Глава 15

возможность, которая исключается р или q, — вариант, когда р и q оба ложны, — и это ограничение снимается путем замены q на не-р. Выражение р или не-р Витгенштейн называет «тавтологией», а р и не-р, не допускающее никаких возможностей, «противоречием». Тавтологии и противоречия «бессмысленны», поскольку они не изображают мир. «Я ничего не знаю о погоде, — пишет Витгенштейн, — когда я знаю, что либо идет дождь, либо не идет дождь». И все же они небесполезны; они составляют «часть символики».

Действительно, все истины логики Витгенштейн классифицирует как «тавтологии». Это следует непосредственно из анализа функций истинности. Возьмем, например, логическую истину, что р или q и не-р дает q. Представим основания истинности для р или q и основания истинности для не-р, и сразу станет ясно, что р или q и не-р не могут быть оба истинны, за исключением того случая, когда истинно q. Имея в виду витгенштейновскую теорию «смысла», можно выразить этот факт иначе: смысл q содержится в смысле (р или q) и не-р. В адекватной символической системе — в неком идеальном языке — это было бы непосредственно очевидно. Следовательно, мы ничего не сообщаем о мире, когда утверждаем, что р или q и не-р вместе дают q; делая это утверждение, мы не исключаем некой подлинной возможности. Мы просто привлекаем внимание, полагает Витгенштейн, к некой стороне нашей символики, к чему-то, что должна обнаруживать сама эта символика как таковая. «Характерный признак логических предложений, — пишет он, — состоит в том, что сам символ позволяет нам понять, что они истинны».

Можно спросить: если логика состоит исключительно из тавтологий, то почему мы считаем необходимым доказывать предложения логики? «Доказательство», отвечает Витгенштейн, есть не что иное, как механизм для быстрейшего распознавания тавтологий; мнение, будто имеются «элементарные предложения» логики, из которых должны быть дедуцированы все другие ее предложения, обманчиво. Все логические предложения, доказывает он, стоят на одном и том же фундаменте, все они сообщают одно и то же, т. е. ничего.

А что же математика? Витгенштейн утверждает, что она состоит из уравнений; отсюда непосредственно следует, что предложения математики тоже не имеют смысла. Ведь всегда бессмысленно, говорит он, утверждать о двух разных вещах, что они тождественны; а сказать об одной вещи, что она тождественна самой себе, значит ничего не сказать. Математика говорит — и это ясно по ее символике, — что определенные выражения могут заменять друг друга; то, что это возможно, показывает нам нечто о мире, но не изображает мир. Таким образом, предложения математики «не имеют смысла».

Не имеют смысла, но не бессмысленны; в то же время, доказывает Витгенштейн, метафизик говорит бессмыслицу в полном смысле слова. Это обвинение совершенно не ново: как мы уже видели, оно входит в обычный ассортимент товаров позитивизма XX в., если не углубляться в давнее прошлое. Новым было обвинение в том, что метафизика возникает из непонимания философами «логики нашего языка».

В наиболее очевидном случае, согласно Витгенштейну, философа вводит в заблуждение тот факт, что грамматическая форма предложений не

___________Некоторые кембриджские философы и «Трактат» Витгенштейна_________

==277

всегда отражает их логическую форму. По грамматической форме предложение «millionaires are non-existent» напоминает «millionaires are non-cooperative», и только на этом основании философ предполагает, что «несуществующее» есть качество, пускаясь затем в метафизическое исследование «природы не-существования». В совершенном языке, в котором каждый знак непосредственно выражал бы свою логическую функцию, такое неверное понимание, считает Витгенштейн, было бы невозможно; то, что мы записываем сейчас как «millionaries are non-existent», было бы выражено в нем таким образом, что «non-existent» не казалось бы предикатом. Можно сказать, что такой язык делал бы логику не необходимой, а метафизику — невозможной.

В других случаях, полагает Витгенштейн, метафизика возникает в результате попытки переступить границы языка в рассуждении об отношениях между языком и миром. Ни одно предложение, утверждает Витгенштейн, не может репрезентировать то, что является общим для него и мира, — ту форму, благодаря которой оно является точным образом. Чтобы представлять это общее, оно должно было бы включать в себя часть мира в необразной форме — с тем чтобы обеспечить возможность сравнения мира и образа. Но это, согласно Витгенштейну, невозможно; сообщать о мире — значит одновременно изображать его. Думать иначе — значит воображать, будто мы можем каким-то образом сказать, что лежит за пределами языка, т. е. за пределами всего, что может быть сказано.

Что же в таком случае философ может сказать? Витгенштейн отвечает однозначно — «вообще ничего!» «Правильный метод философии, — говорит он, — состоял бы в следующем: не говорить ничего, за исключением того, что может быть сказано, т. е. предложений естествознания, т. е. того, что не имеет ничего общего с философией; а во всех случаях, когда некто хочет сказать нечто метафизическое, — демонстрировать ему, что он не наделил значением некоторые знаки в своих предложениях». С этой точки зрения философия является не теорией, а деятельностью — деятельностью, цель которой — разъяснить людям, что они могут сказать и что они не могут сказать.

В ответ мы могли бы возразить, что есть по крайней мере какие-то неметафизические осмысленные философские утверждения, именно те, что возникают в результате анализа научного метода. Витгенштейн отрицает это. Такие предложения, говорит он, суть либо предложения о психологии человеческих существ, либо же оказываются (как показывает анализ) предложениями логики, предложениями, «принадлежащими к символике». Самым важным примером предложений первого типа является «так называемый закон индукции». Витгенштейн определяет индукцию как «процесс признания простейшего закона, который может быть приведен в согласие с нашим опытом»; и, доказывает он, «нет никаких оснований полагать, что этот простейший ход событий должен осуществиться в действительности». «Это всего лишь гипотеза», говорит он, что завтра взойдет солнце; мы не знаем, что оно взойдет. Мы знали бы, что оно взойдет, только в том случае, если бы его восход был логически необходимым следствием нашего опыта; нет иной необходимости, полагает он, кроме логической необходимости,

==278