5. Буржуазная мораль и нравы.

Второй разновидностью буржуазной морали стала мораль крупных собственников. Она явилась результатом дифференциации внутри самого буржуазного класса, формирования капиталистической элиты (финансовой и промышленной буржуазии) и слияния мелкобуржуазной нравственности с моральными установками родовой аристократии. Крупный предприниматель, в отличие от осторожного мещанина, являлся завоевателем. Это был организатор, умеющий воплощать далёкие замыслы и подчинять других своей воле. Эмоционально-психологический склад и нравственные установки буржуа были сообразны поставленным жизненным задачам. Энергичность, смелость, решительность, доля авантюрного азарта опирались на внушительный запас жизненной силы, слабую эмоциональную восприимчивость и практически полное отсутствие моральной рефлексии.

Становление буржуазного общественного уклада стимулировало развитие капиталистического товарного производства, выдвинуло на первый план закон новых экономических отношений – получение прибыли. В силу этого идеологические лозунги начала буржуазной эпохи утратили свою нравственную чистоту. Результатом освобождения человека и уничтожения сословных привилегий стали новые условия порабощения. Стремительно ускоряющиеся темпы экономического развития вызвали к жизни революционизирующее влияние денег. Это затронуло все стороны жизни капиталистического общества, включая и мораль. Стремительно растущее богатство крупных свободных собственников повлияло на нравственный мир личности совсем не так, как это мыслилось идеологам мещанской морали. Предприниматель начала капиталистической эры не только не поднялся в моральном отношении над прежним уровнем, но, напротив, уже, по отзывам современников, превратился в бездушную, лишенную всякого чувства, машину. Этот специфический тип нового человека возник в Англии, что дало повод уже в 30 ‑40 годы 19 века публицисту, историку и философу Т. Карлейлю писать: «У нас нет больше Бога, божьими законами является один только принцип наивозможно большего счастья, Так как место старой религии надо было чем-нибудь заполнить, то нам дали новое Евангелие, вполне соответствующее пустоте и бессодержательности века – Евангелие Мамоны, которое привело нас к странным последствиям. Мы говорим об обществе, а стремимся к разъединению, наша жизнь не взаимная поддержка, а взаимная вражда с соблюдением некоторых военных законов разумной конкуренции. Даже между супругами единственной связью в девяноста девяти случаях являются деньги. Деньги вообще становятся новой формой рабства. Тот, у кого есть деньги, достоин уважения, он влиятелен и респектабелен в глазах общества. Дух наживы пропитал весь язык. Все отношения выражаются в понятиях, заимствованных из торгового мира, в экономических категориях. Единственной логикой, оправдывающей все явления в мире, является закон спроса и предложения». Один из основоположников марксизма (Ф. Энгельс) писал о либеральной английской буржуазии, что она до мозга костей испорчена эгоизмом, разъедена раком морального разложения, видит цель, смысл и содержание своей жизни в наживании денег, которые приносят ей все наиболее сильные эмоциально-психологические и нравственные переживания: как блаженство (в случае их быстрого приобретения), так и глубочайшие страдания (в случае их потери).

В буржуазном обществе производственные отношения капитализма переносятся в социальную сферу, в которой всё становится товаром, сводится к денежной стоимости: отношения людей, поступки, чувства. Поскольку исчезают сословные критерии оценки личности, человеческое достоинство начинает определяться рыночным весом. Всякое другое отношение к людям считается по меньшей мере странным и, в лучшем случае, вызывает презрительное сострадание. Официальная мораль буржуазного общества провозгласила стоимостную характеристику всего естественным положением вещей, отбросив все другие мотивы и критерии оценки событий и явлений. Общество, мыслящее действительность в денежных категориях, на этапе становления оказалось равнодушно к нравственным оценкам методов накопления богатства. В эпоху генезиса капитализма все средства считались морально оправданными, поскольку там, где воцаряется абсолютная власть денег, совесть становится лишь вопросом индивидуального предпочтения. К. Маркс в «Капитале» писал: «Вместе с развитием капиталистического производства в мануфактурный период общественное мнение Европы потеряло последние остатки стыда и совести. Отдельные нации хвастали цинично всякой гнусностью, раз она являлась средством накопления». Так общество, провозгласившее своими лозунгами Свободу, Равенство и Братство, построило свою экономическую основу на элементарном нарушении человеческих прав и свобод, занимаясь работорговлей. Движимые утилитарно-практическими соображениями жители крупного английского порта Ливерпуля не скрывали, что торговля рабами «повышает до страсти коммерческую предприимчивость, воспитывает прекрасных моряков и приносит огромный доход», а британский парламент просто провозгласил снимание скальпов и натравливание на дикарей собак «средствами, кои сам Бог и природа дали в руки английскому предпринимателю». По сути рабским было и положение наемных рабочих, вне зависимости от пола и возраста. Официальные документы эпохи бесстрастно фиксируют нечеловеческие условия жизни мануфактурных, а потом и фабричных рабочих, отношение к человеку как к простому придатку машины и рабочему скоту. Вместе с тем именно в эпоху капитализма, массы впервые в истории стали экономически и политически самостоятельными, что позволило им консолидированно бороться за свои права, выступить со своей альтернативной идеологией и нравственными установками.

