житейскую мудрость, — если бы всякая человеческая добродетель должна была постоянно иметь перед собою определенную внешнюю цель и, прежде чем действовать и быть добродетелью, должна была бы иметь уверенность в осуществимости этой цели, если бы, следовательно, разум не содержал в самом себе принципа и руководящей нити для своей деятельности, но должен был лишь получать эту нить извне через размышление о чуждом мире, если бы было так, что цель нашего бытия была бы здесь, на земле, _ человеческая природа совершенно исчерпывалась бы и объяснялась нашим земным назначением, и не было бы разумных оснований выходить в наших мыслях за пределы здешней жизни.

Но так, как я говорил теперь с собою, может говорить и учить всякий мыслитель, который — может быть, из страсти к новому и необычному — где-нибудь воспринял как историческое знание эти первые посылки моего рассуждения и, восприняв их, сделал из них затем правильные выводы. Он будет излагать нам образ мышления чужой жизни, а не своей собственной; все будет для него пусто и бессмысленно, ибо ему будет недоставать того чувства, которым постигается реальность этой жизни; он будет, как слепой, который построил на нескольких правильно заученных истинных положениях о цветах совершенно правильную теорию цветов, но для которого не существует никакого цвета; он в состоянии будет сказать, что должно быть при известных условиях; но для него оно не будет таким, ибо эти условия не применимы к нему. Только отказываясь от чувственного и его целей и принося его в жертву закону, который требует только нашей воли, а не наших действий, только поступая так в твердом убеждении, что это — сообразный разуму, единственно сообразный ему образ действий, — только так получаем мы то чувство, через которое постигается вечная жизнь. Лишь после такого отказа от земного является в душе нашей вера в вечное;

она обособляется как единственная опора, остающаяся еще для нас, после того как мы отказались от всего другого, как единственный оживляющий принцип, подымающий еще нашу грудь и одушевляющий еще нашу жизнь. Поистине, чтобы войти в царство Божие, должно сперва — если употребить образы священного учения — умереть для мира и вновь родиться затем.

Пользующиеся в нашем народе особенным авторитетом превосходные учения о свободе, долт е и вечной жизни превращаются для нас в фантастические басни подобные басням о Тартаре и Елисейских полях, хотя мы скрываем это настоящее мнение нашего сердца, находя нужным удерживать такими образами чернь во внешней благопристойности. Если же мы мало склонны к размышлению и сами еще связаны узами авторитета, мы сами опускаемся до настоящей черни, веря в то, что превращается при таком понимании в но шлые басни, и находя в этих чисто духовных символах обеща ние на вечное продолжение той же жалкой жизни, какую мы ведем здесь, в этом мире. Говоря коротко, только благодаря коренному улучшению моей воли восходит новый свет над моим существованием и назначением; без такого улучшения во мне и вокруг меня только тьма, сколько бы я ни размышлял и какими бы духовными способностями я ни был одарен. Только улучшение сердца ведет к истинной мудрости. И пусть же беспрестанно стремится к этой одной цели вся моя жизнь!