Следствием этого стали определённые изменения в духовной и идеологической сферах буржуазного общества. Буржуазия стремилась доказать, что возникшая система общественных отношений есть олицетворение истинно нравственного порядка, а сам господствующий класс – носитель высоких моральных качеств. Объективно существующие проблемы общественного бытия буржуазная мораль, с её ориентированностью на личные достижения, перекладывала на плечи индивида: кто беден и нуждается, тот сам в этом виноват; кто хочет найти работу – тот всегда найдёт её; кто умеет обращаться с деньгами – всегда выйдет в люди; истинная добродетель всегда будет оценена и принесёт дивиденды; настоящий талант всегда пробьёт себе дорогу. Подобное положение вещей, по мысли буржуа, обусловлено разумностью устройства капиталистического общества, исходной точкой которого является формальное равенство индивидов, вступающих в социальное взаимодействие. Наряду с этим, буржуазная моралистика подготавливала общественное мнение к признанию факта нравственной малоценности социальных низов. Английские моралисты уже к концу18 века с благородным возмущением описывают безнравственность обитателей работных домов, приютов и фабричных рабочих, мало задумываясь над тем, что деморализация вчерашних крестьян и ремесленников произошла вследствие крушения привычных условий жизни и безграничной эксплуатации, лишившей людей не только человеческого достоинства, но и человеческого облика. По справедливому замечанию Л. Фейербаха: «Добродетель так же, как и тело, нуждается в питании, в одежде, в свете, в воздухе, в жилище. Там, где люди скучены друг с другом, как, например, на английских фабриках и в рабочих жилищах… где людям недостаёт в достаточном количестве даже… воздуха, там для морали не остаётся места, там добродетель самое большее – монополия… фабрикантов и капиталистов… где недостаёт необходимого для жизни, там отсутствует и нравственная необходимость».

Претензии буржуазии не только на экономическое и политическое господство, но и на лидерство в духовно-нравственной сфере побудило её к пересмотру норм поведения и декларируемых жизненных принципов. До определенного момента буржуазия вела себя как внезапно разбогатевший выскочка, в равной мере противопоставлявший себя и мещанству с его унылыми, мелочными добродетелями, и дворянству с его родовой спесью и утончёнными манерами. Нувориш-буржуа выставлял напоказ своё богатство и грубые нравы, вёл не ограниченный никакими моральными нормами образ жизни, руководствуясь принципом: «Наш денежный мешок – вот наш закон и наша мораль». Конец отрочества буржуазии пришёлся на 20 ‑30 годы 19 века. Объективное повышение общественного статуса буржуа, связанное с увеличением богатства, профессионализацией производственно-коммерческой деятельности, требовало не только предельного напряжения сил, более высокого уровня образованности, но и морально-нравственного облика, подчёркивающего социальную ценность новых хозяев жизни. Буржуазия уже переросла мещанские традиции и определилась с подобающим её богатству и месту в социальной иерархии образом жизни. Поскольку с точки зрения официальной идеологии право политического господства над массами объяснялось их нравственной малоценностью, то перед буржуазией возникла проблема стать олицетворением добродетели. Эта задача решалась двояко. Во-первых, ещё на заре развития капиталистических отношений конечной целью и производственной, и нравственной деятельности буржуазия провозгласила принцип общего блага. С этим был связан один из основных тезисов буржуазной морали: «Живи не для себя, а для других». Понимаемый предельно широко, он включал в себя не только добросовестное осуществление профессионального призвания, справедливый обмен благами с другими участниками общественного производства, надлежащее исполнение разнообразных социальных функций, честную уплату налогов, законопослушность, но и активное участие в филантропической деятельности. Однако в эпоху господства классической буржуазной морали благотворительная деятельность менее всего носила альтруистический характер. В ней прагматические соображения явно доминировали над абстрактно гуманистическими. С одной стороны, потенциально существующая и периодически обостряющаяся социальная напряженность побуждала буржуа к строительству больниц для бедных, приютов для бездомных, сиротских домов и богаделен. С другой – посредством филантропической деятельности крупный собственник создавал себе респектабельный имидж в обществе, поскольку занятие благотворительностью буржуазная мораль приветствовала как проявление душевного благородства и христианского милосердия. Во-вторых, поставленную задачу должен был решить закон «внешних приличий». Ему следовало подчиняться, чтобы быть просто терпимым в так называемом «хорошем обществе». Правила «внешних приличий» касались как внешнего вида (выражения лица, манеры держаться, говорить, одеваться), так и поведенческого стереотипа в целом, утверждая синкретизм этикета и нравственности. В буржуазной среде 19 века нравственность начинает пониматься как, в первую очередь, благопристойность. Внешним символом новой морали становится одежда. Солидный обыватель – мужчина – носит сюртук, женщина – наглухо застёгнутое платье. Такие аксессуары, как цилиндры, зонты-трости, перчатки, лишь подчёркивают степенность движений и значительность их обладателя. В соответствие с костюмом было приведено и выражение лица. У почтенных господ оно приобретало учтивую сдержанность. Поведенческий стереотип члена «порядочного общества» был строго регламентирован: нельзя было обнаруживать никаких чувств, давать волю эмоциям. Вести себя нужно было корректно, не утрачивая достоинства, налагаемого богатством и властью. В разговорах следовало избегать выражений, которые содержали даже намёк на половые отношения. Говорить об этом в обществе, тем более с женщиной, считалось верхом бестактности.

Буржуазные приличия требовали строго избегать тех случаев, которые могли бы благоприятствовать соблазну: одинокая женщина, дорожащая своей репутацией, никогда не стала бы принимать у себя мужчин; общаться с мужчинами порядочная женщина, пекущаяся о своём добром имени, могла только в присутствии третьих лиц; жених и невеста до свадьбы имели право встречаться исключительно в обществе родственников. Даже простое появление в общественном месте строго регламентировалось. Так, женщина, идущая по улице, не должна была оборачиваться или смотреть по сторонам, двигаться слишком медленно, приподнимать длинную юбку, даже если перед ней грязь, иначе окружающие могли подумать, что она приглашает мужчин с ней познакомиться и.т.д.

Все нарушающие правила приличия подвергались остракизму и изгнанию из «приличного общества». Всякая добрачная связь женщины считалась безнравственной; забеременев, девушка лишалась уважения порядочных людей, перед ней закрывались все двери; на незамужнюю мать смотрели как на развратную женщину, а её незаконнорожденный ребёнок был опорочен на всю жизнь; женщина, исповедующая принцип «свободной любви», в глазах общества приравнивалась к проститутке, не заслуживающей ничего, кроме отвращения. Искусство, театр и литература, выражающие в художественной форме систему ценностей и нравственных представлений буржуазии, должны были сообразовываться с подобными моральными установками. Пуританское, по сути, неприятие чувственно-эротического компонента жизни практически накладывало табу на изображение обнажённого тела. Нагота считалась бесстыдной сама по себе. Созерцание произведений искусства с обнажённой натурой должно было доказывать нечистоту помыслов, поскольку порядочные люди, с точки зрения буржуазной морали, признают только одетого человека. В романах, стихах и драмах, которые читают и смотрят «приличные люди», герои либо заняты морализаторством, искоренением пороков и насаждением добродетелей, либо демонстрируют в стандартных жизненных ситуациях образцовые чувства и принципы. Любовь существует только в законной, благопристойной, брачно-семейной версии; здесь нет места адюльтеру, внебрачным детям и продажной любви. В деловых отношениях герой тоже всегда безупречен. Он сдержан и корректен, с достоинством отвергает сомнительные предложения, верен обязательствам и щепетилен в финансовых вопросах, превыше всего ценит честное имя и незапятнанность репутации. Законы благопристойности были существенным элементом буржуазной морали в пору её зрелости, составляли её официальную часть. Формально законы «внешних приличий» были всеми признаны и строго соблюдались. «Порядочное общество» оценивало людей и явления, выносило моральные оценки осуждения или одобрения, опираясь в значительной степени на этот катехизис буржуазной нравственности.

Так как пороки никуда не исчезали, то основная проблема состояла в том, чтобы скрыть их от глаз. Поэтому вторая, неофициальная, часть закона «внешнего приличия» сводилась к тому, чтобы сделать негативные общественные и личностные проявления мало заметными. Пороки нельзя было выставлять напоказ и подвергать публичному обсуждению, поскольку, с точки зрения буржуазной морали, «то, о чём не говорят, как бы и не существует». Жизнь, опутанная неестественными и мнимыми добродетелями, побуждала к облагораживанию низменных проявлений, попыткам придать им видимость благопристойности и нравственной безупречности. В свою очередь критики буржуазной нравственности характеризовали это явление как ханжескую мораль «фигового листка».

Поскольку дух практицизма и расчёта пропитал всю социальную жизнь, под его влиянием оказалась не только общественная нравственность, но и индивидуальная половая и брачно-семейная мораль. Взяв на вооружение капиталистический принцип «купли-продажи», буржуазная мораль сделала его универсальным, спроецировав на плоскость межличностных отношений. Капитализм лишил взаимные отношения людей всякого идеального оттенка, сведя их к денежной стоимости. В результате любовь стала рыночным товаром, продаваемым под вывеской благопристойности. В буржуазную эпоху появились многочисленные дома свиданий, обеспечивающие анонимность их посетителей, специальные агенты, выполняющие «деликатные поручения» своих клиентов. Буржуазная мораль осуждала не сам разврат, а только его публичность, поэтому главная проблема состояла в отсутствии огласки и сохранении респектабельности.

Буржуазный брак также представлял собой финансовую сделку, в которой одна из сторон выступала покупателем, а другая – товаром, но чаще происходило соединение двух равноценных состояний. В любом случае правила «внешних приличий» требовали проявления чувств, скрывающих денежную подоплёку происходящего события. Буржуазия санкционировала и одобряла такое матримониальное поведение, при котором мужчина женится лишь тогда, когда обзаводится «приличным состоянием», до этого буржуазная половая мораль разрешает ему иметь интимные отношения с женщинами из более низких социальных слоёв. Брак, в котором жених мог предложить невесте в качестве имущественного обеспечения только свои рабочие руки, считался в буржуазной среде постыдным. В такой же мере была неприемлема и женитьба молодого человека на бесприданнице. В качестве равноценного эквивалента деньгам буржуазная брачно-семейная мораль признавала только дворянский титул. Женитьба обедневшего отпрыска древнего рода на женщине из состоятельной буржуазной семьи морально оправдывалась высоким социальным статусом их будущих детей, богатство которых будет органично дополнено аристократическим происхождением.

19 век окончательно соединил бывших антагонистов: аристократию и буржуазию. Аристократия, некогда кичившаяся высотой своих помыслов, идеальностью мотивации поступков, отсутствием деловитости в решении материально-практических вопросов, презирающая и осуждающая наживу, обуржуазилась. Дворянство начало активно торговать своим уникальным товаром на рынке спроса и предложения: длинными родословными, громкими титулами, славными именами. В свою очередь крупная буржуазия в известной степени аристократизировалась, внесла определённые коррективы не только в свой поведенческий стереотип, но и в систему ценностных ориентаций. Стремясь копировать быт и нравы дворянства, крупная буржуазия окончательно рассталась с аскетическими идеалами и суровым ригоризмом нравственных установок мещанства. Классические мещанские добродетели объективировались, перестали быть присущи личному стилю жизни буржуазного магната. Как частное лицо предприниматель уже живёт в роскоши; солидность является свойством фирмы, но не обязательно её владельца; качество товара перестаёт быть предметом особой заботы, а трудолюбие – добродетелью, которую нужно развить в себе. Добровольная самодисциплина, культивируемая сначала мещанством, а потом средним классом, у крупных предпринимателей вытесняется откровенным сибаритством, склонностью к гедонистическим удовольствиям, а иногда, и инфантильностью. Доказательством богатства становится роскошь, прагматизм в делах и фетишизация прибыли сопровождает щедрость в меценатской и филантропической деятельности. Так в результате альянса родовой и капиталистической элит рождается нобилитет Нового и Новейшего времени, соединивший аристократический дворянский и буржуазный, мещанский в своей основе, нравственные идеалы.